Епископу, назвавшему меня атеистом


Я атеист? Пойми, о поп, не много толку
Разыскивать в моей душе такую щелку,
Через которую ты разглядеть бы мог,
Насколько верю я, что миром правит бог.
Шпионить, уличать меня по сплетням, слухам,
Подсчитывать грехи по дьявольским гроссбухам —
Все это тщетный труд. Мой символ веры прост.
Готов перед тобой предстать я в полный рост;
Я выложу все сам и ничего не скрою.

Да, если бог — старик с предлинной бородою
И восседает он, как сказочный король,
На троне золотом, как бы играя роль
В большой феерии: святой пророк ошую,
Голубка на плече, архангел одесную,
А на руках Христос… И если этот бог,
Един и тройственен, завистлив и жесток,
Действительно таков, каким иезуиты —
Гаррас ученый, Плюш, Трюбле, Ноннот маститый —
Представили его в писаниях своих:
Бог, угнетающий свирепо малых сих;
Казнящий правнуков за древний грех Адама
И разрешающий куренье фимиама
В честь царственных убийц; сказавший солнцу: «Стой!»,
Едва тем не сломав порядок мировой;
Весьма посредственный географ и астроном;
Бог, созданный людьми и ставший их патроном,
Их грозным судией и злобным палачом;
Привыкший наобум разить своим мечом;
Всегда карающий и редко милосердный;
Казнящий часто тех, кто молится усердно;
За щедрые дары прощающий блудниц;
Владыка, правящий державой без границ
И подражающий порокам человека;
Тиранами людей терзающий от века;
Бог, допускающий злодейства, подлость, ложь…
В такого бога я не верю ни на грош!

Но если бог — вещей предвечное начало,
Обозначение иное идеала,
Который хаосу единство придает
И в коем мир себя как личность познает;
Вселенская душа, чьим пламенем чудесным
Возжен бессмертный свет в моем земном, телесном
И обреченном в прах вернуться существе;
Когда он — Абсолют, с которым я в родстве;
Тот голос внутренний, который возвещает,
Где истина, и злых деяний не прощает,
Дает мне знать, какой из сил враждебных двух
Я к действию влеком; свободный ли мой дух,
Животный ли инстинкт — мой подлинный водитель;
И коль он бытия таинственный зиждитель,
Кем полнится душа в неизреченный час,
Час взлета к небесам, когда святой экстаз
Ей крылья придает и, чуждая метаньям,
Стремясь творить добро, готовая к страданьям,
Она взмывает ввысь, ветрам наперекор,
Чтоб вырваться из туч на голубой простор,
Влечется тем сильней, чем тьма черней и гуще,
За горизонт, к заре, и славит день грядущий;
Коль божий промысел — такая глубина,
Которой ни постичь, ни обнаружить дна
Не в состоянии попы мастей различных;
Коль не разъять его и не расчесть первичных
Частей, слагающих понятье «божество»;
И в образе людском нам не узреть его —
Затем что он есть бог безликий и незримый
И в сыне божием отнюдь не воплотимый;
Отнюдь не «бог-отец», но жизни всей родник,
Источник юности, а не брюзга-старик;
Когда он тот, о ком создатели религий
Не знают ничего, о ком молчат их книги,
Но ведают о ком младенец и мертвец,
Которым явлен он, как сущего венец;
Коль съесть его нельзя при таинстве причастья;
И если он не враг любви, земному счастью;
Когда собой он все объемлет существа;
Коль он есть Целое, которое едва
Помыслить можем мы без головокруженья,
Но чувствуем душой в минуты озаренья;
Когда его нельзя сковать, вогнать в канон;
Коль катехизисом он не узаконен;
А речь его слышна нам в грохоте циклона —
Не в бормотании с церковного амвона;
Коль он в величии своем для нас незрим,
Но есть во всем, везде — везде неуловим —
В былинке крохотной, в безмерности надзвездной…
Коль небо — храм его, вероученье — бездна,
Когда им созданы гармония светил
И равновесие присущих духу сил
И волею его пребудут в постоянстве
Добро, Любовь, Мораль — как и миры в пространстве;
Когда он столь велик, прекрасен и высок,
Что жалким кажется и слабым слово «бог», —
Тогда, епископ, мы меняемся ролями!
С тобою мы идем различными путями:
Тебя влечет во тьму, где смерть, и тлен, и зло,
Меня — туда, где жизнь и где всегда светло.
Тогда, епископ, ты плутуешь, как картежник;
Тогда я верую, а ты вот — злой безбожник!

27 июля

" А! Это — дикий бред! Не примиримся, нет! "


А! Это — дикий бред! Не примиримся, нет!
Встань, с яростью в душе, с мечом в руке, средь бед,
О Франция! Хватай дреколья, камни, вилы,
Скликай сынов, полна решимости и силы!
О Франция, тобой отвергнут был Мандрен, —
Теперь Аттилу бог послал тебе взамен.
Покончить пожелав с народом благородным,
В ком род людской явил свой пламенный восход нам,
Опять, как искони, орудьем рок берет
Чудовищ и зверей невиданных пород
О Франция моя, ты ль покоришься? Ты ли
Согнешься? Никогда! Конечно, заслужили
Мы участь горькую — врагу попасться в пасть!
Но горше будет нам, коль скажут: «Мнили пасть,
Как некогда Мемфис, Солим, Афины, Троя, —
В громах и молниях эпического боя!
И — чувствуют себя среди могильной тьмы
Немыми жертвами насилия, чумы,
Разбоя, голода, — бессмысленны и тупы!»
Мы ждали грозных львов, а оказались — трупы!

" О, что за жуть! Народ — палач народа-брата! "


О, что за жуть! Народ — палач народа-брата!

А нашего родства издревле узы святы!
Из чрева одного мы вышли, и слита
Ты с Галлией была в давнишние лета,
Германия! Деля и радости и беды,
Как братья мы росли — и в том была победа.
Росли мы дружною, счастливою четой,
И Каин Авеля не донимал враждой.
Велик был наш народ, и Тацит не впустую
Сказал о нас и вас, германцы, повествуя:
«Они горды. У них лишь женщина скорбит,
Мужчина ж — учится не забывать обид».
Чуть Рим орлов своих вносил в наш край, бывало,
Клич вендов боевой подхватывали галлы,
И консул погибал, сражен ударом в тыл,
И к Ирменсулу Тевт на помощь приходил.
Опору верную в столетьях пронесли мы —
Удар меча и взмах крыла неукротимый.
Пред алтарем одним, во глубине лесов,
Распластывались ниц, услыша тайный зов,
Бретонцы нантские и кельнские тевтоны.
Когда сквозь мрак неслась валькирия смятенно,
Одну и ту ж звезду, что на ее груди,
Наш Бренн и Герман ваш видали впереди.
Высокомерье сбавь, германец, и взгляни-ка
На дальний небосвод! Покуда в галла дико
Ты всаживаешь нож, победой опьянен,
Покуда топчешь ты и право и закон,
Венчаясь лаврами отпетого бандита, —
Там наши пращуры посмертной дружбой слиты.

ПОСЛАНИЕ ГРАНТА


Как! Провозвестница невиданной весны,
Ты, кем Франклин, и Пени, и Фультон рождены,
Страна, где воссиял свободы свет когда-то,
Приветствия шлешь тьме? С бесстыдством ренегата
Благословляешь ты немецкую картечь
И в ризы белые пытаешься облечь
Чернейшие дела, отступница свободы!
Зачем же некогда фрегат французский воды
Атлантики рассек и храбрый Лафайет
На помощь поспешил к повстанцам в Новый Свет?
Ты, факел погасив, во тьме провозгласила:
«Кулак — вот божество! Всего превыше — сила!
Мы отменяем всю историю земли.
Растоптанный прогресс пусть корчится в пыли!
Мы перл создания: народом-эгоистом
Нам подобает быть. Меж чистым и нечистым
Нет грани никакой, и кто силен, тот прав,
Свободу, долг, закон и истину поправ.
Пусть, прусским кованым примята сапожищем,
Стенает Франция над горьким пепелищем.
Все выбросить пора: Вольтера и Христа…
Пусть правит солдафон ударами хлыста!»
О ты, чей эшафот своей зловещей тенью
Затмил Америку, обрек ее крушенью,
Джон Браун, мученик, веревку палача
Сорви с себя, воспрянь и отхлещи сплеча
Того, кто, сея зло измен и преступлений,
Навеки заклеймен проклятьем поколений!
Да! Франция пришла Америку спасти:
Свой обнажила меч и вольность обрести
Ей братски помогла в суровую годину.
Америка же ей кинжал вонзила в спину!

Допустим, что дикарь, издав победный клич,
Скальпировал врага, подбитого как дичь,
И, человечины дымящейся отведав,
Пред прусским королем, главой всех людоедов,
Простерся ниц; его я оправдать готов:
У них один закон — закон глухих лесов.
Когда же человек, в котором воплощенье
Мы видим истинно гуманного правленья,
Который озарен сиянием лучей
Америки — страны прославленной своей,
На брюхе ползает пред скипетром державным,
Пятная Новый Свет деянием бесславным;
Великий свой народ постыдно предает
И Франции в лицо бессовестно плюет;
Когда он делает народ свой сопричастным
Победам мерзостным и торжествам ужасным;
Когда — убийцам друг и честным людям враг —
Он втаптывает в грязь свободы гордый флаг;
Когда Америку он делает блудницей;
Когда она, склонясь пред гнусной колесницей,
Целует сапоги злодея-короля, —
То содрогается от ужаса земля!
Встревожены в гробах борцов великих тени:
Костюшко гонит рой чудовищных видений;
Волнуется Спартак, и стонет Джефферсон;
Линкольн сегодня вновь злодейски умерщвлен!

Америка! К твоей я совести взываю!
Я тяжко оскорблен. Я плачу, я рыдаю…
Я слишком горячо любил тебя всегда.
Светила миру ты, как юная звезда, —
Нет, не одна звезда, а целое созвездье!
Поруган звездный флаг! Он требует возмездья!
Когда-то Вашингтон пустил коня в галоп,
И где он проскакал, там искр блестящих сноп
Взметнулся до небес; на знамя искры пали,
И вот — тринадцать звезд над миром засверкали!
Теперь, увы, их свет почти совсем померк…
Проклятье же тому, кто вероломно вверг
Народ Америки в пучину дел позорных
И знамя превратил в созвездье пятен черных!

ПУШКЕ «ВИКТОР ГЮГО»


Внимай. Придет пора — твое услышу слово.
Орудие! Гроза! Боев герой суровый!
Дракон неистовый, чей раскаленный рот
Однажды пламенем и грохотом рванет!
Громада грузная, отлитая из молний, —
Слепую смерть пошли и строгий долг исполни:
Мой город охрани. Вот мой завет тебе!
В братоубийственной безмолвствуя борьбе,
С родного рубежа — рычи! Вчера из горна
Ты вышло, гордое, сверкая непокорно.
«Красавец!» — женщины тебе шептали вслед.
Тевтоны под стеной. Из блеска их побед
Ползет позор. Париж, великий брат свободы,
Князьям грозит призвать в свидетели народы.
Нам предстоит борьба. Приди, мой сын! Припав
Друг к другу, мы с тобой в один сольемся сплав,
Мы обменяемся с тобою, мститель черный:
Мне в сердце бронзу дай, влей в медь мой дух упорный!

Он близок — день: с валов твоя раздастся речь.
В зарядном ящике уже лежит картечь.
Гремя по мостовой за восьмерной упряжкой,
Меж радостной толпы, ты повлечешься тяжко
Среди разрушенных домишек бедноты —
Занять почетный пост, где высятся форты,
Где, саблю сжав, Париж встречает натиск вражий.
Там непреклонно стой на неусыпной страже!
И так как я всегда, насколько было сил,
Прощал, и снисходил, и кротостью лечил;
И между буйных толп, — бродя ль в изгнанье сиро,
На форум ли придя, — я сеял зерна мира
Под вечный спор людской, средь гула и тревог;
И цель великую, что дал нам кроткий бог,
Я всем указывал, смеясь или печалясь;
И мне, мечтателю, кто ведал скорбь, казались
Единство — библией, евангельем — любовь, —
Ты, страшный тезка мой, лей беспощадно кровь!
Ведь перед ликом зла любовь должна стать злобой:
Не может светлый дух склониться пред утробой,
Не может Франция стать варварству рабой;
Величье родины — вот идеал святой!
Теперь он стал, наш долг, столь ясным и великим —
Быть непреклонными пред ураганом диким
И охранить Париж — и всю Европу с ним —
Своею твердостью и мужеством своим!
Ведь если Пруссия избегнет должной кары,
На все прекрасное падут ее удары:
На братство, равенство, надежду и прогресс;
Кто Францию громит, тот гонит свет с небес
И тигру отдает народ на растерзанье!
И надо возвести, во тьме заслышав ржанье
Аттилиных коней, несущих смерть и плен,
Вокруг души — кольцо несокрушимых стен!
Так Рим, чтоб мир спасти, стоящий под ударом,
Быть должен божеством, Париж — титаном ярым!

Вот почему, строфой лазурной рождены
И лирой встречены, орудия должны
Направить на врага зияющие глотки;
Вот почему поэт, задумчивый и кроткий,
Творить зловещее из блеска принужден;
Пред злобой королей, лакеев бездны, он,
Желая мир спасти от наступленья ада,
Узнал, что не мечтать сейчас, а драться надо,
Сказал: борись, рази, разбей, громи, гори! —
И создал молнию из трепета зари!

ФОРТЫ


Как свора верных псов, наш город сторожат
Могучие форты: ведь мог же гнусный гад
Порою доползать до самых стен Парижа!
Хитер опасный враг; его орда все ближе.
Их девятнадцать здесь, на кручах, на холмах;
Тревожно ждут они, врагу внушая страх,
И, чтоб не удались коварные затеи,
Всю ночь вытягивая бронзовые шеи,
Бессонно стерегут людей, объятых сном,
И в легких бронзовых клокочет смертный гром.
По временам холмы внезапно в тьму густую
Бросают молнии — одну, потом другую.
И снова ночь, — но вот почуяли они
Угрозу в тишине, в покое — западни.
Напрасно кружит враг, — он лишь теряет время;
Они же — бдительны и сдержат вражье племя
Орудий, рыщущих вдали, сквозь плотный мрак.
Париж — могильный склеп, темница, бивуак,
Средь мира темного безмерно одинокий,
Стоит, как часовой, покуда сон глубокий
Его не свалит с ног. Покой объемлет всех —
Мужчин, детей и жен. Стихают плач и смех,
Стихают площади, мосты, колеса, топот
И сотни сотен крыш, откуда сонный шепот
Исходит — голоса надежды, что твердит
О вере, голода, который говорит
О смерти. Смолкло все. О, сны! О, души спящих!
Тишь, забытье… Но их не усыпить, грозящих.
И вот внезапно ты очнулся… Страх и дрожь…
Прислушался едва дыша — и узнаешь
Густой, глубокий гул, как будто стонут горы;
Селенья вздрогнули, внимает мрачный город,
И вот на первый гром ответствует второй —
Безжалостный в своей угрюмости, глухой,
И новые во тьме раскаты возникают,
И громы тяжкие друг друга окликают.
Форты! В густых зыбях полночной темноты
Отчетливы для них зловещие черты:
Они заметили орудий очертанья,
Заметили в лесу, чье мертвое молчанье
Нарушил птиц ночных встревоженный полет,
Передвижение чужих полков и рот,
Огни в кустарниках — как волчьи злые очи…

Вы славно лаете, форты, во мраке ночи!

20 ноября 1870

ФРАНЦИИ


Кто за тебя? Никто! Все в сговоре! Гладстон
Спасибо говорит твоим убийцам. Он
Не одинок — есть Грант и Банкрофт есть, которым
Привычно поносить, клеймить тебя позором.
Один — трибун, другой — солдат; а там — судья,
Там — поп: на севере, на юге; и твоя
Кровь растекается, и, на кресте распятой,
Тебе плюют в лицо. Но в чем ты виновата
Перед народами? Рыдавшим в мире зла,
Слова Надежды ты всем нациям несла:
То — Мир и Радость. Ты взывала благородно:
«Цвети, Америка! Будь, Греция, свободной!
Италия! Ей вновь великой стать пора.
Я этого хочу». Ты отдала, щедра,
Той — золото, той — кровь; для всех была ты светом,
Прав человеческих защитницею; в этом
Ты видела свой долг пред каждою страной,
Как с водопоя бык бредет к себе домой,
Так люди собрались под кровлею одною,
Тобою слитые, великой их сестрою,
Твоей заботою, твоей борьбой за них.
Ах, знак их низости — неблагодарность их!
Да что там! Слышен смех — довольна их орава,
Что горе у тебя, что на ущербе слава
И ты, обнажена, под молотом невзгод
И кровью залита, взошла на эшафот.
Французов им не жаль — сынов, которым надо
Краснеть за мать свою. У палачей досада,
Что ты не умерла, что быть тебе живой.
Склонила в темноте ты лик лучистый свой.
Ночной орел твою расклевывает печень
И, побежденную, тебя прикончит, встречен
Восторгом королей — убийц с больших дорог, —
Европы, мира… Ах, когда б я только мог
Не быть французом, чтоб во дни мученья злого
Я, Франция, тебя мог предпочесть и снова
Провозгласить, что ты, чья бурно льется кровь,
Мой край, мой гордый лавр и вся моя любовь.

НАШИ МЕРТВЫЕ


Простерты на земле безгласной и суровой,
Они лежат в крови запекшейся, багровой.
Живот распоротый им вороны клюют.
Огонь сражения, чудовищен и лют,
Обуглил их — прямых, давно окоченевших
И черных среди трав, завянуть не успевших.
Снег белым саваном облепит всех зимой
Вот череп — как валун, холодный и слепой.
Рука сраженного — она еще готова
Зажатой шпагою пронзить кого-то снова.
За ночью ночь они, без речи и без глаз,
Оцепенелые, валяются сейчас.
И столько ран на них и рваных сухожилий,
Как будто лошади их рысью волочили.
Переползают их червяк и муравей.
Тела в земную твердь врастают — вглубь морей
Так погружается корабль, терпя крушенье.
Над бледными костьми и сумрак и гниенье,
Как Иезекииль изрек о мертвецах.
Они лежат везде — то в сабельных рубцах,
То в ранах ядерных, то в штыковых, багряных.
Над крошевом их тел в увечиях и ранах —
И моросящий дождь и ветер ледяной.

Завидую тому, кто пал за край родной!

Е ЯНВАРЯ


О внуки, скажут вам, что дедушка когда-то
Вас обожал, что он был долгу верен свято,
Знал мало радостей и много горьких бед,
Что были вы детьми, когда был стар ваш дед;
Что он, добряк, не знал слов гнева и угрозы,
Что он покинул вас, лишь распустились розы,
И умер в дни весны беззлобным стариком,
Что в трудный, черный год, под вражеским огнем,
Через ночной Париж, где громыхали пушки,
Он пробирался к вам и нес с собой игрушки —
Паяцев, куколок, в корзинку уложив.
Вздохните же о нем в тени могильных ив…

ПИСЬМО К ЖЕНЩИНЕ

(Отправлено воздушным шаром 10 января 1871 г.)


Париж сражается. Сейчас он весел, страшен,
В нем жив народ, жив мир, дух доблестью украшен.
Здесь каждый служит всем, не мысля о себе,
Хоть и без солнца мы, без помощи в борьбе.
Все будет хорошо, хоть сна у нас — ни тени.
Пусть публикует Шмитц пустые бюллетени —
Эсхила б иезуит так перевел, губя.
Семь франков — два яйца! Купил не для себя,
Для Жоржа моего и для малютки Жанны.
Мы ели лошадей, мышей — и было б странно
Иное: ведь Париж зажат в кольцо врагом.
Ковчегом Ноевым желудок свой зовем;
Нечистой, чистой там уже немало твари:
С собачиною кот, пигмей с колоссом в паре,
И крыса и осел там рядом со слоном.
Бульваров больше нет: срубили топором;
Уж Елисейские Поля горят в камине.
Мы дрогнем в холоде, всегда на окнах иней,
Не развести огня, чтоб высушить белье,
Рубашке смены нет. По вечерам в жилье
Доходит смутный гул из мрака городского.
Там движется толпа ворчливо и сурово:
То пенье долетит, то возглас боевой.
По Сене медленно плывут за строем строй
Обломки тяжких льдин; за канонеркой смелой,
Идущей среди них, след остается белый.
Живем ничем и всем, не клоним головы,
И на столе у нас, где голод ждет, увы,
Картофель — это царь, покоившийся в Крипте,
А луковица — бог, как некогда в Египте.
Угля нет, но зато наш хлеб черней в сто крат.
Без газа спит Париж, гасильником прижат.
С шести часов темно. Привыкли к гулу, вою,
Когда снаряд врага летит над головою.
Чернильницей давно осколок служит мне.
Но город-мученик не дрогнет в тишине,
И горожане здесь на страже у предместий;
Под пулями — отцы, мужья и братья вместе;
В военной форме все, окутаны плащом,
На жестких досках спят иль мокнут под дождем.
Да, Мольтке нас бомбит, сулит нам Бисмарк голод,
А все ж, как женщина, Париж и свеж и молод.
Весь обаяния и силы полный, он
С улыбкою глядит, мечтая, в небосклон,
Где голубь кружится с воздушным шаром рядом.
Беспечность, красота соседствуют в нем с адом.
Я здесь. Я тем горжусь, что город мой не взять.
Я всех зову любить, с врагом лишь враждовать,
С ним биться до конца. Кричу перед другими:
«Я больше не Гюго, и Франция — мне имя!»
И не тревожьтесь, друг, за женщин. В час беды,
Когда все клонится, они у нас горды.
Все то, что доблестью считалось в древнем Риме, —
И святость очага, и дом, хранимый ими,
И ночь за прялкою, и труд, что грубым стал,
И мужество, когда так близок Ганнибал,
А братья и мужья встречают смерть на стенах, —
Все это есть у них. Пруссак, гигант надменный,
Париж зажал в кольцо и сердце мира в нем,
Как тигр, когтями рвет в неистовстве своем.
В Париже, где беда гнетет неотвратимо,
Мужчина — лишь француз, а женщина — дочь Рима.
Парижа женщины выносят всё: и страх,
И гаснущий очаг, и ломоту в ногах,
И гнет очередей у лавок ночью черной,
Холодный ветер, снег, валящийся упорно,
Бой, ужас, голод, смерть — и видят пред собой
Одну лишь Родину и долг священный свой.
Сам мог бы Ювенал их мужеством гордиться!
Врагу огнем фортов ответствует столица.
С утра бьет барабан, вдали поет рожок,
И гонит сон труба, чуть бросит луч восток.
Из тьмы встает Париж, огромный, горделивый;
Фанфар по улицам струятся переливы.
Все братья — верим мы в победу до конца,
Грудь отдаем огню и мужеству — сердца,
А город, избранный несчастием и славой,
Встречает ужас свой осанкой величавой.
Что ж! Стужу, голод — всё мы вынесем сполна.
Что это? Ночь. Но чем окончится она?
Зарей. Все вытерпим, и это будет чудом.
Да, Пруссия — тюрьма, и стал Париж Латюдом.
Мужайтесь! Наш народ, как в древности, суров.
Лишь месяц — и Париж прогонит пруссаков.
Я твердо убежден, что буду с сыновьями
В деревне жить, куда поедете вы с нами,
И в марте на родной все отдохнем земле, —
Когда не будем мы убиты в феврале.

НЕТ, НЕТ, НЕТ!


Нет, нет, нет! Как! Нас немцы разгромят?
Как! Наш Париж, святой, подобный лесу град,
Необозримое идей жилище это,
Влекущее к себе сердца снопами света;
Гул, что творцам наук познание дает,
Средь толп живых зари блистательный восход!
Париж! Его закон, и воля, и дерзанья —
Передовым борцам завет и приказанье;
И площадь Гревская, где Лувра смыт разврат,
То страхов, то надежд исполненный набат;
И в лабиринте стен союз такой несродный —
Рабыня Нотр-Дам и Пантеон свободный;
Как! Бездна эта, где, блуждая, бродит взгляд,
Тот сказочный, в лесах незримых мачт фрегат!
Париж, что урожай свой жнет, растит, лелеет,
В величье мира свой посев чудесный сеет —
Науку мятежей, что он преподает,
Гром кузницы его, где чудо он кует…
Как! Все, что плавил он в поту своих усилий…
Как! Мира будущность в сени его воскрылий, —
Исчезнет это все под пушек прусских гром?
Мечта твоя, Париж, забытым станет сном?

Нет, нет, нет, нет! Париж — прогресса пост опорный.
Пусть катит с севера Коцит поток свой черный,
Пришельцев толпы пусть наш град сквернят пока…
Пусть час — против него, но за него — века !
Нет, не погибнет он!
О, в реве урагана
Уверенность моя лишь крепнет неустанно,
И слышу я, куда мой долг меня зовет,
И к истине любовь в душе моей растет.
Опасность, что пришла, ведь есть не что иное,
Как повод, чтоб росла в бойцах готовность к бою
Страдания крепят колеблемый закон,
И ты тем больше прав, чем более силен.
Что до меня, друзья, мне трудная задача —
Понять бойца, что вдруг находит повод к сдаче;
Искусство чуждо мне пред боем отступать,
Надежду потеряв, скулить, рыдать, дрожать,
Отбросить честь и стыд, мне трудно стать унылым
Все эти подвиги мне, право, не по силам!

Париж, январь 1870

ГЛУПОСТЬ ВОЙНЫ


Работница без глаз, предательская пряха
Качает колыбель для тлена и для праха,
Ведет она полки, ведет за трупом труп,
И, опьяненная безумным воем труб
И кровью сытая, потом с похмелья вянет,
Но человечество к своей попойке тянет.
Нагнав ораву туч и накликая ночь,
Все звезды, всех богов она сшибает прочь
И вновь безумствует на черных пепелищах,
В пороховом дыму, в тяжелых сапожищах
Распространеньем зла, как прежде, занята,
Животных выгонит, но предпочтет скота
И может лишь одно придумать бестолково.
Снять императора, чтоб возвести другого.

Я ТРЕБУЮ


Не троньте Францию с ее бессмертной славой!
Вам направлять ее? Но по какому праву?
Хоть смелый воин вы, однако же не прочь
Просить угодников, не могут ли помочь.
И для Парижа вы, чей ореол могучий
Уж пробивается сквозь мерзостные тучи,
Для гневной нации — чрезмерно вы полны
Терпенья, благости. Они нам не нужны
Во дни опасности, поднявшейся над миром.
Не думаете ж вы взаправду стать буксиром
Светила дивного, встающего из тьмы,
Которого в тюрьме сдержать не в силах мы?
Оставьте Францию! Косматою звездою
Она появится, разгонит сумрак боя.
Для королей и войск соседних с нею стран
Она опустошит сверкающий колчан,
В боях с пруссаками окажется счастливой
И, гневная, тряхнет своей горящей гривой
И каски медные, глаза под низким лбом
И души все пронзит карающим лучом!

Но эта ненависть, порыв ее священный
Вам непонятны, нет. Ночь встала над вселенной,
И надо, чтобы мы, прогнав ее, спасли
Лазурь грядущего, встающую вдали,
И с темной пропастью сражались без пощады.
Париж, в огне, велик, — вы опустили взгляды.
Вы ограниченны, и близорук ваш глаз,
Как демагогия, страшит сиянье вас.
Оставьте Францию! Ее пожара пламя
Не угасить. Оно, усилено ветрами,
Пронзает молнией окрестных туч валы.
Пускай же каются князья бегущей мглы,
Что, солнечный вулкан забрызгав мраком ила,
Они великое разгневали светило.
Для гнусных, мерзостных, кровавых королей
Встающая заря чем дале, тем страшней.
Так дайте же расти сверкающей богине!
Ваш путь — на поводке идти при господине.
Оставьте сбросивший ярмо свое народ!
Вот Марсельезы зов; она уже идет
На бой, уже звучит ее припев могучий.
Луч — это тот же меч. Он ударяет в тучи,
Как некогда таран бил в крепостной гранит.
Уйдите в сторону, пусть солнце отомстит.
Не помощь вы ему. Оскорблена свобода,
И дивным будет гнев великого народа.
Когда коварный мрак покроет все вокруг
И станет кладбищем казаться вешний луг,
Речонка — пропастью, а роща — вражьим станом,
И под покровом тьмы все, что живет обманом,
Вся тварь презренная, ничтожный каждый гад
На волю выползет, упиться кровью рад,
И лисьей хитрости и волчьей злобе — воля,
Когда шакал и рысь, дремавшие дотоле,
Гиена и змея зарыскают в ночи, —
Тогда как мстители являются лучи,
И восходящий день исполнен возмущенья.
Лишь призрак — Пруссия, Вильгельм — лишь привиденье.
Пусть свора королей несытых, пусть орда
Жестоких хищных птиц стремит свой лет туда,
Где началась резня, пускай царит над миром
Война, являясь нам то гидрой, то сатиром,
Пускай вослед за ней глубокий мрак идет,
Скрывая от людей лазурный небосвод, —
Оставьте их, солдат, священникам любезный,
О, Франция сама сумеет встать над бездной,
Окрасит пурпуром окрестных гор зубцы
И, залпами лучей разя во все концы,
Одних ввергая в прах, другим неся защиту,
Освободит лазурь до самого зенита!

БОМБА В ФЕЛЬЯНТИНАХ


Что ты такое? Как! Ты возникаешь в небе?
Как! Ты — свинец, огонь, убийство, страшный жребий,
Коварный, скользкий гад, взлелеянный войной?
Ты — неприкрашенный, невиданный разбой,
Ты, брошенная нам владыками мирскими,
Несущая разгром и горе, ты, чье имя —
Страх, ненависть, резня, коварство, гнев, — и ты
Вдруг падаешь на нас с небесной высоты!
Лавина страшная металла, взрыва пламя,
Раскрывшийся цветок из бронзы с лепестками,
Горящими огнем! Людской грозы стрела,
Ты мощь разбойникам, тиранам власть дала.
Продавшись королям, ты злому служишь делу.
Каким же чудом ты с небес к нам мечешь стрелы?
Как настоящий гром, разишь ты с высоты;
Ад породил тебя, так как же с неба ты?

Тот, близ кого сейчас твое промчалось жало,
У этих бедных стен, задумчивый, усталый,
Сидел, во мраке лет стараясь вызвать сон
Прошедший: мальчиком, совсем ребенком он
Здесь, помнится, играл; и прошлого глубины
Раскрылись перед ним: здесь были Фельянтины…
Нелепый этот гром упал на райский сад.
Какой здесь смех звучал — о, много лет назад!
Вот эта улица была когда-то садом.
То, что булыжник здесь уж повредил, снарядом
Вконец разрушено. На склоне наших лет
Мы обесцвеченным, поблекшим видим свет.
Здесь птички ссорились среди листвы дрожащей.
О, как дышалось здесь! В густой зеленой чаще
Казался отблеск дня сияньем неземным.
Ты белокурым был — и вот ты стал седым.
Ты был надеждою — ты тенью бродишь ныне.
Ты мальчиком смотрел на купол той твердыни —
Теперь и сам ты стар. Прохожий погружен
В воспоминания. Здесь с песней крылья он
Раскрыл, и расцвели перед его глазами
Цветы с бессмертными, казалось, лепестками.
Вся жизнь была светла. Здесь проходила мать,
Под вешней зеленью любившая гулять,
И за подол ее держался он рукою.
О, как стремительно исчезло все былое!
Там, где цветы зари цвели для юных глаз,
На тех же небесах — горят над ним сейчас
Цветы ужасных бомб. О, розовые дали
Той утренней зари, где горлинки летали!
Тот, кто сейчас угрюм, был счастлив, весел, рад.
Все искрилось кругом, все чаровало взгляд,
Казалось, купы роз, и голубой барвинок,
И маргариток тьма, белевших меж травинок,
Смеялись, нежились под солнечным теплом,
И, сам еще дитя, он тоже был цветком.

ВЫЛАЗКА


Холодная заря едва столицу будит.
Идут по улице военным строем люди.
За ними я иду: всегда меня влечет
Бодрящий гул шагов, стремящихся вперед.
То наши граждане спешат на подвиг славный.
И ростом не велик, но смелым сердцем равный
Любому из бойцов, шагает за отцом
Счастливый мальчуган. И с мужниным ружьем
В рядах идет жена, и нет в глазах печали:
Так жены галльские мужчинам помогали
Оружие нести и тоже шли на бой
То с римским цезарем, то с гуннскою ордой.
Смеется мальчуган, а женщина не плачет.
Да, осажден Париж, и ныне это значит,
Что граждане его легко сошлись в одном:
Им страшно только то, что им грозит стыдом.
Пускай умрет Париж — чтоб Франция стояла,
Чтоб памяти отцов ничто не оскверняло.
Все отдадим, себе одно оставим — честь.
И вот они идут. В глазах пылает месть,
На лицах — мужества, и голода, и веры
Печать. Они идут вдоль переулков серых.
Над ними знамя их — священный всем лоскут.
Семья и батальон совсем смешались тут;
Их разлучит война, но только у заставы.
Мужчин растроганных и женщин, бранной славы
Защитниц, льется песнь. Вперед, за род людской!
Провозят раненых. И думаешь с тоской
И гневом: короли чужие захотели,
И вот я вижу — кровь алеет на панели.
До выступления лишь несколько минут;
В предместьях — топот ног, и барабаны бьют.
Но горе чаявшим Париж сломить осадой!
И если западни поставят нам преградой,
То слава и почет — сраженным смельчакам,
А одолевшим их позор и стыд врагам.
Бойцы уже влились в отряды войск. Но мимо
Внезапный ветерок проносит клочья дыма:
То первых пушек залп. Вперед, друзья, вперед!
И трепет пробежал вдоль выстроенных рот.
Да, наступил момент; открыты все заставы;
Играйте, трубачи! Долины и дубравы
В неясном далеке, с залегшим в них врагом,
Немой, предательски спокойный окоем —
Он загремит сейчас, заблещет, пробужденный.
Мы слышим: «Ну, прощай!» — «Давайте ружья, жены!»
И те, безмолвные, кивнув мужьям своим,
Целуют ствол ружья и возвращают им.

В ЦИРКЕ


Со львом из Африки медведь сошелся белый.
Он ринулся на льва и, злой, остервенелый,
Пытался разорвать его, рассвирепев.
А лев ему сказал: «Глупец, к чему твой гнев?
Мы на арене здесь. Зачем казать мне зубы?
Вон в ложе человек — широкоплечий, грубый.
Его зовут Нерон. Ему подвластен Рим.
Чтоб он рукоплескал, мы бьемся перед ним.
Обоим нам дала свободно жить природа;
Мы видим синеву того же небосвода,
Любуемся одной и той же мы звездой, —
Что ж хочет человек, обрекший нас на бой?
Смотри, доволен он, нас видя на арене.
Ему — смеяться, нам — лежать в кровавой пене!
По очереди нас убьют, и в этот миг,
Когда готовы мы вонзить друг в друга клык,
Сидит на троне он, за нами наблюдая.
Всесилен он! Ему забавна смерть чужая!
О брат, когда мы кровь в один ручей сольем,
Он назовет ее пурпурной… Что ж, начнем!
Пусть будет так, простец! Готовы когти к бою.
Но думаю, что мы сейчас глупцы с тобою,
Коль яростью своей хотим упиться всласть.
Уж лучше, чтоб тиран попался в нашу пасть!»

Париж, 15 января 1871. Во время бомбардировки.

КАПИТУЛЯЦИЯ


Так величайшие идут ко дну народы!
Страданья ни к чему: лишь выкидыш, не роды.
Ты скажешь, мой народ: «Вот для чего, средь тьмы,
Стояли под огнем на бастионах мы!
Вот для чего, храня упорство пред судьбою,
Мишенью были мы, а Пруссия — стрелою;
Вот для чего, дивя подвижничеством мир,
Мы бились яростней, чем бился древний Тир,
Сагунт воинственный, Коринф и Византия;
Вот для чего вкруг нас пять месяцев тугие
Сжимались кольца орд, принесших из лесов
Оцепенелый мрак — там, в глубине зрачков!
Вот для чего дрались; взнося топор и молот,
Дробили в прах мосты; презрев чуму и голод,
Крепили строй фортов, копали мины, рвы,
И тысячи бойцов, отдавших жизнь, — увы! —
Как житница войны, себе взяла могила!
Вот для чего картечь нас день за днем кропила.
О небо! После всех терзаний, после всех
Надежд мучительных на помощь, на успех,
Которые таил в крови, в надсаде, в муке
Великий город мой, протягивая руки,
Творя под пушками великие дела,
И стену грыз свою, как лошадь — удила,
Когда в безумстве бед его душа твердела,
И дети малые, под бурею обстрела,
Сбирали, хохоча, осколки и картечь,
И ни один боец своих не сгорбил плеч,
И триста тысяч львов лишь вылазки желали, —
Тогда три маршала геройский город сдали!
И над величием и доблестью его
Там трусость справила в безмолвье торжество.

Глядит история, блестя слезой кровавой,
Дрожа, на этот срам, пожравший столько славы!

Париж, 27 января

ПЕРЕД ЗАКЛЮЧЕНИЕМ МИРА


Когда свой подлый мир пруссаки
Предпишут нам невдалеке,
Пусть Францию считает всякий
Стаканом в грязном кабаке:

Вино допив, стакан разбили.
Страна, что ярко так цвела,
В таком богатом изобилье, —
Кому-то под ноги легла.

А завтра будет вдвое горше, —
Допьем ничтожество свое.
Вслед за орлом явился коршун,
Потом взовьется воронье.

И Мец и Страсбург — гибнут оба,
Один — на казнь, другой — в тюрьму.
Седан горит на нас до гроба,
Подобно жгучему клейму.

Приходит гордости на смену
Стремленье жизнь прожить шутя
II воспитать одновременно
Не слишком честное дитя;

И кланяются лишь на тризне
Великим битвам и гробам,
И уважение к отчизне
Там не пристало низким лбам;

Враг наши города увечит,
Нам тень Аттилы застит свет,
И только ласточка щебечет:
Французов больше нет как нет!

Повсюду вопли о Базене.
Горнист, играющий отбой,
И не скрывает омерзенья,
Когда прощается с трубой.

А если бой, то между братьев.
Огонь Баярда отблистал.
Лишь дезертир, залихорадив,
Из трусости убийцей стал.

На стольких лицах ночь немая,
Никто не встанет в полный рост.
И небо, срам наш понимая,
Не зажигает больше звезд.

И всюду сумрак, всюду холод.
Под сенью траурных знамен
Мир меж народами расколот,
Он тайной злобой заменен.

Мы и пруссаки в деле этом
Виновны больше остальных.
И наш закат стал их рассветом,
И наша гибель — жизнь для них.

Конец! Прощай, великий жребий!
Все преданы, все предают.
Кричат о знамени: «Отребье!»,
О пушках: «Струсили и тут!»

Ушла надежда, гордость — тоже.
Повержен вековой кумир.
Не дай же Франции, о боже,
Свалиться в черный этот мир!

Бордо, 14 февраля

МЕЧТАЮЩИМ О МОНАРХИИ


Я сын Республики и сам себе управа.
Поймите: этого не голосуют права.
Вам надо назубок запомнить, господа:
Не выйдет с Францией ваш фокус никогда.
Еще запомните, что все мы, парижане,
Деремся и блажим Афинам в подражанье;
Что рабских примесей и капли нет в крови
У галлов! Помните, что, как нас ни зови,
Мы дети гренадер и гордых франков внуки.
Мы здесь хозяева! Вот суть моей науки!
Свобода никогда нам не болтала зря.
И эти кулаки, свой правый суд творя,
Сшибали королей, сшибут прислугу быстро.
Наделайте себе префектов и министров,
П

Наши рекомендации