Осмысление реалии в подлиннике и в переводе
К этим важным обстоятельствам, которые нельзя упускать из виду при выборе наиболее подходящего приема перевода, принадлежат место, подача и осмысление незнакомой реалии в подлиннике.
Незнакомой чаще всего является чужая реалия. Автор вводит ее в текст художественого произведения главным образом при описании новой для носителя данного
по переводу с русского язывд на:
1 Соболев Л. Н. Пособие французский, с. 281.
2 Левый И. Искусство перевода, с. 149.
3 Федоров А. В. Основы общей теории перевода, с. 182.
4 Т а м же, с. 144.
языка действительности, например, в романе из жизни такого-то народа, в такой-то стране, повествуя о чужом для читателя быте в том или ином эпизоде. Эти малознакомые или вовсе незнакомые читателю подлинника слова требуют такой подачи, которая позволила бы воспринять, не затрудняясь, описываемое, ощутив вместе с тем тот специфический «аромат чуждости», характерный местный или национальный и исторический колорит, ради которого и допущены в текст эти инородные элементы. При недостаточно умелом их введении, если автор переступил какую-то трудно уловимую границу меры и вкуса, они разорвут гомогенную ткань произведения, и читатель воспримет их как самоцельную экзотику.
1. Наиболее удачным нужно считать такое введение в текст незнакомой реалии, которое обеспечило бы ее вполне естественное, непринужденное восприятие читателем без применения со стороны автора особых средств ее осмысления. Например: «— Вот мани. — Кунжен протянул мне медный колокольчик.— Я звоню в него, когда пророчествую»1. (Разрядка наша — авт.) Значение загадочного иначе мани ( = медный колокольчик) раскрывается здесь же, в самом тексте, первыми связанными с ним словами.
2. Не требуют по большей части объяснений и те р е а-лии, которые знакомы читателям (из литературы, печати, культурного общения). Таковы, например, вошедшие во многие языки интернациональные реалии типа сомбреро, пампа, коррида, гондола, феллах; о каждой из них у читателя давно сложилось соответствующее представление, так что писатель, вводя данное слово в свой текст, довольно точно знает, что его поймут.
Однако при переводе, несмотря на интернациональный характер этих реалий, а может быть, именно в связи с ним, существует опасность ошибок: не рассчитывая в сомнительных случаях на память или интуицию, переводчик должен тщательно проверить, 1) существует ли это слово и в ПЯ, 2) соответствует ли оно по значению переводимому в ИЯ и 3) каков его фонетический и графический облик в ПЯ.
3. С еще большим основанием не требуют объяснения и региональные реалии. Таковы в советской художественной литературе названия многих объектов, ха-
Шапошникова Л. В. Указ, соч., с. 185.
| Т |
рактерных для быта и культуры народов Советского Союза. Вот почему, говоря о чахохбили («Махатадзе отбыл к себе.., вырвав у супругов Петровых обещание приехать в гости, на чахохбили»), «Крокодил»1 не объясняет его значение, явно рассчитывая, что одно упоминание этого блюда вызовет у читателя обильное слюноотделение. Что касается нас, иностранцев, то требуемого эффекта не получилось, точнее, рефлекс сработал с заметным опозданием — после справки в «Книге о вкусной и здоровой пище»: до этого мы могли только догадываться о значении по тому, что подсказывал контекст — какое-то (восточное, кавказское, грузинское — одним словом, экзотическое) кушанье.
4. Очень часто в соображения писателя и переводчика входит расчет на контекстуальное осмысление, на то, что читатель поймет введенную реалию «по смыслу». В следующий текст автор ввел две реалии: «..когда гитарист., узнал, что в его ресторанчике, остужая острую пищу мексиканской текилой, сидят два амигос из России, грянул «Эй, ухнем!», нам в первомайский вечер стало весело в Лос-Анджелесе..»2 (разрядка наша—авт.). В словарях, в том числе и в СИС, эти слова отсутствуют; но если амигос довольно популярно в значении «приятели» (йен.), то текилу читатель, вероятнее всего, прежде не встречал, а только улавливает, что речь идет о мексиканском напитке, должно быть, вине, но что это за вино, чем оно отличается от других вин, красное оно, наконец, или белое, остается неизвестным. Просто автор считает, что этих данных достаточно, чтобы создать необходимую атмосферу и вместе с тем не особенно затруднить читателя.
Несколько больше осведомленность читателя того же произведения о битлах: «Там-то между ежегодной скотоводческой выставкой и гастролями четырех лохматых б и т л о в из Ливерпуля, там-то и разыгрывался главный спектакль», — пишет автор3, не считая нужным давать пояснения: нашему современнику «лохматые битлы» хорошо знакомы. Однако уже в следующем изднии этой книги, вероятно, потребуются комментарии, введение каких-либо средств осмысления: мы уже отмечали, как быстро модные слова вытесняются более модными.
1 Кр., 1975, № 8, с. 2.
2 Кондратов С. Н. Свидание с Калифорнией, с. И.
3 Т а м ж е, с. 95. :
5. Нередки случаи переоценки фоновых знаний читателя, когда автор не объясняет реалию, чужую или свою, но явно незнакомую читающей публике. Р. Са-батини, например, описывая события, эпоху, среду, быт времен французской революции конца 18 века, не приводит никаких средств осмысления соответствующих реалий. То же можно сказать и о других авторах, в том числе и пишущих на исторические темы.
Ярким примером в этом отношении может быть такой крупный художник, как А. Н. Толстой. В «Петре Первом» содержится масса исторических реалий, очень далеких от современного читателя и явно незнакомых большинству. Об этом упоминает и О. Н. Семенова, приводя пример с реалией терлик: «А. Толстой, вводя в текст незнакомое русскому читателю слово «терлик», не считает нужным раскрывать его значение ни сноской, ни пояснениями, органически вплетенными в текст, как он это делает в ряде других случаев». Далее автор указывает на разницу в восприятии такой реалии читателем перевода в отличие от читателя подлинника, «который в случае недоумения мог обратиться к помощи словарей, справочных пособий, к памятникам эпохи, чего совершенно лишен читатель перевода»1.
Что читатель, встретивший незнакомую реалию в подлиннике, находится в несколько более благоприятном положении по сравнению с читателем перевода, это верно. Но едва ли верно приведенное автором объяснение: вряд ли А. Н. Толстой рассчитывал, вводя тот же терлик, что читатель будет справляться о его значении в словарях и «памятниках эпохи». Во-первых, и читатели перевода могут обращаться к словарям, а во-вторых, маловероятно, чтобы читатель (не научный работник или исследователь), взявший книгу для удовольствия, стал рыться в словарях, разыскивая незнакомое слово. Дело, конечно, обстоит гораздо проще: А. Н. Толстой и не собирался уточнять для читателя значение некоторых реалий, которые вводит как синхронизированный с описываемой эпохой орнамент, что уже на следующей странице признает сама О. Н. Семенова, несколько противореча себе: «..полное раскрытие семантики слова [тегилеи] не входит в художественную задачу; архаизм сохраняет для читателя новизну, экзотичность, является элементом историчес-
'Семенова О. Н. Архаическая лексика в романе А. Толстого «Петр I» и способы ее перевода на эстонский язык, с. 62.
Кой стилизации»1. Не до конца раскрытое значение реалии, а лишь намек на него, конечно, понятнее читателю подлинника — слово здесь в своей среде, и он улавливает интуитивно больше, чем поймет из перевода читатель-эстонец, для которого транскрибированные тегилеи не больше, чем совершенно лишенный смысла египетский иероглиф.
6. Приведенных примеров достаточно, чтобы показать опасность непонимания или недопонимания значения незнакомой реалии, введенной в текст подлинника или перевода: смысловое содержание чужого слова не доходит до сознания читателя или доходит в несколько ущербленном виде, что ставит вопрос по меньшей мере о выделении этих реалий при помощи соответствующих средств. Например, в «Казаках» многие из слов, обозначающих характерные для местного быта объекты, Л. Толстой дает курсивом. Некоторые авторы ставят чужие реалии в кавычки, как, например, «в стране индустриального потока и пресных «хэмбургеров»...»2, другие сохраняют даже оригинальное их написание (например, латиницей), приближая, таким образом, к иноязычным вкраплениям.
7. Но одного выделения, т.е. просто привлечения внимания читателя к тому, что это слово «особенное», недостаточно для восприятия смыслового содержания реалии. Поэтому авторы и переводчики прибегают к целому ряду средств, целенаправленно используемых для осмысления чуждого пониманию читателя слова. Их подбор неизменно зависит от стилистических задач автора и в конечном счете связан с учетом значимости, «степени активности», «смысловой нагрузки»3, которую несет та или иная реалия. В «Казаках» Л. Толстой4 пользуется обычно несколькими способами, характерными, в сущности говоря, и для других писателей: дает в самом тексте объяснение или элементы толкования, выделяя их или саму реалию скобками, запятыми или тире, или же прибегает к сноскам: «Оленин надевал... размоченную обувь, называемую поршнями..» (с. 256), «к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу..» (с. 228), «Красивая голова Марьяны, повязанная одним красным платком (называемым сорочкой)...» (с. 259), «Бал, то есть пирог и собрание девок» (с. 261).
'Там же, с. 63.
2 Кондратов С. Н. Указ, соч., с. 11.
3 Выражение А. Д. Швейцера. См. указ, соч., с. 254.
4 Толстой Л. Н. Собр. соч. в 20-ти томах. Т. 3.
В подстрочное примечание выносятся, как правило, pea-" лии, требующие более пространных объяснений, или же,'по-видимому, такие, которые по той или иной причине, например, при употреблении в прямой речи — трудно объяснить в самом тексте.
В тех случаях, когда на данной реалии сосредоточено внимание автора (а, следовательно, и читателя), когда она несет более значительную смысловую нагрузку, автор может и в самом тексте дать более детальное объяснение, до этимологии включительно, если это необходимо по ходу действия. Например: «..взяв чапуру (деревянную чашку, вмещавшую в себя стаканов восемь), налил вина и выпил почти всю»1. Реалия чапура и до этого встречается в тексте, но только здесь Л. Толстой приводит детальное . описание, подчеркивая ее емкость в связи с количеством выпитого Олениным вина. Вот другой пример осмысления реалии в тексте, взятый из «Известий», — случай, когда реалия имеет высокую степень активности: «Здесь самое ходовое слово «матабиш», понятное на любом из десятка языков.. Его значение слабее английского слова «взятка», так как в нем нет намека на незаконность или правонарушение. «Матабиш» — это просто неизбежные расходы, благодаря которым все получается так, как нужно». И еще: «Но что же, конкретнее, фривей, этот вещественный и символический образ Лос-Анджелеса? Free way — свободный путь. Свободный от светофоров и других ограничений скорости»2.
Довольно распространенным способом объяснения реалии является употребление ее нейтрального синонима или родового понятия в качестве приложения, т. е. связывание обоих слов дефисом: «помещик и-д ж е н м и силой отбирали землю», «посетить финскую б а-н ю-с а у н у», «ю б к и -л о н д ж и на школьниках» и т. д. Например, таким же образом Г. Лонгфелло раскрывает в «Песне о Гайавате» значения индейских реалий.
Подача и толкование реалий в особых словарях, комментариях, глоссариях и т. п. в конце книги, части, главы значительно затрудняет читателя, отрывая его от повествования (обрывает нить), заставляя искать значение незнакомого слова где-то в другом месте, добраться до которого удается не сразу: нужно перевернуть не одну страницу; иногда затруднение усугубляется еще и тем, что непонят-
'ТолстойЛ. Н. Собр. соч. в 20-ти томах. Т. 3, с. 267. 2 Кондратов С. Н. Указ соч., с. 23.
"мое слбво ничем Не отмечено, как и точное место, где его искать, а поиски могут оказаться тщетными. Прежде к этому методу осмысления прибегали чаще. Такие словари мы находим у Г. Лонгфелло и его переводчика И. А. Бунина; выше мы отметили «словарики» Н. В. Гоголя в его «Вечерах»; список морских терминов имеется в конце романа А. Степанова «Порт-Артур» (но ни морских терминов в комментариях, ни особых глоссариев нет у такого мастера морского рассказа, как К- М. Станюкович). Чаще к такому приему осмысления болгарских реалий прибегали и в более старых переводах на русский язык1. Однако в более поздних переводах болгарской литературы на русский язык таких комментариев встречается меньше; в сборнике рассказов Элйна-Пелйна2, выпущенном в 1975 г., их нет вообще.
Вопрос о подаче и осмыслении реалий очень важен для пер еводчика: введение реалии обусловлено, с одной стороны, ее местом в подлиннике и, соответственно, ее осмыслением автором (обычно в отношении чужих реалий), а, с другой, средствами, которыми воспользуется переводчик для раскрытия ее (обычно своей реалии) содержания, если он вообще не решит, что смысл ее в достаточной степени ясен из окружающего ее контекста. Такое решение, однако, можно принять, только взвесив очень тщательно значимость реалии и ее зависимость от словесного окружения: ведь дело в том, что в одном случае читателю достаточно знать, что данное слово обозначает «предмет одежды», а в другом мало будет и информации о ткани, из которой эта одежда сшита3.
1 См., например, Болгарские повести и рассказы XIX и XX веков. Пер. с болг. М.: Гослитиздат, 1953; В аз о в И. Под игом. Роман. Пер. с болг. М.: Гослитиздат, 1954.
2 Псевдоним болгарского классика Дмитрия Иванова обычно транскрибируется по-русски ошибочно — Елин-Пелин, что ведет к
. совершенно неправильному его произношению [Иёлин-Пёлин] с ударением на первых слогах.
3 Упрекая А. В. Федорова в том, что он склонен якобы «приписывать контексту всеразъясняющую силу», Ив. К а ш к и н пишет: «Из контекста романа едва ли можно заключить, какое же, собственно, помещение подразумевается во фразе: «станем теперь у дверей теплой оды». Что это такое — теплая сакля, натопленная баня, жаркая кузня?» И заключает, что довольствоваться такими общими разъяснениями «едва ли резонно в реалистическом переводе, предполагающем конкретность». (Указ, соч., с. 467) Не зная оригинального материала, о котором идет спор, трудно сказать, так ли важно в данном контексте знать, что это за помещение. Если для одного контекста это обязательно нужно, то в другом такая конкретиза-
Приемы передачи реалий
Их можно, обобщая, свести в основном к двум: транскрипции и переводу.
Эти два понятия, по словам А. А. Реформатского, «могут .быть друг другу противопоставлены, так как они по-разному осуществляют формулу Гердера: «Надо сохранять своеобразие чужого языка и норму родного», а именно: 1) перевод стремится «чужое» максимально сделать «своим»; 2) транскрипция стремится сохранить «чужое» через средства «своего».
Таким образом, в плане практическом перевод и транскрипция должны рассматриваться как антиподы»1. С «формулой Гердера» нам согласиться трудно, так как целью перевода является отнюдь не сохранение своеобразия языка подлинника — мы стараемся передать своеобразие стиля автора, но средствами «сво-е г о» языка; а что касается противопоставления транскрипции переводу, то мысль эта кажется нам интересной, хотя бы уже потому, что представляет собой еще один из парадоксов в работе переводчика с реалиями.
I. Транскрипция2 реалии предполагает механическое перенесение реалии из ИЯ в ПЯ графическими средствами последнего с максимальным приближением к оригинальной фонетической форме: рус. пельмени по-болгарски «пелмени»; немецкой земельной мере Morgen будут соответствовать рус. и болг. «морген»; англ, whig—рус. «виг» и болг. «уиг»; фр. taverne будет одинаково «таверной» и по-русски и по-болгарски, как одинаково или приблизительно одинаково будут транскрибироваться на все языки (как указано выше) советизмы Совет, спутник, колхоз.
Желательность, а часто необходимость применения транскрипции при передаче реалий обусловлена тем, что таким образом переводчик может получить возможность
ция может оказаться лишней. А кроме того, каким бы реалистическим перевод ни был, он не может, не имеет права выставлять ту или иную деталь в более ярком свете, чем в оригинале, а дополнительная информация, возможно, и оказалась бы таким избыточным освещением для данного текста.
'Реформатский А. А. Перевод или транскрипция? — Сб. Восточно-славянская ономастика. М.: Наука, 1972, с. 312.
2 На правилах транскрипции и ее отличии от транслитерации в переводческой практике мы остановимся в ч. II, гл. 2, так как этот метод перенесения лексических единиц в текст перевода наиболее характерен для имен собственных,
сразу преодолеть обе указанные выше трудности, но при неудачно сделанном выборе между транскрипцией и переводом может и серьезно затруднить читателя.
II. Перевод реалии (или замена, субституция) как прием передачи ее на ПЯ применяют обычно в тех случаях, когда транскрипция по тем или иным причинам невозможна или нежелательна. Прежде чем говорить об этих причинах (см. ниже «Транскрипция или перевод»), приведем используемые приемы передачи реалии при переводе.
1. Введение неологизма — по-видимому, наиболее подходящий после транскрипции путь сохранения содержания и колорита переводимой реалии: путем создания нового слова (или словосочетания) иногда удается добиться почти такого же эффекта. Такими новыми словами могут быть, в первую очередь, кальки и полукальки.
а) Кальки — «заимствование путем буквального перевода (обычно по частям)' слова или оборота» (СЛТ) — позволяют перенести в ПЯ реалию при максимально верном сохранении семантического содержания, но далеко не всегда без утраты колорита. Классический пример — скалькированные с англ, (ам.) skyscraper рус. небоскреб (в отличие от «высотного здания»; благодаря этому противопоставлению чувствуется «западный колорит» кальки), болг. небостъргач, фр. gratte-ciel, нем. Wolkenkratzer; ам. lend-lease передается болгарской калькой заем-наем (по русски транскрибируется — ленд-лиз); слово тореадор можно встретить в болгарском тексте как бикоборец и т. д.
Калек-слов в работе с реалиями встречается в общем намного меньше, чем калек-словосочетаний (за исключением преимущественно слов немецкого языка, обладающего почти неорганиченной возможностью словосложения). Так, нем. Volkskammer мы переводим сочетанием народная палата, англичане калькируют красноармейца сочетанием Red Army man, французы — soldat de ГАгтёе Rouge, а немцы — Rotarmist; японские чайная церемония и чайный домик — также кальки; кальками передаются и наименования ряда праздников с достаточно «прозрачным» содержанием: Первое мая, или Первомай — болг. Първи май — англ. May Day — фр. le Premier-Mai — нем. Erste Mai; таковы также реалии День Победы, День химика, Софийские музыкальные недели и т. п.
б) Полукальки — своего рода частичные заимствования, тоже новые слова или (устойчивые) словосоче-
тания, но «состоящие частью из своего собственного материала, а частью из материала иноязычного слова»1. По-видимому, в русском и болгарском переводе полукаль-ки — тоже большей частью словосочетания. Таковы, например, третий рейх (с нем. der Dritte Reich), здание бундестага (с нем. Bundeshaus); рус. декабрист англичане передают полукалькой Decembrist (декабрь = De-Cember), французы — тоже полукалькой Decembriste или же транскрибируют его Decabriste; полукалькой можно считать и «чайную церемонию» при сохранении одного из компонентов путем транскрипции: церемония тя-но-ю.
К полукалькам-словам можно отнести американский историзм саквояжник (с англ, carpet-bagger) в значении «северянин, добившийся влияния и богатства на Юге (после войны 1861—1865 гг.)» (БАРС), от carpet-bag = «саквояж» с русским суффиксом «-ник», а также, на том же основании, реалии духанщик, берчист и т. д. Удачным переводом на болгарский можно считать полукальку — болгарское прилагательное от нем. Burger в словосочетании «бюргерска епоха» (нем. Burgerliches Zeitalter); для этого сочетания не подошли бы ни «гражданский», ни «мещанский» или «обывательский», ни «буржуазный».
в) Освоением мы называем адаптацию иноязычной реалии, т. е. придание ей на основе иноязычного материала обличил родного слова: рус. пирожок, рубль, ватник перешли в болгарский язык как пирожка или перушка, рубла, ватенка; пол. p?czek — рус. пончик — болг. поничка; нем. Walkure превратилась в рус. валькирию; фр. concierge в жен. р. — рус. консьержка и т. д. Этот прием нужно, однако, оговорить в том смысле, что тут реалия не только меняет свою форму, но обычно теряет и часть семантического содержания: между рус. пирожок и болг. перушка разница не только в плане выражения, но и в плане содержания.
г) Семантическим неологизмом мы назовем условно новое слово или словосочетание, «сочиненное» переводчиком и позволяющее передать смысловое содержание реалии. От кальки его отличает отсутствие этимологической связи с оригинальным словом. Для болгарина, например, «игра в поддавки» — пустой звук; поэтому, когда во фразе «Это он, стало быть, с нами хотел
'Шанский Н. М. Лексикология современного русского языка. М.: Просвещение, 1972, с. НО.
4-747 89
в шашки-поддавки сыграть» реалия переведена несуществующей игрой «к о и т о г у б и, п е ч е л и» (кто проиграл— выиграл), мы считаем, что переводчик хорошо справился со своей задачей. И еще один пример: нужно было перевести на болгарский «прорубные деньги» — на- " лог на проруби (историческая реалия)—не существующее и не существовавшее в болгарском быту понятие (у болгар нет и слова «прорубь»); контекст мог подсказать читателю, о чем идет речь, однако надо было сохранить и исторический колорит, «правдоподобность» такого налога. И переводчик, по подобию названий, существовавших в былые времена болгарских податей и налогов — «тревнина», «димнина», «мостнина» и др., сочинил новое слово, понятное и естественное для читателя перевода — ледосечнина.
Нужно сказать, что прием перевода реалий неологизмами наименее употребителен; причина достаточно очевидна: творцом языка является народ и очень редко — отдельный автор.
2. Приблизительный перевод реалий применяется, судя по собранному нами материалу, чаще, чем любой другой прием. Обычно этим путем удается, хотя часто и не очень точно, передать предметное содержание реалии, но колорит почти всегда теряется, так как происходит замена ожидаемого коннотативного эквивалента (его, разумеется, быть не может) нейтральным по стилю, т. е. словом или сочетанием с нулевой коннотацией. Возможны несколько случаев.
а) Принцип родо-видовой замены позволяет передать (приблизительно) содержание реалии единицей с более широким (очень редко — более узким) значением, подставляя родовое понятие вместо видового. По сути дела, заменяя вид родом, более частное более общим, переводчик прибегает к известному в теории перевода приему генерализации. Так, в переводе предложений: «..Я же предпочитаю сухое вино или боржоми»1 (разрядка наша — авт.] или «..попрошу чего-нибудь по-мягче — нарзану или же лимонаду»2 (разрядка наша — авт.), переводчики отказались от транскрипции и правильно заменили и нарзан и боржоми родовым понятием «минеральная вода» — в данном контексте разница
'ПарновЕ. И. Ларец Марии Медичи. М.:< Детская лит-ра,
1972, с. 318. 23ощенко М. Рассказы. М.: Худож. лит., 1974, с. 86.
мало чувствительна. По тому же принципу, при определенных предпосылках, можно переводить реалии изба, хата, сакля, коттедж и др. «домом», «черевики и чувяки, царвулы и лапти — «обувью», ямщика и кэбмена — «возницей»; названия болгарских игр табла и дама могут появиться в русском переводе как «игры» или «настольные игры», а в немецком — как Brettspiele, большинство культовых зданий — и церковь, и пагоду, и кирку, и мечеть, и синагогу — можно назвать, опять-таки если позволяет контекст, «храмом».
б) Функциональным аналогом (по-видимому, модифицированный термин болгарского ученого А. Людсканова «функциональный эквивалент») А. Д. Швейцер называет «элемент конечного высказывания, вызывающего сходную реакцию у русского читателя»1. Этот путь перевода реалий позволяет, например, одну игру, незнакомую читателю перевода, заменить другой, знакомой: «Петя и Ваня играли в шашки» — «Петя и Ваня играеха на дама» (разрядка наша — авт.), где «дама» на шашки не похожа, но тоже играется на доске (когда делался перевод, шашек в Болгарии почти не знали). Таким же образом можно один музыкальный инструмент заменить другим, «нейтральным», не окрашенным в национальные цвета ПЯ, одну снасть заменить другой, например, неизвестную читателю кобылку — более нейтральным «капканом», один сосуд другим, лишь бы аналог действительно представлял функциональную замену переводимой реалии. Часто функциональный аналог удобен для передачи реалий-мер, в частности, когда они предназначены для создания у читателя каких-то качественных представлений: столько-то ли — очень далеко, сто пудов — очень тяжелый, ни копейки — ничего, никаких денег, пара фунтов — немного и т. д. (см. гл. 13).
в) Описание, объяснение, толкование как прием приблизительного перевода обычно используется в тех случаях, когда нет иного пути: понятие, не передаваемое транскрипцией, приходится просто объяснять. Лапту можно было бы транскрибировать — как название характерной русской игры, это слово ярко колоритно; но если контекст не позволяет, то «играть в лапту» можно передать как «играть в мяч» («играя на топка»); такой же перевод встречаем в примере из Дж. Д. Сэлинджера: "Two boys were playing flys up with a soft ball" —
| 4* |
Швейцер А. Д. Указ, соч., с. 251.
«Мальчики играли в мяч»'. Таким же образом удобно бывает передавать армяк «одежой из Грубой шерсти», кулебяку — как «тестяное кушанье с начинкой», немецкое puff — «игрой в кости» и т. д.
Как показывают примеры, этот тип перевода довольно близко подходит к родо-видовым заменам — ведь «игру» можно считать родовым понятием по отношению к лапте. Различие, по-видимому, следует искать в большей или меньшей степени удаленности видового от родового: лапта — народная игра — игра с мячом — спортивная игра — вид спорта и т. д. Нередко объяснительный, как описательный перевод, является по существу переводом не самой реалии, а ее толкования: кизяк — это «высушенный и спрессованный говяжий навоз», и переводчик приблизительно так и пишет: «сушен говежди тор».
Обобщая, нужно отметить, что приблизительный перевод реалий, как подсказывает само название, не является адекватным, передает не полностью содержание соответствующей единицы, а что касается национального и/или исторического колорита, то о нем читатель может догадываться, лишь если мастер-переводчик сумел подсказать это своим выбором средства выражения.
3. Термин «контекстуальный перевод» обычно противопоставляют «словарному переводу», указывая, таким образом, на соответствия, которые слово может иметь в контексте в отличие от приведенных в словаре. Здесь мы несколько сужаем его содержание, чтобы приблизить, с одной стороны, к описанному О. Н. Семеновой положению, при котором контекст «становится ведущим, доминирующим фактором при переводе»2, а с другой — к приему смыслового развития по Я- И. Рецке-ру, который «заключается в замене словарного соответствия при переводе контекстуальным, логически связанным с ним»3. Так что при этом характерно отсутствие каких бы то ни было соответствий самого переводимого
1 Пример взят из книги Н. И. Сукаленко «Двуязычные словари и вопросы перевода» (Харьков: Вища школа, 1976, с. 115). Несмотря на то, что перевод «Над пропастью во ржи», сделанный Р. Райт-Ковалевой, согласно критике, отличается высокими качествами, в этом конкретном случае фраза нам кажется слишком урезанной. Судить по такому узкому контексту, правда, трудно, но здесь от образа почти ничего не осталось.
2Семенова О. Н. Указ, соч., с. 77.
3РецкерЯ. И. Теория перевода и переводческая практика, с. 45.
слова (нулевой перевод) — его содержание передается при помощи трансформированного соответствующим образом контекста.
Удобной иллюстрацией контекстуального перевода является пример А. Д. Швейцера с реалией путевка1: на английский язык фразу «Сколько стоит путевка (разрядка наша — авт.) на советский курорт?» можно перевести, элиминировав, казалось бы, центральное смысловое звено путевка — "How much are accommodations (разрядка наша — авт.) at Soviet health resorts?"
В обоих случаях — приблизительного и контекстуального перевода, — при всей их правильности и удовлетворительности, в результате всегда получается нейтральный, довольно бесцветный заместитель оригинала, реалия исчезает, скрашивается. Налицо лишь относительное знание, понимание и умение переводчика справиться с реалией как таковой в ИЯ, но отнюдь не в ПЯ-
Таким образом, общая схема приемов передачи реалий в художественном тексте получит следующий вид:
I. Транскрипция.
II. Перевод (замены).
1. Неологизм:
а) калька,
б) полукалька,
в) освоение,
г) семантический неологизм.
2. Приблизительный перевод:
а) родо-видовое соответствие,
б) функциональный аналог,
в) описание, объяснение, толкование.
3. Контекстуальный перевод.
Весь этот перечень возможностей справиться с трудной переводческой задачей будет лишен практического значения, если не указать некоторые ориентиры, которые позволят переводчику, экономя время на поиск, остановиться на оптимальном для конкретного случая приеме. Стало быть, нужно ставить вопрос, не который из приемов лучше и который хуже вообще — каждый, употребленный не к месту, плох!, — а какой путь приведет к наилучшему результату в данном конкретном случае.
Швейцер А. Д. Указ, соч., с. 253—254.
Выбор приемов передачи реалии
Реалии каждый раз ставят переводчика перед альтернативой: тр а нскр и б ир о в ать или переводить? Транскрипция или перевод приведут к лучшему восприятию текста и его колорита? Транскрипция или перевод позволят наиболее мягко и ненавязчиво раскрыть перед читателем новое для него понятие, не разорвав канвы повествования? Наконец, транскрипция или перевод приведут к минимальным потерям и максимальным шансам их компенсировать, т. е. окажутся меньшим из двух зол?
Выбор пути зависит от нескольких предпосылок: I — от характера текста, II — от значимости реалии в контексте, III — от характера самой реалии, ее места в лексических системах ИЯ и ПЯ, IV — от самих языков — их словообразовательных возможностей, литературной и языковой традиции, и V — от читателя перевода (по сравнению с читателем подлинника).
I. Выбор в зависимости от характера текста делают с учетом жанровых особенностей соответствующей литературы: в научном тексте реалия чаще всего является термином и переводится соответственно термином. В публицистике, где, по данным некоторых исследователей, чаще прибегают к транскрипции, и в художественной литературе выбор зависит от самого характера текста. Например, в обычной прозе, транскрибируя, можно рассчитывать дать пояснения в сноске, что в принципе невозможно для драматического произведения; при переводе рассказа решение может быть иным, чем при переводе романа; в детской повести следовало бы максимально воздерживаться от транскрипции или, вводя в текст чужую реалию, тут же пояснять ее; в приключенческом романе транскрипция может оказаться хорошим решением — элемент экзотики, присущий этому жанру, — но, опять-таки, это не должно быть самоцелью; в научно-популярном произведении уместны были бы и достаточно исчерпывающие комментарии в соответствии с познавательной направленностью произведения.
Наблюдения показали, что в «гладком» художественном тексте, в авторской речи, в описаниях и рассуждениях транскрипция принимается легче, шире возможности раскрытия содержания реалии, в то время как в прямой речи, в диалоге, лучше искать иных решений.
II. Выбор в зависимости от значимости реалии в контексте.
Решающими в выборе между транскрипцией и переводом реалии являются та роль, которую она играет в содержании, яркость ее колорита, т. е. степень ее освещенности в контексте. В зависимости от того, сосредоточено ли на ней внимание читателя, стоит ли она на виду или же является незаметной деталью в тексте подлинника, по-разному будет решаться вопрос о выборе. А это, в свою очередь, нередко зависит от того, своя это для подлинника реалия или чужая.
Чужая реалия в плане выражения, как правило, уже выделяется из своего словесного окружения, а в плане содержания обычно нуждается в осмыслении: автор подлинника должен найти средства, которые позволят ему максимально полно и конкретно раскрыть значение этого слова, обозначающего чужое для читателя понятие. Сказанное в одинаковой степени относится и к тексту перевода с той лишь разницей, что при подборе средств переводчик в значительной мере связан авторским текстом.
Своя реалия ставит перед переводчиком значительно более сложные задачи в отношении как распознавания, так и выбора между транскрипцией и переводом в данном конкретном тексте; именно к ним, внутренним реалиям — своим для подлинника и чужим для перевода,— главным образом и относятся приведенные выше предпосылки и, в первую очередь, вопрос о том, каким образом место, положение, значимость или малозначительность реалии в контексте подлинника сохранить и в переводе.
При транскрипции «обычные и привычные в языке оригинала, эти слова и выражения в языке перевода выпадают из общего лексического окружения, отличаются своей чужеродностью, вследствие чего привлекают к себе усиленное внимание»', а это нарушает равновесие между содержанием и формой, которым отличается адекватный перевод. При передаче же их иным путем теряется характерная окраска, носителем которой они являются: исчезает какая-то частица национального или исторического колорита — произведение «сереет». Поэтому совершенно логично будет заключить (сказанное выше, так же как и наши наблюдения и многочисленные источники
1 Финке ль А. М. Об автопереводе, с. 112.
подтверждают это), что меньшим злом транскрипция реалии будет в тех случаях, когда и в подлиннике на ней сосредоточено внимание, когда она так или иначе стоит на виду или является носителем более интенсивной семантической нагрузки. Иллюстрируем это положение выдержкой из «Фрегата «Паллады», в которой И. А. Гончаров принуждает переводчика на любой язык сохранить старые сибирские реалии:
«Где я могу купить шубу?» — спросил я одного из якутских жителей.
«Лучше всего вам кухлянку купить, особенно двойную..», — сказал другой.. «Что это такое кухлянка?» — спросил я. — «Это такая рубашка, из оленьей шкуры шерстью вверх. А если купите двойную, то есть и снизу такая же шерсть, так никакой шубы не надо».
«Нет, это тяжело надевать, — перебил кто-то, — в двойной кухлянке не поворотишься. А вы лучше под оди-накую кухлянку купите пыжиковое пальто, — вот и все». — «Что такое пыжиковое пальто?» — «Это пальто из шкур молодых оленей».
«Всего лучше купить вам борловую доху, — заговорил четвертый, — тогда вам ровно ничего не надо». — «Что это такое бордовая доха?» — спросил я. — «Это шкура с дикого козла, пушистая, теплая, мягкая: в ней никакой мороз не проберет»..
..«Т орбасами не забудьте запастись, — заметили мне, — и пыжиковыми чижам и». — «Что это такое тор-басы и чижи?» — «Торбасы — это сапоги из оленьей шерсти, чижи — чулки из шкурок молодых оленей»1. (Разрядка наша — авт.).
Все это, конечно, не значит, что нельзя транскрибировать и «менее заметные» реалии. Напротив, есть положения, при которых это можно сделать вполне безболезненно, но скорее как исключение.
Часто перевод<