СТРУННЫЙ КВАРТЕТ (пер. - Е.Суриц)
Вирджиния Вулф. Рассказы
ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИПОНЕДЕЛЬНИК ЛИ, ВТОРНИК...НЕНАПИСАННЫЙ РОМАНСТРУННЫЙ КВАРТЕТКОРОЛЕВСКИЙ САДПЯТНО НА СТЕНЕНОВОЕ ПЛАТЬЕФАЗАНЬЯ ОХОТАЛАПИН И ЛАПИНАРЕАЛЬНЫЕ ПРЕДМЕТЫЖЕНЩИНА В ЗЕРКАЛЕЮВЕЛИР И ГЕРЦОГИНЯПРЕДКИПРОЖЕКТОРНАСЛЕДСТВОВМЕСТЕ И ПОРОЗНЬИТОГЛЮБИ БЛИЖНЕГО СВОЕГО Virginia Woolf. A Haunted House and Other Stories (1973). В кн.: «Вирджиния Вулф. Избранное». М., «Художественная литература», 1989. OCR & spellcheck by HarryFan, 23 September 2002ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИ (пер. - Н.Васильева)
Порою, очнувшись, слышишь, как тихо стукнула дверь. Это по дому, рукаоб руку, проходили они, что-то трогали, куда-то заглядывали, что-то искализдесь и там - два призрака. «Это здесь», - говорила она. «И там тоже!» - подхватывал он. «Инаверху», - чуть слышно вздыхала она. «И в саду», - шептал он. «Тише, -повторяли оба, - не разбуди их». Но вы не будили нас. Нет. «Они что-то ищут: вот отодвигают штору, -скажешь себе и пробежишь глазами одну-две страницы. - Наконец-тоотыскали», - вздохнешь с облегчением и сделаешь пометку на полях. Потом,устав от чтения, отложишь книгу, оглядишься: в доме никого, все дверинастежь, блаженно воркуют лесные голуби, да с фермы доносится трескмолотилки. «Зачем я здесь? Что ищу?» Руки мои пусты. «Может быть,наверху?» Там, на чердаке, яблоки. И снова вниз; в саду все недвижно,только книга соскользнула в траву. Они нашли это в гостиной. И никто не увидел их. В окне отражалисьяблоки, отражались розы; зеленели в стекле листья. Едва они вошли, какяблоко чуть заметно повернулось золотистым бочком. Двери распахнуты, и вотуже что-то стелилось по полу, поднималось по стенам, оплетало потолок -что это? Руки мои пусты. По ковру скользнула тень пролетевшего дрозда; избездонной тишины выплывало голубиное воркование. «Тут, тут, тут, - тиховыстукивало сердце дома. - Сокровище тут; комната...» Внезапно дом затих.Значит, они искали сокровище? Но свет тотчас померк. Может, это в саду? Там тьма пряла свою пряжу,опутывала деревья, подстерегая заблудившийся солнечный луч. Хрупкий,легкий луч, холодно пронзавший сумрак, луч, томивший меня, все сиял застеклом. Смерть - это стекло; смерть разделяет нас; сотни лет назад онапервой увела с собой женщину, осиротила дом, наглухо завесила окна,наполнила комнаты тьмой. Он покинул дом, покинул ее, отправился на север,потом на восток, видел звезды, плывущие в южном небе; вернулся к холодномуочагу у подножья холмов. «Тут, тут, тут, - радостно билось сердце дома. -Сокровище - твое». Ветер бушует в аллее. Раскачивает деревья, гнет их. Лунные брызгиосыпают сад, мечутся под дождем. Но из окна струится ровный свет. Свечагорит спокойно и ярко. Два призрака кружат по дому, распахивают окна,перешептываются, боясь разбудить нас, ищут свою радость. «Здесь мы спали», - говорит она. «И целовались, целовались...» -подхватывает он. «Просыпались утром...» - «Деревья за окном в серебристомсиянии...» - «Наверху...» - «В саду...» - «Летом...» - «Снежной зимой...»В глубине дома одна за другой с тихим стуком закрываются двери, точнобьется сердце. Все ближе они; замерли на пороге. Ветер налетает на дом, серебристыекапли дождя бегут по траве. Тьма застилает нам глаза; мы не слышим шагов;не видим женщины, простершей над нами свой мглистый плащ. Он прикрываетрукой фонарь. «Взгляни, - шепчет он. - Как крепко спят. На их устах печатьлюбви». Приподняв серебряную лампу, они наклоняются, долго, пристально смотрятна нас. Долго стоят рядом. Налетает ветер; вздрагивает пламя свечи. Лучилунного света пугливо скользят по полу, по стене и, скрестившись, падаютна склоненные лица; они в глубокой задумчивости; вглядываясь в спящих, двапризрака ищут притаившуюся радость. «Тут, тут, тут», - ликует сердце дома. «Как давно...» - вздыхает он.«Снова ты нашел меня». - «Здесь мы спали, - шепчет она, - читали в саду;смеялись и рассыпали яблоки на чердаке. Здесь наше сокровище...» Светлампы касается моих век. «Тут! Тут! Тут!» - неистово колотится сердцедома. Я просыпаюсь и восклицаю: «Так это ваше сокровище? Свет в душе».ПОНЕДЕЛЬНИК ЛИ, ВТОРНИК... (Пер. - Н.Васильева)
Лениво и отрешенно, плавно рассекая пространство крыльями, над самымкуполом собора летит куда-то цапля. Высокое и светлое небо, ко всемубезучастное, то скроется за облаками, то гонит их прочь, вечно новое ивечно неизменное. Озеро? Выплеснись из берегов! Гора? О чудо - солнцезолотит ее склоны. Тает гора. И вот уже папоротники или белые перья, и нетконца, нет конца... Жажда истины, предчувствие ее, неустанные поиски слова, вечная жажда(срывается и катится крик влево и вправо. В стороны разъезжаются колеса.Сталкиваются омнибусы, вздыбливаются железной грудой), - вечная жажда(двенадцать гулких ударов возвещают полдень; золотым дождем льется свет;кружатся стайки детей), - вечная жажда истины. Пламенеет купол собора;листья на деревьях будто монеты; тянется дым над крышами; лай, гомон, крик«Продается железо!» - истина? Веером ноги, мужские и женские, черные и затянутые золотистой паутинкой(Такая сырая погода. - С сахаром? - Нет, благодарю. - Общество будущего),- вспыхивает огонь в камине, озаряет комнату красным светом, толькочернеют силуэты и блестят глаза, за окном разгружают фургон, миссЛипучкинс пьет чай у конторки, зеркальное стекло витрины хранит меха... Сирый сухой лист, кружит его ветер на перекрестке, гонит под колеса,серебром на нем капли, где-то приютится и снова бездомный, сметут с такимиже в кучу, раскидают, рассеют по одному, взмывает он вверх и падает,прахом уходит в землю и возрождается - истина? Грезишь у камина, глядя на белую мраморную плиту. Из ее матовой глубиныпроступают слова, наливаются чернотой, обретают форму, надвигаются. Упалакнига; что же, пламя, дым, всполохи искр - или парение, кренится мраморнаяплита, проплывают внизу минареты, далекие моря, тонешь в небесной лазури,видишь мерцание звезд - истина? Ну что, теперь ты к ней ближе? Лениво и отрешенно возвращается цапля; небо то скроет звезды под своимпологом, то раскроет их.
НЕНАПИСАННЫЙ РОМАН (пер. - Л.Беспалова)
Вид у нее до того несчастный, что его одного достаточно, чтобыперевести взгляд с газеты на лицо этой бедняги - решительно ничем непримечательное, не будь оно до того несчастным, а так - чуть ли не символудела человеческого. Жизнь - то, что видишь в глазах людей; жизнь - то,что они узнают, а раз узнав, как ни тщись они скрыть, им никогда не забыть- чего? Скорее всего того, что жизнь есть жизнь. Пять лиц напротив - пятьвзрослых лиц, - и какой опыт стоит за каждым! И все стремятся утаить его -вот ведь что удивительно. На всех лицах меты сдержанности; губы сжаты,глаза прикрыты, все силятся утаить или умалить свой опыт. Один курит;другой читает; третий проверяет записи в блокноте; четвертый изучает картужелезной дороги на противоположной стене, а пятая, пятая ничего не делает- вот в чем весь ужас. Она смотрит на жизнь. Бедняга моя незадачливая, ненарушай условий игры - ну, пожалуйста, ради всех нас, таись! Словно услышав меня, она подняла глаза, заерзала, вздохнула. Казалось,она разом и просит у меня прощения, и говорит: «Знали бы вы». И сновастала смотреть на жизнь. «А я знаю, - без слов ответила я, приличия радиопустив глаза в «Таймс». - Знаю все. «Вчера в Париже подписан мирныйдоговор между Германией и державами Антанты... Синьор Нитти [НиттиФранческо Саверио (1868-1953) - один из лидеров итальянских либералов, в1919-1920 гг. - глава правительства], итальянский премьер-министр... ВДонкастере произошло столкновение пассажирского поезда с товарным...» Всемы знаем - «Таймс» знает, но прикидываемся, будто не знаем». Взгляд мойопять скользнул поверх газеты. Она передернулась, вывернув руку, почесаламежду лопатками и покачала головой. И вновь я окунулась в великий источникжизни. «Что ни возьми, - продолжала я, - рождения, смерти, браки,придверную хронику, привычки птиц, Леонардо да Винчи, Сандхилльскоеубийство, большие оклады, стоимость жизни, да что ни возьми, - повторилая, - в «Таймсе» найдешь все». И вновь она бесконечно утомленно закачалаголовой из стороны в сторону, пока голова ее не замерла, точно юла,которой надоело вращаться. От такого горя, как ее, «Таймсом» не защититься. Но при других неочень-то поговоришь. Чтобы оградиться от жизни, лучше всего сложить газетуаккуратным квадратиком, хрустящим, плотным - такой даже жизни не одолеть.Покончив с этим, я подняла глаза: теперь я в безопасности - вот мойзаслон. Заслон не помог; она пронзила меня взглядом так, словно выискивалав моих глазах хоть крупицу мужества, с тем чтобы обратить ее в прах. Однаее чесотка чего стоила - она развеивала все надежды, рассеивала всеиллюзии. И так мы с грохотом промчались по Суррею и пересекли границу Суссекса.Изучая жизнь, я не заметила, как остальные пассажиры вышли один за другими мы - если не считать мужчины, читавшего газету, - остались одни в купе.А вот и станция Три Моста. Поезд пополз вдоль платформы и остановился.Выйдет ли здесь наш попутчик? Я сама не знала, о чем молить, - и в концеконцов помолилась, чтобы он остался. И в ту же секунду он поднялся,небрежно скомкал газету, явно отслужившую свою службу, распахнул дверьнастежь и оставил нас наедине. Бедняга наклонилась ко мне и завела тусклый, бесцветный разговор о том,какие станции мы проезжаем, как она отдыхала, о своих братьях в Истборне,о том, что зима в этом году - теперь уж не припомню - то ли ранняя, то липоздняя. И наконец, выглянув в окно - но что она могла там увидеть? -только жизнь, - шепнула: «Уезжать из дому - хуже нет». Вот оно, сейчасвыясним, что ее терзает! «Моя невестка, - горечь в ее голосе едкая, каклимон, - и, обратясь не ко мне, сама к себе, пробормотала: - Ей что нискажи, говорит «ерунда», и они за ней вслед», - а меж тем она ежилась так,словно у нее спина в мурашках, как кожа у ощипанной курицы в витринемясной лавки. - Ну и корова! - судорожно прервалась она - можно было подумать, будтоогромная тупая корова, пасущаяся на лугу, напугав ее, спасла от излишнейоткровенности. Дальше она передернулась, а дальше так же неловко, как ипрежде, вывернула руку, словно у нее пекло или зудело между лопатками. Ивновь мне показалось, что несчастнее ее нет женщины на свете, и вновь япопрекнула ее, хоть и без прежней убежденности: ведь будь ее несчастья небеспричинны и будь их причины мне известны, тогда ее нельзя осуждать. - Невестки, они... - начала я. Губы ее сжались, словно готовясь изрыгнуть хулу; и так и не разжались.Она лишь сняла перчатки и стала стирать грязь с окна. Терла с сердцем,будто хотела стереть навек, но что - пятно, заразу? И тем не менее, какона ни терла, пятно не поддавалось, и она откинулась назад, и вновь еепередернуло, и вновь рука ее потянулась к спине, оправдывая мои ожидания.Бог знает, что заставило меня снять перчатку и в свою очередь принятьсятереть мое окно. Оно тоже было в одном месте запачкано. Но как я ни терла,грязь не сходила. И тут меня тоже передернуло; я потянулась рукой к спине.Ощущение было такое, будто кожа у меня отсырела, как у ощипанного цыпленкав витрине мясной лавки; между лопатками зудело, свербело, мокло, саднило.Достанет ли дотуда моя рука? Я украдкой вытянула руку. Она заметила это.По лицу ее мелькнула улыбка и скрылась - и какая насмешка, какая жалостьпросквозила в ней! Но она выдала, открыла свою тайну, заразила своейзаразой; к чему теперь слова? Я откинулась на спинку в своем углу,заслонилась от нее, и, видя перед собой лишь холмы и лощины, серые илиловые краски зимы, я разглядывала ее, проникала в ее тайну, проникалапод ее нацеленным на меня взглядом. Хильда зовут невестку? Хильда? Хильда Марш - Хильда, она цветущая,пышногрудая, степенная. Хильда встречает такси на пороге, держит деньгинаготове. «Бедняжка Минни, до чего высохла, щепка щепкой, и плащ спрошлого года еще обносился. Но при двух-то детях больше от себя неоторвешь. Не надо, Минни, я приготовила; держите... не на ту напали,водитель. Проходи, Минни. Да я б и тебя внесла, не то что твою корзину. -И они проходят в столовую. - А вот и тетя Минни, дети». Кулаки с зажатыми в них ножами и вилками медленно опускаются. Они (Боби Барбара) сползают со стульев, чинно тянут руки и опять заползают настулья; куснут и таращатся, куснут и таращатся. <Но мы пройдем мимо; мимобезделушек, фарфорового блюда в листиках клевера, желтых прямоугольниковсыра, белых квадратиков печенья - мимо, впрочем, нет, погодите-ка! Посредиобеда она вновь передергивается; Боб, так и не вынув ложки изо рта,таращится на нее. «Скорей доедай свой пудинг, Боб»; и все же Хильданедовольна: «И чего бы ей корежиться?» Мимо, мимо, прямиком к лестниценаверх; ступеньки обиты медью; линолеум исшаркан; и вот наконец - спаленкас видом на истборнские крыши - зигзагами, как гусеницы, бегущие туда-сюдаполосы красного, желтого, крытые иссиня-черным шифером.> Ну вот, Минни,дверь заперта; Хильда, грузно ступая, спустилась в подвал; а тыотстегиваешь ремни на корзине, раскладываешь на кровати жалкую ночнуюрубашку, ставишь рядом войлочные тапочки с меховой опушкой. Зеркало - нет,ты не смотришься в зеркало. Аккуратно откалываешь булавки от шляпы. А воти ракушечная шкатулка, интересно, что в ней? Ты трясешь ее; жемчужнаязапонка, та же, что в прошлом году, - только и всего. Дальше чихаешь,вздыхаешь, садишься у окна. Три часа дня, на дворе декабрь; сеется дождик;один огонек светится совсем низко под стеклянной крышей большогогалантерейного магазина; другой повыше, в комнатушке прислуги - этот,второй, гаснет. Смотреть больше не на что. Минутный пробел - о чем тыдумаешь дальше? (Дай-ка гляну на скамью напротив; она дремлет, а можетбыть, и прикидывается; так вот, о чем бы она могла думать, сидя у окна втри часа дня? О здоровье, о деньгах, о горах, о Боге?) Да, да,примостившись на краешке стула, Минни глядит поверх истборнских крыш имолится Богу. Вот и отлично, и еще она может протереть стекло, чтобы лучшевидеть Бога, только какого Бога она видит? И кто Бог Минни Марш, Богистборнских задворков, Бог трех часов пополудни? Крыши я тоже вижу, вижу инебо, но вот узреть Бога! Скорее походит на президента Крюгера [КрюгерПаулус (1825-1904) - президент бурской республики Трансвааль в 1883-1902гг.; в период англо-бурской войны 1899-1902 гг. - один из руководителейсопротивления буров], чем на принца Альберта [(1819-1861) - супругкоролевы Виктории], - ничего лучше я не могу предложить; я вижу - вот онсидит на стуле в черном сюртуке и не так уж высоко; облако-другое я,пожалуй, могу расстараться - нужно же ему на чем-то восседать; дальше вруке его, возлежащей на облаках, появляется жезл - или это дубинка? -черная, толстенная, шишковатая, он нравный старый самодур, Бог Минни Марш!Не он ли наслал на нее зудеж и свербеж невтерпеж? Следы греха, вот что онастирает с окна. Ну конечно, на ее совести преступление! Преступлений так много - только выбирай. Мчатся, мелькают леса - летомздесь залиловеют колокольчики; придет весна, и там, в прогале, запестреютпримулы. Здесь - верно? - они расстались двадцать лет назад. Нарушенныйобет? Нет, это не для Минни!.. Минни - верная душа! Как она заботилась оматери! Все свои сбережения спустила на надгробье... венки под стекляннымиколпаками... нарциссы в кувшинах. Но я отвлеклась. Преступление... Онисказали бы, что она затаила горе, загнала вглубь свою тайну - тайну пола,так сказали бы они, ученые мужи. Но что за вздор взваливать на нее еще ипроблемы пола! Нет... скорее так. Двадцать лет тому назад, когда она шлапо кройдонским улицам, блеснув в электрическом свете, лиловые ленты зазеркальным стеклом галантерейной лавки приковали ее взгляд. Оназамешкалась у витрины - уже седьмой час. Если припустить побыстрее, можноеще поспеть домой. Протиснулась в крутящуюся дверь. Торговля в разгаре. Налотках пенятся ленты. Она замирает, тянет к себе эту, щупает ту, стисненными выпуклыми розами. Не надо выбирать, не надо покупать, и каждыйлоток таит в себе новые соблазны. «Мы закрываем только в семь», - ужесемь. Она бежит, летит, спешит, и вот она дома - слишком поздно! Соседи -врач - братишка - чайник - ошпарился - больница - умер - или только испуги раскаяние? Ах, да не важны мне подробности! Важно то, что теперь ей неизбыть пятна, греха, вечной вины - вот она, между лопатками! «Да, похоже,- подтверждает она кивком, - так все и было». Было или не было, и что было, какое мне дело; не в том суть. Лиловыеленты в лавке галантерейщика - этого достаточно; пусть пустяковое, пустьизбитое, хоть преступлений так много - только выбирай, но большинство(дай-ка я еще раз брошу взгляд на скамейку напротив - все еще дремлет, аможет быть, и прикидывается! В лице ни кровинки, исчахшая, губы сжаты -видно, упрямая, вот чего никак не ожидала! - какие уж тут тайны пола!),большинство из них не твои преступления; твое преступление пустяковое,только воздаяние серьезное; и вот открываются церковные врата, жесткаядеревянная скамья принимает ее; она преклоняет колена на темных плитах -ежедневно, зимой, летом, в сумерках, на заре (она и сейчас здесь) онамолится. И грехи ее падают, падают, падают. И все - на пятно. Оно вспухло,оно пламенеет, оно пылает. И тут она передергивается. Мальчуганы тычут внее пальцами. «Вот и Боб сегодня за обедом...» Но хуже нет пожилых женщин. Ты и впрямь не можешь больше молиться - пора идти. Крюгер ушел подоблака - его смыло, будто по нему прошлась кисть с серой краской, ккоторой примешали чуточку черного, - даже краешек дубинки пропал из виду.И всегда так! Стоит только узреть его, ощутить его присутствие - и тут жекто-то вторгается. На этот раз Хильда. Как она тебе ненавистна! До чего дошла - ванную с вечера запирает, атебе и всего-то нужно ополоснуться холодной водой; когда всю ночьпроворочаешься без сна, - кажется, ополоснешься, и чуть полегче станет. Аза завтраком Джон и дети туда же - хуже всего за столом - а то еще и гости- и за папоротниками не утаиться от взглядов, - они тоже обо всемдогадываются; и ты уходишь, бредешь по набережной - море катит серыеволны, ветер гоняет бумажки, под зелеными стеклянными навесами гуляютсквозняки, за стулья берут по два пенса - экая дороговизна! - а то можнобы послушать проповедников. А вон негр... а вон тот какой - простоумора!.. а вон человек с попугаями - жалостные какие!.. Неужто здесь нетникого, кто бы думал о Боге? - ведь вот он прямехонько над пирсом, и жезлв руке, - но нет - небо сплошь серое, а если и проглянет синева, белыеоблака тут же скроют его лик, и музыка - военный оркестр, - что это онитут удят? И улов бывает? А дети-то, дети глядят во все глаза! Ну что ж, атеперь домой задами... «Домой задами». В словах есть смысл; их могпроизнести и тот старик с бородой - да нет, по правде говоря, он ничего несказал; но смысл есть во всем; прислоненные к дверям плакаты - вывески надвитринами - краснощекие яблоки в корзинах - женские головки за окнамипарикмахерской - все говорят: «Минни Марш». И вдруг заело: «Яйцаподешевели». И всегда так. Я вела ее к водопаду, прямой дорогой кумопомрачению, а она, как стадо овец, примерещившихся во сне,поворачивает, проскальзывает между пальцами. Яйца подешевели.Преступления, несчастья, восторги ли, помешательства ли не для Минни Марш- она прочно прикована цепями к земле [обыгрываются строки изстихотворения А.Суинберна «Песня времен порядка»: Вся земля закована вцепи, И подачками куплен господь]; ни разу не опоздала к обеду; ни разудождь не застиг ее врасплох без плаща; ни разу не смогла забыть о том, чтояйца подешевели. И вот она уже дома - вытирает ноги у дверей. Правильно ли я тебя разгадала? Но человеческое лицо - человеческое лицонад убористой газетной страницей больше содержит, больше удерживает.Теперь глаза ее открыты, взгляд нацелен; а человеческий взгляд, - как быточнее определить? - он отрывает, отъединяет - стоит притронуться кстебельку, и мотылек вспорхнул - мотылек, что вечерами парит над желтымцветком; вскинешь, поднимешь руку, и он уже вспорхнул, воспарил, взмыл. Неподниму я руки. Пари, так уж и быть, порхай, жизнь, душа, дух - как тебяни именовать - Минни Марш, - и я над своим цветком - и ястреб над зарей -всегда одиноко, иначе чего стоит наша жизнь? Взлететь; парить вечером,парить днем; парить над зарей. Мановение руки - взмыл, взлетел! И сновасел. Одинокий, никому не видимый; но видящий все - а под ним такой покой итакая красота! Ничего не видеть - ничего не чувствовать. Глаза других -наши узилища; их мысли - наши клетки. Воздух над тобой; воздух под тобой.И луна, и бессмертие... Ой, но я плюхаюсь с неба на землю. И ты в своемуглу, ты тоже плюхнулась на землю, как там тебя - женщина - Минни Марш;тебя, кажется, так зовут? Вот она, вцепилась в свой цветок; открыла сумку,вынула из нее скорлупу - яйцо, - кто это сказал, что яйца подешевели? Тыили я? Ну да, это ты сказала по дороге домой, помнишь, тогда еще старикоткрыл зонтик - или он чихнул? Как бы там ни было, Крюгер скрылся, и тыпошла «домой задами» и вытирала ноги у дверей. Вот именно. А теперь тырасстелила на коленях носовой платок и роняешь в него зазубренные кускискорлупы - клочки карты - головоломка. Жаль, что я не могу ее составить!Если б только ты посидела смирно. Сдвинула колени - карта вновь распалась.Вниз по отрогам Анд несутся, рушатся беломраморные глыбы, сминают, сметаютна своем пути полчища испанцев-погонщиков, караван мулов - добычу Дрейка[Дрейк Фрэнсис (1540-1596) - английский мореплаватель, неоднократносовершал пиратские набеги на Вест-Индию], злато и сребро. Но вернемсяже... К чему, куда? Она открыла дверь, поставила зонтик в стойку, это самособой разумеется; так же, как и запах жаркого, доносящийся из подвала;точка, точка, точка. Но что мне не под силу избыть, что я должна, пригнувголову, закрыв глаза, с бесстрашием бойца и бешенством быка разогнать,расточить - это, конечно же, тех людей за папоротниками, разъезжихторговцев. Я прятала их там все это время, надеясь, что они каким-тообразом сгинут или еще того лучше возникнут, - иначе и быть не должно,если мое повествование обретет полноту и плавность, судьбу и трагедию, каки положено повествованиям, и в движении своем увлечет за собой парочку, ато и тройку разъезжих торговцев и частокол тещина языка. «За зеленымиштыками тещина языка почти не видно было разъезжего торговца». Зарододендронами его и вовсе не было бы видно, а заодно порадовали бы именя; красное и белое - вот к чему меня тянет, вот к чему манит; норододендроны в Истборне - в декабре - на столе Маршей, нет, нет, рука неподнимается; им больше подходят снетки и судки, пампушки и папоротники.Может быть, попозже, у моря, выберется еще минутка. Более того, меняразбирает желание, проникнув за сквозную зелень и грани хрусталя,рассмотреть, разглядеть мужчину напротив - всего одного, дай бог мне с нимсправиться! Ведь это Джеймс Могридж, Марши его еще зовут Джимми? <Минни,послушай, не дергайся, пока я с ним разберусь.> Джеймс Могридж торгует,погодите-ка, пуговицами - но для них время еще не приспело, - крупные имелкие, на длинных картонках, одни яркие, как павлиний хвост, другиетускло золотые; одни из горного хрусталя, другие коралловые - но я жесказала, их время еще не приспело. Он разъезжий торговец, и по четвергамнаведывается в Истборн и обедает у Маршей. Багровое лицо, жесткий взглядмаленьких глазок - и совсем заурядным его никак не назовешь, вот уж нет -зверский аппетит (так оно надежнее; он глаз не поднимет на Минни, пока неподберет хлебом весь соус), салфетку засунул углом за ворот - но этослишком примитивно, может, читатель такое и любит, мне это не по вкусу.Давайте-ка перескочим к Могриджевым домочадцам, пустим их в дело. Так вот,по воскресеньям Джеймс самолично чинит башмаки всей семье. Он читает«Истину» [еженедельная газета, основана в 1877 г.]. Чем же он увлекается?Розами - а жена, она бывшая сестра милосердия - очень интересно - радивсего святого, дайте я хотя бы одну женщину назову как мне нравится! Но нетут-то было, она из числа неродившихся детищ ума, незаконнорожденных, ноот того не менее любимых, как и мои рододендроны. И сколько их погибает вкаждом дописанном до конца романе, лучших, любимейших, несть им числа, - аМогридж живет себе и живет. Тут жизнь дала маху. Вот она, Минни, ест своеяйцо на скамейке напротив, а на другом конце железнодорожной ветки, - мыуже миновали Льюис? - там должен быть Джимми... и чего она корежится? Там должен быть Могридж - промах жизни. Жизнь диктует свои законы;жизнь преграждает путь; жизнь за папоротником; жизнь - тиранка; что есть,то есть, но не самодурка! Нет, нет, поверьте, я пришла к нему по добройволе; Бог весть какая сила повлекла меня к нему через папоротники и судки,замызганный стол и захватанные бутылки. Пришла, потому что меня потянулоприткнуться на упругой плоти, на крепком хребте - где угодно, лишь быугнездиться на теле, в душе Могриджа-мужа. Как ладно он скроен; хребет -гибкий, как китовый ус, стройный, как тополь; ребра - раскидистые ветви;кожа - туго натянутый парус; красные складки щек; сердце - мощный насос; атем временем сверху валится темными кусищами мясо, низвергается пиво, дабывновь всосаться в кровь, - а вот наконец и глаза. Они видят нечто зачастоколом тещина языка; черно-белое, унылое; и опять уставились втарелку; за тещиным языком они видят пожилую женщину; «сестра Марша, доХильды ей далеко»; теперь - на скатерть. «Марш знает, что стряслось уМоррисов»... Обсудить всласть; а вот и сыр; и опять в тарелку; повернул ее- ручищи-то какие; теперь - на женщину напротив. «Сестра Марша; на братани капельки не похожа; жалкая, пожилая тетка... Кур надо кормить какследует быть... Господи ты боже, и с чего это она дергается? Я что-то нетак сказал? Горе, просто горе с этими пожилыми тетками... Горе! Горе!..» <Да, Минни; я знаю, ты дернулась, но погоди минутку - прежде ДжеймсМогридж.> Горе, горе, горе! Какие слова, какой звук! Как стук молотка по сухойдоске, как биение сердца ретивого китобоя, когда волна бьет за волной изелень вод мутна... «Горе, горе!» - это похоронный звон по страждущимдушам - успокоить их, упокоить, обрядить в саван со словами: «Прощай! Будьсчастлив!» И тут же: «А чего угодно вам?» - и хотя Могридж и сорвет ещедля нее розу в своем садике - возврата нет и быть не может. Что же дальше?«Сударыня, вы опоздаете на поезд», - ведь они не мешкают. Вот как заведено у людей; вот какие слова будят отклик; а вот и святойПавел [собор святого Павла, построенный в 1675-1710 гг. К.Реном], иавтомобили. Но мы смахиваем крошки. Ой, Могридж, посидите еще! Вам ужепора? Это вы катите по Истборну в коляске? Это вы тот человек забастионами зеленых картонок, он еще восседает так величаво, и взгляд унего - ну сфинкс сфинксом, и весь он какой-то замогильный, и вид егонаводит на мысли о похоронных дел мастере и гробе, а лошадь и кучервпереди теряются в сумерках? Скажите, пожалуйста - но захлопнулись дверцы.Никогда больше нам не встретиться. Могридж, прощай! Да, иду-иду. Прямо наверх. Разве что минутку помешкаю. Какая мутьподнялась в голове, в какие водовороты затягивают эти монстры - бушуютволны, раскачиваются водоросли - зеленые тут, черные там, - бьются опесок, но мало-помалу все возвращается на свои места, осадок сам собойпросеивается, и покой, прозрачность открываются глазу, и уста творятмолитву по душам погибших, тризну по тем, с кем нам никогда больше невстретиться. Джеймс Могридж отошел, преставился. Что там у тебя, Минни, - «Мочи моейнет терпеть». Если она так сказала (Дай-ка гляну на нее. Она смахиваетяичную скорлупу - скорлупа летит вниз по отвесным откосам). Сомнений нет,так она и сказала, когда, привалясь к стене, пощипывала бомбошки,окаймляющие бордовые портьеры в спальне. Но когда сам говоришь с собой,кто тогда говорит? - погребенная душа, дух, загоняемый все глубже и глубжев глубь самого главного подземелья; то самое я, которое приняло схиму,отринуло свет - трусливо, говоришь? - зато как оно прекрасно, когда,помахивая фонарем, неустанно носится ввысь-вниз по сумрачным ходам. «Нетбольше сил моих, - говорит дух. - И этот тип за обедом - и Хильда - и детитуда же». Боже, как она рыдает! Это дух оплакивает свой удел, мятущийсядух, - он жаждет приткнуться на коврах, которые с каждым днем садятся всесильнее и сильнее, скукоживающихся, уходящих из-под ног клочках вселенной,где в небытие уходит все: любовь, жизнь, вера, муж, дети, и кто знает,какие лепота и красота, поблазнившиеся некогда отроковице: «Не для меня...не для меня». Что же остается - пышки, облезлый старый пес? Бисерные салфеточки,думается мне, и единственная прихоть - нижнее белье. Если бы Минни Маршпереехала машина и ее увезли в больницу, даже сестры и доктора и те быподивились... Тут тебе и перспектива, тут тебе и прозрение, тут тебе идаль - а в ней темная точка в самом конце улицы, зато пока, пока чайблагоухает, и пышка с пылу-жару, и пес - «Бенни, иди на место, мальчик,смотри, что тебе мама принесла!». И, взяв перчатку с продырявленнымпальцем, ты вновь вызываешь на бой вечно расширяющего свои пределы демона,демона прорех, вновь возводишь крепостные стены, водишь иголкой с серойшерстяной нитью туда-сюда, туда-сюда. Туда-сюда, взад-вперед - ткешь паутину, которую и самому господу Богу -тсс, не думать о Боге! Какая прочная штопка! Не штопка, а заглядение!Пусть ничто не тревожит ее, пусть мягко струится свет и облака высвечиваютзелень первой наклюнувшейся почки. Пусть воробей, опустившись на ветку,сронит повисшую на ней дождевую каплю... Почему ты подняла глаза? Чтопричиной? Звук, мысль? Господи! Вновь возвращаемся вспять к твоемупроступку, к лиловой ленте за зеркальным стеклом? Но вот идет Хильда!Унижения, поношения - ой-ой! Заделаем брешь! Заштопав перчатку, Минни Марш прячет ее в ящик. Решительным жестомзадвигает его. Я вижу ее отражение в зеркале. Губы стиснуты. Подбородокзадран. Она принимается шнуровать ботинки. Дальше - подносит руку к шее.Что изображает ее брошь? Омелу или крылышки? И что вообще тут творится?Если я не попала пальцем в небо - пульс у тебя участился, приближаетсярешительный момент, нити скрещиваются, впереди - Ниагара. Сейчас илиникогда! Господи, спаси тебя и помилуй! Вперед! Мужайся! Не отступай,смелей! Она уже на пороге - не давай ей садиться на шею! Открывай дверь! Яс тобой заодно! Начни первая! Потягайся с ней силами, чтоб ей пустобыло... - Ой, извините. Да, это Истборн. Сейчас я помогу вам снять ее. Дайте-капопробую за ручку. <И все же, Минни, хоть мы и не показываем вида, я тебяразгадала - теперь ты мне ясна.> - Это весь ваш багаж? - Уж не знаю, как вас благодарить. (И все же почему ты озираешься? Хильда не придет встречать тебя, и Джонне придет, и Могри ж мчит сейчас где-то по ту сторону Истборна.) - Вы уж извините, лучше я подожду у своего саквояжа, так оно надежнее.Он пообещался меня встретить. А вон и он. Мой сынок. И они удаляются вместе. Ну и ну, чтоб мне пусто... Вот уж, Минни, чего не ожидала, того неожидала! Странный юнец... Погоди! Я ему скажу - Минни! - Мисс Марш! - Хотякто его знает. Вот и плащ у нее как-то подозрительно топорщится. Да нет,быть того не может, это никуда не годится!.. Смотри, как он к нейнаклонился, когда они подошли к контролеру. Она отыскала свой билет. В чемтут дело? И они уходят прочь, вдаль - рука об руку... Вот так так, мой миррушится. На чем стою? Что знаю? Это вовсе не Минни. И не было никогданикакого Могриджа. И кто такая я сама? И жизнь пуста - хоть покати шаром! И все же последний взгляд на них - они сходят с тротуара, она огибаетбольшое здание следом за ним - преисполняет меня восторгом - менязахлестывает вновь. Загадочные незнакомца!! Мать и сын. Кто вы такие?Почему идете по улице? Где будете спать сегодня, где завтра? Ой, каккрутит, бурлит - меня сносит наново! Я пускаюсь вслед за ними. Машиныснуют туда-сюда. Брызжет, льется яркий свет. Зеркальные стекла витрин.Гвоздики; хризантемы. Плющ в сумрачных садах. Тележки молочников у дверей.Куда б я ни шла, я вижу вас, загадочные незнакомцы, вижу, как вызаворачиваете за угол, матери и сыновья; вы, вы, вы. Я прибавляю шаг, идуследом за вами. А это, думается мне, море. Пейзаж сер; тускл, как зола;шелестят и шепчут волны. Если б я преклоняла колена, если б соблюдалаобряды, эти древние причуды, только вас, незнакомые мне люди, - вас бы яобожествляла; если б я распахнула объятья, только тебя заключила б я вних, тебя привлекла к груди - обожаемый мир!
НАСЛЕДСТВО (пер. - М.Лорие)
«Дорогой Сесси Миллер». Гилберт Клендон взял в руки жемчужную брошь,лежавшую в кучке колец и брошек на столике в будуаре его жены, и прочелнадпись на карточке: «Дорогой Сесси Миллер, с любовью». Как это похоже на Анджелу - не забыла даже Сесси Миллер, своюсекретаршу. А все-таки странно это, снова подумал Гилберт Клендон, что онаоставила все в таком порядке - хоть маленький да подарок для каждой изсвоих подруг. Словно предчувствовала близкую смерть. Но ведь она быласовершенно здорова в то утро, шесть недель назад, когда вышла из дому, ана Пиккадилли ступила с тротуара на мостовую, и машина переехала ее. Он поджидал Сесси Миллер. Он попросил ее зайти, чувствуя, что,проработав у них столько лет, она имеет право на такой знак внимания. Да,думал он теперь, поджидая ее, странно все-таки, что Анджела оставила все втаком порядке. Всем друзьям было оставлено что-нибудь на память. Все этикольца, бусы, китайские ларчики - она обожала всякие ларчики и коробочки -кому-то предназначены. А для него каждая из этих вещиц связана своспоминанием. Вот это он сам ей подарил; а это - эмалевый дельфин сглазами-рубинами - привлекло ее внимание в каком-то переулке в Венеции.Она так и накинулась на это сокровище, даже вскрикнула от восторга. Емулично она, конечно, ничего не оставила, если не считать дневника.Пятнадцать томиков в зеленых сафьяновых переплетах стояли у него за спинойна ее письменном столе. Все годы, с тех пор как они поженились, она веладневник. Из-за этого дневника возникали некоторые из их редких... даже нессор, а размолвок. Когда, войдя в комнату, он заставал ее за этимзанятием, она всегда захлопывала книжечку или накрывала ее ладонью. «Нет,нет, нет, - слышался ему ее голос. - После моей смерти... может быть». Воти оставила ему дневник как его долю наследства. Это было единственное, чемони не делились, когда она была жива. Но ему и в голову не приходило, чтоон переживет ее. Если б она тогда хоть секунду подумала о том, что делает,она и сейчас была бы жива. Но она прямо с ходу ступила на мостовую - такпоказал шофер на дознании. Когда же тут было тормозить... Мысли егопрервал шум голосов в передней. - Мисс Миллер, сэр, - доложила горничная. Она вошла. Никогда еще он не бывал с ней наедине и, конечно, никогда невидел ее в слезах. Страшно расстроена, да и немудрено, Анджела не толькодавала ей заработок, она была другом. Сам-то он, думал Гилберт Клендон,пододвигая ей кресло, едва отличил бы ее от любой другой женщины ее круга.Таких Сесси Миллер тысячи - невзрачные маленькие женщины в черном, спортфелями. Но Анджела с ее даром отзывчивости обнаружила в Сесси Миллернеоценимые достоинства. Сама деликатность; такая сдержанная; надежная, ейвсе-все можно рассказать и т.д. Сначала мисс Миллер вообще не могла говорить. Сидела, прикладывая кглазам платок. Потом, сделав над собой усилие, сказала: - Простите, мистер Клендон. Он что-то пробормотал. Разумеется. Это так понятно. Он представляетсебе, что значила для нее его жена. - Мне здесь было так хорошо, - сказала она, оглядывая комнату. Взглядее задержался на письменном столе у него за спиной. Здесь они вместеработали, она и Анджела. Ведь и Анджела, как жена видного политическогодеятеля, несла свою долю обязанностей. В его карьере она была ему главнойпомощницей. Сколько раз он их видел здесь вместе - Сесси за машинкой,пишет письмо под ее диктовку. Ясно, что и мисс Миллер это сейчасвспоминает. Теперь остается только вручить ей брошку, завещанную егоженой. Да, малоподходящий подарок. Наверное, лучше было бы оставить ейкакую-то сумму денег или даже пишущую машинку. Но что поделаешь - «ДорогойСесси Миллер, с любовью». И, вручая ей брошь, он произнес коротенькуюречь, которую заранее приготовил. Он знает, говорил он, что она сумеетоценить этот подарок. Жена часто ее носила... И мисс Миллер, принимаяброшь, ответила, словно тоже заранее подготовленными словами, что теперьэто будет самое дорогое ее достояние... Надо надеяться, подумал он, что унее есть какое-нибудь платье, на котором жемчужная брошь не будетвыглядеть так нелепо. Сейчас на ней был черный костюм, можно сказать -форменная одежда женщин ее профессии. А потом вспомнил - конечно же, она втрауре. Она тоже пережила трагедию - брат, в котором она души не чаяла,погиб всего за неделю или две до Анджелы. Кажется, в какой-то аварии?Забыл, помнит только, что Анджела что-то ему говорила. Анджела с ее даромотзывчивости невероятно тогда разогорчилась. Сесси Миллер между темподнялась. Уже надевает перчатки. Наверное, почувствовала, что лишняя. Ноон не мог ее отпустить, не сказав нескольких слов о ее будущем. Каковы еепланы? Может он ей чем-нибудь помочь? Она задумчиво смотрела на стол, на машинк