Политика — это как совать коту в сраку
Уважаемый г-н Буковски!
Почему Вы никогда не пишете о политике или событиях в мире?
М. К.
«Уважаемый М. К.!
К чему? Что там, типа, нового?
— и так всем известно, что бекон подгорает».
неистовство наше происходит довольно спокойно: мы вперились в ворс ковра и задаем себе вопрос — какая срань пошла не так, когда подорвали трамвай, набитый этими пижонами, с плакатом Морячка Пучеглаза[56] на боку.
здесь вот что самое главное: прекрасная мечта испарилась, а когда испаряется прекрасная мечта, испаряется все. остальное — навозная возня для Генералов и хапуг, кстати — я вижу, где очередной бомбардировщик США, начиненный водородными бомбами, снова гахнулся с небес — на СЕЙ раз в море возле Исландии[57], ребятки весьма небрежно запускают своих бумажных журавликов, пока ЯКОБЫ защищают мою жизнь. Госдеп говорит, что бомбы были «не вооружены», что бы это ни значило, мы продолжаем читать, где одна водородная бомба (выпавшая) раскололась и распространяет повсюду радиоактивное говнище, пока якобы защищает мою жизнь, а я ТЕМ ВРЕМЕНЕМ даже не просил защиты. разница между Демократией и Диктатурой в том, что при Демократии сначала голосуешь, а потом выполняешь приказы; при Диктатуре на голосование времени тратить не нужно.
возвращаясь к выпавшей водородной бомбе — некоторое время назад то же произошло у побережья ИСПАНИИ[58], (мы ж везде теперь, защищаем меня.) и снова бомбы теряются — экие беспечные погремушки. 3 месяца потребовалось — если мне не изменяет память, — чтоб нашли и подняли последнюю бомбу, на самом деле, может, и 3 недели, да только людям, что живут в приморском городке, наверняка показалось, что 3 года. эта последняя бомба — проклятущая, зависла на песчаном откосе на дне, и как нежно ее ни подцепляй, петли стряхивает и с каждым разом соскальзывает все глубже. а тем временем бедолаги из городка в постелях ворочаются по ночам: не взлететь бы к чертям собачьим благодаря любезности Звездно-Полосатых. разумеется, Госдеп США выпустил заявление, мол, в водородной бомбе детонатора нет, да только богатеи между тем по-любому в другие края подались, а американские моряки и горожане на вид очень сильно нервничали. (в конце концов, если эти дуры не взрываются, чего ж их тогда возить на самолетах? можно и с двухтонной сарделькой летать. детонатор означает «зажигание» или «спусковой крючок», а «зажечься» ведь может откуда угодно, спусковой же крючок означает «удар» или любое подобное действие, приводящее в движение механизм выстрела. ТЕПЕРЬ же, по терминологии, они «не вооружены» — что звучит безопаснее, а на самом деле — то же самое.) в общем, бомбу цепляли, но, как в народе говорят, она жила своим умом, парочка подводных штормов подоспела, и наша миленькая бомбенция закатилась еще дальше и дальше под откос. а море очень глубокое — гораздо глубже нашего руководства.
наконец смастерили специальную приблуду — лишь для того, чтоб выволочь бомбовую задницу, и ее из моря вытащили. Паломарес. да, вот где оно все было: в Паломаресе. и знаете, что они сделали дальше?
Американский Военно-Морской Флот, чтобы отпраздновать находку бомбы, устроил и городском парке КОНЦЕРТ СВОЕГО ОРКЕСТРА — если эта штуковина не была опасна, то чего ж они так руками размахались? да, и матросы играли музыку, а испанцы слушали эту музыку, и все они объединились и слились сексуально и духовно, что стало с бомбой, которую выволокли из моря, я не знаю, никто (за исключением некоторых) не знает, а оркестр наяривал себе дальше. в это время 1000 тонн радиоактивного испанского фунта переправляли в Эйкен, Южная Каролина, в запломбированных контейнерах. спорим, аренда в Эйкене дешева.
итак, теперь наши бомбы плавают и тонут, охлажденные и «невооруженные», где-то около Исландии.
и что же вы станете делать, когда мозги людей залипли на чем-то скверном? все просто: настроите им мозги на что-то другое. люди умеют думать лишь о чем-нибудь одном зараз. типа, ладно, заголовок от 23 января 1968 года: Б-52 РАЗБИЛСЯ В РАЙОНЕ ГРЕНЛАНДИИ С ВОДОРОДНЫМИ БОМБАМИ НА БОРТУ; ДАТЧАНЕ РАЗГНЕВАНЫ. датчане разгневаны? ебаный стос!
короче, ни с того ни с сего 24 января — заголовок: СЕВЕРНЫЕ КОРЕЙЦЫ ЗАХВАТЫВАЮТ КОРАБЛЬ ВМС США[59].
елки-палки, и откуда патриотизм берется! ах, какие сволочи! я-то думал, что ЭТА война окончена! ага. понятно — КРАСНЫЕ! корейские марионетки!
под фотографией АП говорится что-то вроде: разведывательное судно США «Пуэбло» — бывший армейский транспорт, ныне переоборудованный в один из секретных шпионских кораблей ВМФ США и снабженный электрическими приборами слежения и океанографическим оборудованием, был насильно доставлен в порт Вонсан на побережье Северной Кореи.
вот же красная сволочь, вечно доябывается!
Я ЖЕ заметил, что историю про потерянную водородную бомбу впихнули в малюсенький квадратик: «На Месте Катастрофы Б-52 Обнаружена Радиация; Подозрение на Раскол Бомбы».
нам говорят, что президента разбудили между 2 и половиной третьего утра, чтобы рассказать о захвате «Пуэбло».
я полагаю, после этого он снова заснул.
США утверждают, что «Пуэбло» находился в нейтральных водах; корейцы утверждают, что корабль был в территориальных, одна страна врет, другая — нет.
потом задаешь себе вопрос: а что толку от шпионского корабля в нейтральных водах? это как в солнечный день плащ напяливать.
чем пристальнее всматриваешься, тем лучше твоя оптика различает.
заголовок: 26 января 1968 года: США ПРИЗЫВАЮТ НА СЛУЖБУ 14 700 РЕЗЕРВИСТОВ ВВС.
потерянные возле Исландии водородные бомбы испарились из печати совершенно, будто и не было никогда.
а тем временем:
сенатор Джон К. Стеннис[60] (демократ от Миссури) заявил, что решение мистера Линдона Джонсона (о призыве резервистов ВВС) было «необходимо и оправданно», и прибавил: «Я надеюсь, он не станет медлить и мобилизует также компоненты сухопутного резерва».
лидер сенатского меньшинства Ричард Б. Расселл[61] (демократ от Джорджии): «По последним аналитическим оценкам, эта страна должна добиться возвращения захваченного судна вместе с экипажем. в конечном итоге, великие войны начинались и с менее серьезных инцидентов».
спикер Нижней Палаты Конгресса Джон У. Маккормак[62] (демократ от Массачусетса): «Американский народ должен наконец осознать, что коммунизм и сегодня стремится к мировому господству. По этому поводу сейчас царит слишком сильная апатия».
мне кажется, если бы Адольф Гитлер еще коптил небо, он бы получил массу удовольствия от нынешней обстановки.
ну что сказать о политике и событиях в мире? берлинский кризис, кубинский кризис, самолеты-шпионы, корабли-шпионы, Вьетнам, Корея, потерявшиеся водородные бомбы, бунты в городах Америки, голодуха в Индии, чистки и Красном Китае? что — хорошие парии и плохие парни? что — одни врут все время, а другие никогда? что — есть хорошие правительства и плохие? нет, есть только плохие правительства и те, что еще хуже. что — вспыхнет светом и пахнёт жаром так, что нас раздерет в клочья однажды ночью, пока мы трахаемся или срем, смотрим комиксы или клеим в книжицу синие бонусные купоны? в мгновенной смерти нет ничего нового, в массовой мгновенной смерти — тоже. но мы усовершенствовали продукт; столько веков мы хорошенько трудились над знаниями, культурой и открытиями; библиотеки разжирели, кишат и битком набиты книгами; великие картины продаются за сотни тысяч долларов; медицина пересаживает человеческое сердце; на улице безумца от здорового не отличишь — и вдруг мы осознаем, что наши жизни снова в руках идиотов. может, бомбы никогда не упадут; а может, и упадут. вышел месяц из тумана…
а теперь, если вы простите меня, дорогие читатели, я вернусь к блядям, лошадям и выпивке, пока еще есть время. если и в них смерть, то, мне кажется, не так хамски будет отвечать только за свою собственную, чем за ту, другую, которую тебе суют в рюшечках фраз: Свобода, Демократия, Гуманизм и/или любая или вся скопом подобная Срань.
первая почта — в 12:30. первый стакан — теперь. а блядво всегда поблизости. Клара, Пенни, Элис, Анна…
вынул ножик из кармана…
Моя толстожопая мамочка
хорошие девахи они были, Тито и Лапуся. на вид обеим лет по 60, на самом деле — ближе к 40. а все пьянство да нервы, мне было 29, на вид — ближе к полтиннику. тоже пьянство да нервы. фатеру оттопырил сначала я, а они уже потом въехали. управляющий меблирашками из-за этого психовал, все время гонял наверх к нам легавых, чуть кто пикни. сплошной мандраж. я даже в центр унитаза ссать боялся.
лучшее время у меня было — ЗЕРКАЛО, когда я рассматривал себя: пузо распухшее, рядом Тито и Лапуся, пьяные, болеют днем и ночью, мы все втроем болеем, дешевенькое радио орет, трубы все износились, сидим на этом протертом ковре, ах ты ж господи, ЗЕРКАЛО, а я смотрюсь в него и говорю:
— Тито, он у тебя в заднице. чувствуешь?
— ох да, ох боже мой, да — ГЛУБЖЕ! эй! ты КУДА?
— а теперь, Лапуся, он юн там перед тобой, а-а? чувствуешь? здоровая лиловая головка, как будто змея арии распевает! чувствуешь меня, любовь моя?
— уууу, дорогуша, я, наверное, сейчас ко… ЭЙ! ты КУДА?
— Тито, я снова в твоем седалище. я рассекаю тебя надвое. спасенья нет!
— ууу боже ууууу, ЭЙ, ты КУДА? вернись сейчас же!
— не знаю.
— что не знаю?
— не знаю, кому дать его поймать. что же мне делать? я хочу обеих, я не могу ОТЫМЕТЬ вас обеих сразу! а пока размышляю, меня охватывает ужас краха и агония, что я не смогу его удержать! неужели никто не понимает моих страданий?
— нет, отдай мне, и все!
— нет, мне, мне!
ТУТ ВСТУПАЕТ ЗДОРОВЕННЫЙ КУЛАК ЗАКОНА И ПОРЯДКА.
бац! бАц! БАЦ!
— эй, у вас что происходит?
— ничё.
— ничего? что за стоны, визг и вопли? полчетвертого утра. из-за вас четыре этажа глаз не смыкают, не могут понять…
— да ничё. я вот играю в шахматы с мамой и сестренкой… уйдите, пожалуйста, у моей мамочки больное сердце. вы ее пугаете до смерти. к тому же у нее последняя пешка осталась.
— у ТЕБЯ тоже, приятель! если ты еще не понял, тут Департамент Полиции Лос-Анджелеса…
— господи, ни за что б не догадался…
— теперь догадался. ладно, открывайте, а не то дверь вышибем!
Тито с Лапусей сбежали в дальний угол столовой, съежились там, дрожат, хватаются за свои стареющие, морщинистые, кирюшиые, безумные тела. они были глупо хорошенькие.
— открывай, приятель, мы за последние полторы недели к тебе уже четыре раза заходили по одному и тому же вызову. думаешь, нам нравится просто так ходить и швырять людей в каталажку? потому, что нам это в кайф?
— ага.
— капитан Брэдли говорит, ему наплевать, черный ты или белый.
— передайте капитану Брэдли, что и мне это безразлично.
я сидел тихо, две бляди дрожали и хватались за свои сморщенные тела под торшером в углу. тупое удушливое молчанье ивовых листочков в курином помете среди недоброй зимы.
ключ взяли у управляющего, и дверь приоткрылась на 4 дюйма, а дальше ее держала цепочка, которую я накинул. один легавый со мною разговаривал, а второй отверткой пытался вытолкнуть цепочку из щели. я позволял ему почти что ее выпихнуть, а потом задвигал обратно до упора. стоя между тем голышом с восставшим членом.
— вы нарушаете мои права. чтобы войти сюда, вам нужен ордер на обыск. вы не имеете права сюда вламываться по собственной инициативе. что с вами, на хер, такое, ребята?
— кто из этих двоих считается твоей матерью?
— та, у которой жопа шире.
второму опять почти удалось снять цепочку. я пальцем задвинул ее на место.
— давай впусти нас, поговорим, и все.
— о чем? о чудесах Диснейленда?
— нет-нет, ты, судя по всему, — человек интересный. мы просто хотим зайти поговорить.
— должно быть, вы меня недоразвитым считаете. если я когда дозрею до извратов с браслетиками, я их и в магазине куплю. я ни в чем, вашу мать, не виновен, кроме вот этой эрекции и громкого радио, а вы меня не просили убавлять ни того ни другого.
— а ты нас впусти. нам только поговорить.
— слушайте, вы пытаетесь вломиться без разрешения. а у меня, между прочим, лучший адвокат в городе…
— адвокат? на фига тебе адвокат?
— он у меня уже много лет — уклонение от призыва в армию, непристойное оголение в общественных местах, изнасилование, вождение транспортного средства в нетрезвом виде, нарушение спокойствия, оскорбление действием, поджог — паршивые статьи, в общем.
— и он выиграл все эти дела?
— он лучший. теперь слушайте сюда: я даю вам три минуты. либо вы прекращаете выламывать дверь и оставляете меня в покое, либо я звоню ему. а ему не понравится, что его разбудили в такую рань. это будет вам стоить блях.
легавые чуть отступили по коридору. я прислушался.
— думаешь, он соображает, что мелет?
— думаю, да.
они вернулись.
— у твоей матери точно здоровая задница.
— жалко, что не про твою честь, а?
— ладно, мы уходим, но вы все равно потише, выключайте радио, и чтоб никаких больше воплей и стонов.
— хорошо, радио мы выключим.
они свалили. какой кайф — слышать, как они сваливают. какой кайф — иметь хорошего адвоката. какой кайф — не попадать в тюрягу.
я закрыл дверь.
— ладно, девочки, их больше нет. 2 славных паренька пошли не по той дорожке. а теперь смотрите!
я опустил глаза.
— пропало, все исчезло.
— да, все исчезло, — подтвердила Лапуся. — куда же оно исчезает? так грустно.
— блядь, — сказала Тито. — похоже на дохлую венскую сосиску.
я пошел и сел в кресло, налил себе вина. Лапуся скрутила 3 сигаретки.
— как вино? — спросил я.
— 4 бутылки осталось.
— квинт или галлонов?
— квинт.
— господи, надо, чтоб нам повезло.
я подобрал с пола газету 4-дневной давности. прочел комиксы, затем перешел к спортивной тетрадке. пока я читал, подошла Тито, плюхнулась передо мной на ковер. я понял — заработала. рот у нее был как вантуз, такими забитые нужники прокачивают. я пил вино и пыхал сигареткой.
они тебе все мозги эдак высосут, если их не остановить. наверное, друг с другом они так же поступают, когда меня рядом нет.
я дошел до страницы с бегами.
— смотри сюда, — сказал я Тито. — вот эта лошадка подрезала какие-то доли 22-х и одной пятой за четверть, значит, она — 44 и 4/5 на половину, затем один ноль девять на 6 фарлонгов, наверное, подумала, что заезд на 6 фарлонгов…
чавк чмок уууумч
цывааа ууупц
чам чав чам чав чам
— …это миля с четвертью, он пытается рывком уйти от остального сброда, на 6 корпусов обходит, последний поворот уже — и назад, просто подыхает лошадь, ей в конюшню хочется…
чмоооок
чмок чам чав чав
чам чав чав
— а теперь посмотрим на жокея — если это Блюм, он на кончик носа выиграет; если Вольске — то на 3/4 корпуса, а тут у нас Вольске, выигрывает на 3/4. ставка снижается с 12 до 8. все деньги конюшне, публика Вольске терпеть не может. Вольске и Хармаца ненавидят. поэтому конюшни сажают этих парней на хороших лошадок по 2–3 раза за состязание. чтоб публика не совалась. если б не два этих великих наездника, да еще и в нужное время, я б на Восточной 5-й жил уже…
— уууу ты, сволочь! Тито подняла голову и заорала, вышибла газету у меня из рук. потом вернулась к работе.
я не знал, что и делать. она по-настоящему рассердилась. подошла Лапуся. у Лапуси были очень хорошие ноги, и я задрал на ней лиловую юбку и посмотрел на нейлонки. Лапуся наклонилась и поцеловала меня, языком аж до горла достала, а я всю ляжку ей облапал. я в капкане. что мне делать? нужно выпить. 3 идиотам никуда не деться друг от друга. о стон о полет последней синей птицы в зеницу солнца, детская игра, глупая игра.
первая четверть, 22 и 1/4, половина за 44 и 1/5, вот она выдала, победа на голову, калиф. дождь моего тела. фиги, славно разломленные напополам, словно огромные красные потроха на солнце, и высосанные до шкурки, а мать тебя ненавидит, отец желает тебя убить, а забор на заднем дворе зеленый и заложен Банку Америки. Тито выдавала по полной, а я тем временем мацал Лапусю.
потом мы разлучились, каждый дождался очереди в ванную вытереть сопли со своих сексуальных курносиков. я вечно последний. потом вышел и взял винную бутылку, подошел к окну и выглянул.
— Лапуся, скрути мне еще покурить.
мы жили на верхнем этаже, на 4-м, на самой горке. но можно смотреть сверху на Лос-Анджелес и ни хрена не видеть, вообще ни хрена. люди внизу дрыхнут, ждут, пока надо вставать и идти на работу. как это глупо. глупо, глупо и ужасно. а у нас все правильно: глаз, скажем, зеленый на голубом, вглядывается вглубь сквозь ошмотья бобовых полей, друг в друга, давай.
Лапуся принесла мне сигаретку. я затянулся и посмотрел на спавший город. мы сидели, ждали солнца и чего бы там потом ни было. мне мир не нравился, но в осторожные и легкие времена его вот-вот поймешь.
не знаю, где Тито с Лапусей сейчас, померли или чего, но те ночи были хороши: щипать эти ноги в туфлях на высоком каблуке, целовать нейлоновые коленки. все краски платьев и трусиков, давать полиции Лос-Анджелеса тоже подзаработать зелененьких.
ни Весна, ни цветы, ни Лето никогда уже такими не будут.
Романтический роман
Я сидел на мели — снова, — только на сей раз во Французском квартале, Новый Орлеан, и Джо Бланшар, редактор подпольной газетенки «ПЕРЕВОРОТ», отвез меня куда-то за угол, в такое грязно-белое здание с зелеными ставнями, ступеньки чуть ли не вертикально вверх взбираются. Это было в воскресенье, и я ожидал гонорара, нет, аванса за неприличную книжку, которую написал для немцев, только немцы все время тюльку мне на уши вешали, чего-то про хозяина писали, про папика, пьянь конченую, а поэтому они оказались в заднице — старик снял все их сбережения со счета, нет, даже перебор там получился из-за его запоев и беспрерывной ебли, а следовательно, они обанкротились, но старику они дают под зад, и как только, так сразу…
Бланшар позвонил.
Подходит к двери эта толстая деваха, фунтов 250–300, наверное. На ней как бы такая широченная простыня вместо платья, а глазки малюсенькие. Наверное, только это в ней и маленькое, Мари Главиано, хозяйка кафе во Французском квартале, очень маленького кафе. Вот еще что в ней было невелико — ее кафе. Но очень славное местечко, скатерки красные с белым, дорогое меню, и никакого народу внутри. У входа торчит такая старомодная кукла — черная нянька. Черная нянька символизировала добрые времена, старые времена, старые добрые времена, только старые добрые времена давно прошли. Туристы теперь стали зеваками. Им нравилось просто гулять и все рассматривать. Они не заходили в кафе. Они даже не напивались. Больше не окупалось ничего. Добрые времена миновали. Всем было насрать, и ни у кого больше не водилось денег, а если и водились, то за них держались. Настал новый век, причем не очень интересный. Все только наблюдали, как революционеры и свиньи рвут друг другу глотки. Хорошее развлечение — бесплатное, денежки в кармане остаются, если они вообще есть.
Бланшар сказал:
— Привет, Мари. Мари, это Чарли Сёркин. Чарли, это Мари.
— Здорово, — сказал я.
— Здрасьте, — ответила Мари.
— Давай мы зайдем на минутку, Мари, — сказал Бланшар.
(С деньгами только две фигни: когда их слишком много и когда их слишком мало. А я как раз снова попал в фазу «слишком мало».)
Мы взобрались по крутым ступенькам и пошли за Мари по такому длинному, разросшемуся вбок дому — то есть где сплошная длина и никакой ширины — и тут же оказались на кухне за столом. На нем стояла ваза с цветами. Мари вскрыла 3 бутылки пива. Села.
— Ну вот, Мари, произнес Бланшар. — Чарли — гений. Грудью на нож прет. Я-то уверен, что он выкарабкается, но тем временем… тем временем ему негде жить.
Мари посмотрела на меня:
— Вы правда гений?
Я хорошенько приложился к бутылке.
— Ну, если честно, трудно сказать. Гораздо чаще я чувствую себя каким-то недоразвитым. Будто у меня в голове такие здоровые белые блоки воздуха.
— Может остаться, — изрекла Мари.
То был понедельник, единственный ее выходной, и Бланшар встал и оставил нас сидеть на кухне. За ним хлопнула входная дверь, он вымелся.
— Чем занимаетесь? — спросила Мари.
— Живу на удачу, — ответил я.
— Вы напоминаете мне Марти, — сказала она.
— Марти? — переспросил я, думая: боже мой, вот оно. И оно было вот.
— Ну вы же безобразны, нет? Я не в смысле, что вы урод, но вы же биты жизнью, нет? А жизнь вас еще как побила, вы биты даже больше Марти. А он был драчун. Вы были драчуном?
— Это в числе моих проблем: драться по-настоящему я никогда не умел.
— Как бы то ни было, вид у вас такой же, как у Марти. Вас побило, но вы добрый. Мне такой тип знаком. Я увижу мужчину, когда увижу мужчину. Мне нравится ваше лицо. У вас хорошее лицо.
Не имея возможности ничего сказать о ее лице, я спросил:
— У вас не найдется сигарет, Мари?
— Ну конечно, голубчик. — Она сунула руку в эту широченную простыню платья и нащупала пачку где-то между сисек. У нее там могло бы поместиться продуктов на неделю. Смешно. Она открыла мне еще пива.
Я хорошенько хлебнул, а потом сказал ей:
— Я мог бы, возможно, ебать тебя, пока не прослезишься.
— Послушай-ка сюда, Чарли, — сказала она в ответ. — Я не потерплю, чтобы со мной так разговаривали. Я — приличная девушка. Мама воспитала меня правильно. Еще поговоришь так — и вылетишь.
— Прости, Мари, я пошутил.
— Так вот, мне не нравятся такие шутки.
— Конечно, я понимаю. У тебя виски не найдется?
— Скотч.
— Скотч пойдет.
Она вынесла почти полную квинту. 2 стакана. Мы смешали себе скотча с водой. Эта женщина много чего повидала. Как пить дать. И вероятно, видала все это лет на десять дольше меня. Что ж, возраст— не преступление. Просто многие стареют плохо.
— Ты совсем как Марти, — снова сказала она.
— А я никого похожего на тебя никогда не видел, — ответил я.
— Я тебе нравлюсь? — спросила она.
— А куда деваться? — сказал я, и на этот раз никаких соплей она на меня не вывалила.
Мы пили еще час или два, главным образом — пиво, но раз-другой разбавляли его скотчем, а потом она отвела меня к постели. По дороге мы прошли мимо чего-то, и она, разумеется, сказала:
— Это моя кровать. — Та была довольно широка. Моя кровать стояла впритык к другой. Очень странно. Но это ничего не значило. — Можешь спать на любой, — сказала Мари, — или на обеих.
Что-то здесь отдавало обломом…
Ну и, само собой, наутро у меня раскалывалась башка, а я слышал, как Мари громыхает на кухне, но не обращал внимания, как мудрому мужчине и подобает, и слышал, как она включила телик посмотреть утренние новости, телик работал на столе в обеденном уголке на кухне, и я слышал, как у нее кофе заваривается, запах был недурен, но вони яичницы с беконом и картошкой я не переваривал, и звука утренних новостей я не переваривал, и поссать хотелось, и пить хотелось, но не хотелось, чтобы Мари знала, что я уже проснулся, поэтому я ждал, мне моча слегка в голову ударила (ха-ха, ну да), но я хотел остаться один, хотел, чтобы весь дом был моим, она же все ебошилась, ебошилась по дому, и я в конце концов услышал, как она пробегает мимо моей кровати…
— Пора бежать, — сказала она. — Я опаздываю…
— Пока, Мари, — отозвался я.
Когда дверь захлопнулась, я поднялся, зашел в сортир и уселся, и ссал, и срал, и сидел в этом Новом Орлеане, далеко от дома, где бы ни был мой дом, а потом увидел паука — тот сидел в паутине в углу и смотрел на меня. Паук сидел там давно, точно вам говорю. Намного дольше меня. Сначала я подумал, не убить ли его. Однако он был такой жирный, счастливый и уродливый, ни дать ни взять хозяин всего заведения. Надо немного выждать, тогда это будет прилично. Я встал, подтер задницу и смыл. А когда выходил из сортира, паук мне подмигнул.
Не хотелось полоскать рот остатками квинты, поэтому я просто сидел в кухне голышом и понять не мог: как это люди могут так мне доверять? Кто я такой? Люди — полоумные, люди — простаки. От этого я запсиховал. Да еще как, черт возьми. Уже десять лет живу без профессии. Люди дают мне деньги, еду, где кости кинуть дают. Неважно, кем они меня считают, идиотом или гением. Я-то сам знаю, что я есть. Ни то и ни другое. Меня не касается, почему люди дарят мне подарки. Я их беру, причем не ощущаю ни победы, ни принуждения. Единственное мое условие: я не могу ничего просить. Больше того, на макушке мозга у меня крутится одна и та же грампластинка: и не пытайся, и не пытайся. Ничего так себе идейка вроде.
В общем, после ухода Мари я уселся в кухне и выдул 3 банки пива, что нашел в холодильнике. До еды мне особого дела никогда не было. О том, как люди любят поесть, я слыхал. Мне же от еды становилось только скучно. С жидкостью все в порядке, а вот груз навалом — тоска смертная. Мне нравилось говно, мне нравилось срать, какашки мне нравились, но легче сдохнуть, чем их насоздавать.
После 3 банок пива я заметил дамскую сумочку на табуретке. Разумеется, на работу Мари взяла с собой другую. Не такая же она глупая или добрая, чтоб деньги оставлять? Сумочку я открыл. На дне лежала десятидолларовая бумажка.
Что ж, Мари меня проверяет, и я окажусь на высоте.
Я забрал десятку, вернулся в спальню и оделся. Мне было хорошо. В конце концов, что человеку надо для выживания? Ничего. Это правда. А у меня даже ключ от дома имелся.
Поэтому я вышел наружу и запер дверь, чтобы воры не залезли, ха-ха-ха, и вот уже стою на улице во Французском квартале, ну и дурацкое же это место, но придется смириться. Все должно мне служить, так всегда было. Поэтому… ах да, иду я, значит, по улице, а беда с Французским кварталом в том, что здесь ни одного винного магазина, как в других приличных частях света. Может, они это специально. Легко догадаться, что из-за этого процветали ужасные выгребные ямы на каждом углу, их тут зовут барами. Первым делом, когда я заходил в один из этих «оригинальных» баров Французского квартала, мне хотелось блевать. Обычно я так и делал, добежав до какого-нибудь вонючего зассанного очка и извергая все — тонны и тонны яичниц и недожаренной жирной картошки. Потом возвращался, уже стравив, и смотрел на них: сиротливее и бессмысленнее клиентов выглядел только бармен, особенно если он же был и хозяин. Ладно, поэтому, зная, что бары — туфта, я гулял по округе, и знаете, где я нашел три своих упаковки? В бакалейной лавчонке с черствым хлебом, где все, даже облупившаяся краска, сочилось такой полуполовой улыбочкой одиночества… на помощь, на помощь, на помощь… да, ужасно, даже света в ней не хватало, электричество — оно ж денег стоит, и вот я такой, покупаю у них первый шестерик пива за последние 17 дней, первый, кто купил сразу три упаковки за последние 18 лет, и господи ты боже мой, она чуть не обкончалась прям на кассу… Нет, это чересчур. Я смел сдачу и 18 больших банок пива и выскочил на дурацкий солнцепек Французского квартала…
Остаток мелочи я сложил обратно в сумочку на табуретке, а закрывать не стал, чтоб Мари заметила. Потом сел и откупорил пиво.
Хорошо побыть одному, Однако я был не один. Всякий раз, как мне приспичивало, я видел этого паука и думал: ну, паук, тебе пора — уже скоро. Ты мне просто не нравишься и этом темном углу: сидишь себе, ловишь мух и жучков, сосешь из них кровь. Видишь, какой ты негодяй, мистер Паук. А вот я — я в норме. По крайней мере, мне нравится так считать. А ты — ты, ептыть, темный безмозглый прыщ смерти, вот что ты такое. Соси говно. Тебе кранты.
На заднем крыльце я нашел метлу, вернулся в сортир и сокрушил его прямо в паутине, принес ему смерть на блюдечке. Ладно, это нормально, он доехал до нее быстрее меня почему-то, что уж поделать. Но как же Мари могла пристраивать свою обширную задницу на стульчак и смотреть на эту тварь? Она ее вообще замечала? Видимо, нет.
Я вернулся на кухню и выпил еще пива. Потом включил телевизор. Бумажные люди. Стеклянные люди. По-моему, я схожу с ума — и я выключил эту дрянь. Отхлебнул еще. Потом сварил два яйца и поджарил две ленточки бекона. Удалось поесть. Иногда о еде забываешь. Занавески пробило солнцем. Я пил весь день. Пустые швырял в мусорку. Время шло. Затем открылась дверь. Прямо скажем, слетела с петель. Пришла Мари.
— Господи ты боже мой! — завопила она. — Ты знаешь, что произошло?
— Нет, нет, не знаю.
— Ох, черт бы его побрал!
— Чё такое, милая?
— У меня подгорела клубника!
— Вот как?
Она бегала по кухне кругами, обширная задница ее тряслась. Ненормальная. Совсем сбрендила. Бедная старая жирная пизда.
— У меня кастрюлька клубники на огне стояла в кухне, а тут зашла эта туристка, богатая сучка, первая посетительница за сегодня, и ей понравились такие маленькие шляпки, я их делаю… Ну, она как бы милашка такая, и на ней все шляпки хорошо сидят, поэтому у нее проблема, и мы про Детройт заговорили, у нас там какие-то общие знакомые нашлись, а я вдруг принюхиваюсь и СЛЫШУ!!! КЛУБНИКА ГОРИТ! Бегу на кухню, да уже слишком поздно… что я за растяпа! Клубника вся выкипела, везде разбрызгано, воняет горелым, руки опускаются, ничего уже не исправишь, ничего! Ад кромешный!
— Сожалею. Но ты шляпку-то ей продала?
— Я продала ей две шляпки. Она все никак не могла выбрать.
— Жалко клубнику. А я паука убил.
— Какого паука?
— Я так и думал, что ты не знаешь.
— Чего не знаю? Что такое пауки? Жучки, и все.
— Мне говорили, что паук — не жучок. Там как-то по числу ног определяют… Я на самом деле не знаю, да и плевать.
— Паук — не жучок? Что это за говно тогда?
— Не насекомое. Так люди говорят. В любом случае, я эту чертову тварь прикончил.
— Ты лазил мне в сумочку.
— Конечно. Ты ж ее здесь оставила. Мне нужно было пива.
— Тебе все время нужно пиво?
— Да.
— С тобой будут проблемы. Ты ел что-нибудь?
— 2 яйца, 2 ломтики бекона.
— Голодный?
— Да. Но ты устала. Расслабься. Выпей.
— Я расслабляюсь, когда готовлю. Но сначала мне нужно в горячую ванну.
— Валяй.
— Ладно. — Она протянула руку и включила телевизор, а потом ушла в ванную.
Пришлось слушать телевизор. Выпуск новостей. Изумительно уродливый ублюдок. 3 ноздри. Изумительно омерзительный ублюдок, разряженная бессмысленная куколка, потеет, пялится на меня, произносит слова, которые я едва понимаю или мне на них вообще плевать. Я знал, что Мари готова смотреть на телевизор часами, поэтому придется как-то приспосабливаться. Когда она вернулась, я смотрел прямо в стакан, отчего ей стало лучше. Выглядел я безобидным — как человек с шахматной доской и спортивной страницей под мышкой.
Мари вышла, обернутая в другой наряд. Смотрелась бы даже хорошенькой, если б не так дьявольски жирна. Ладно, я, в общем, не на скамейке в парке все-таки ночую.
— Хочешь, я приготовлю, Мари?
— Нет, все в порядке. Я уже не так устала.
Она стала готовить еду. Поднявшись за следующим пивом, я поцеловал ее за ухом.
— Ты хорошая баба, Мари.
— Тебе хватит выпивки на остаток ночи? — спросила она.
— Конечно, маленькая. Еще и квинта есть. Все прекрасно. Давай я просто посижу, посмотрю телик, тебя послушаю. Ничего?
— Разумеется, Чарли.
Я сел. У нее что-то варилось. Пахло хорошо. Очевидно, что она хорошая повариха. По стенам ползал теплый запах еды. Не удивительно, что она такая толстая: и готовит хорошо, и пожрать не дура. Мари готовила рагу. То и дело вставала и добавляла что-нибудь в кастрюльку. Луковицу. Кусок капусты. Несколько морковок. Знаток. Я пил и смотрел на эту большую, неопрятную толстую деваху, а она сидела и мастерила самые волшебные на свете шляпки: руки ее шарили в корзинке, подбирали сначала этот цвет, за ним другой, третий, такую ленту, сякую, она сплетала их, сшивала, пристраивала к шляпке, а эта 2-цветная солома сама по себе казалась чудом. Мари творила шедевры, которых никогда не обнаружат — они будут гулять по улицам на макушках всяких сучек.
Работая и помешивая рагу, она говорила:
— Сейчас не то что раньше. У людей нет денег. Везде аккредитивы, чековые книжки, кредитные карточки. У людей просто нет денег. Они их с собой не носят. Всё в кредит. Парень зарплату получает, а она уже тю-тю. Закладывают всю свою жизнь, чтоб один дом купить. А потом непременно набить этот дом говном и купить машину. Они у этого дома на крючке, а власти знают и давят их до смерти налогами на недвижимость. Ни у кого денег нет. Маленьким предприятиям никак не выжить.
Мы уселись за рагу — оно было изумительным. После ужина вытащили виски, Мари принесла мне две сигары, мы смотрели на телевизор и почти не разговаривали. Казалось, я живу здесь уже много лет. Она продолжала мастерить шляпки, то и дело заговаривая со мной, а я отвечал: «ага», «правильно» или «вот как?». А шляпки все слетали с ее рук, шедевры.
— Мари, — сказал я, — я устал. Пойду-ка я спать.
Она разрешила мне взять виски с собой, я так и сделал. Но улегся не к себе в постель, а откинул покрывало на кровати Мари и вполз туда. Предварительно раздевшись, естественно. Прекрасный матрас. Прекрасная постель. Такая старомодная, с высокими столбиками и деревянной крышей, или как их там называют. Наверно, если уебешься до того, что крышу снесет, — значит, получилось. Мне же эту крышу без помощи богов никогда не снести.
Мари по-прежнему смотрела в телевизор и мастерила шляпки. Потом я услышал, как она его выключила, погасила свет на кухне и вошла в спальню, миновала кровать, не заметив меня, и упылила прямиком в нужник. Просидела там некоторое время, а потом я полюбовался, как она скидывает одежу и влатывается в здоровенную розовую ночнушку. Она поебошилась немножко со своей физиономией, махнула рукой, нацепила пару бигудей, развернулась, направилась к постели и увидела меня.
— Господи, Чарли, ты не в ту постель попал.
— Ага.
— Послушай, голубчик, я — не такая женщина.
— Ой, кончай базар и заваливайся!
Она завалилась. Боже мой, одно мясо. Вообще-то я немного испугался. Что же делать со всем этим хозяйством? Так, я в ловушке. Вся постель со стороны Мари просела.
— Послушай, Чарли…
Я схватил ее за голову, развернул к себе, мне показалось, что она плачет, но губы мои накрыли ее рот. Мы поцеловались. Черт возьми, хуй у меня затвердел. Боже милостивый. Что ж это такое?
— Чарли, — сказала она, — вовсе не нужно…
Я взял ее за руку и обхватил ею свой хуй.
— Ох черт, — вымолвила она. — Ох черт!
Тут уже она поцеловала меня, взасос. Язычок у нее оказался небольшой — хоть что-то маленькое, — и он трепетал туда-сюда, довольно-таки слюняво и страстно. Я отстранился.
— Что такое?
— Ща, погоди.
Я дотянулся до бутылки, долго и хорошо приложился, поставил ее на место, а затем подлез и приподнял эту огромную розовую ночнушку. Немного помацал и уж не знаю, что именно нащупал, но мне показалось — то, что надо, хоть и очень маленькое, но в нужном месте. Да, то была ее пизда. Я ткнулся в нее краником. Затем дотянулась она и направила меня куда надо. Еще одно чудо. Штука эта оказалась тугой. Чуть шкуру с меня не содрала. Мы заработали. Мне хотелось поскакать подольше, но плевать. Она имела меня. Лучшая ебка в жизни. Я стонал и верещал, потом кончил, скатился. Невероятно. Когда она вернулась из ванной, мы немного поговорили, потом Мари заснула. Но она храпела. Поэтому пришлось ретироваться к себе на кровать. И проснулся я только наутро, когда она уходила на работу.
— Пора бежать, Чарли, — сказала она.
— Конечно, крошка.
Как только она ушла, я сходил на кухню и выпил стакан воды. Она оставила сумочку. Десять долларов. Я не взял. Вернулся в ванную, хорошенько посрал, уже без паука. Потом принял ванну. Попробовал почистить зубы, слегка сблевнул. Оделся и снова вышел на кухню. Раздобыл кусок бумаги и карандаш.
Мари!
Я люблю тебя. Ты ко мне очень хорошо отнеслась. Но я должен уйти. Даже толком не знаю почему. Спятил, наверное. До свиданья,
Чарли.
Я прислонил записку к телевизору. Мне было нехорошо. Хотелось плакать. Там было так спокойно, как раз то спокойствие, что мне нравилось. Даже печка с холодильником выглядели человечески, то есть — по-хорошему человечески, казалось, у них есть руки, голоса, и они говорят: потусуйся немного, п<