Из воспоминаний офицера штаба корпуса генерала Паннвица

Весна 1945 года была на редкость теплая и пригожая. Сочная свежая зелень покрывала холмы и отроги гор. Казалось, что природа радовалась прекращению страшной войны, уже давно потерявшей свой первоначальный смысл и превратившейся в простое массовое убийство.

Особенной распорядительности и желания перевести нас на положение военнопленных за проволокой или распустить нас и дать нам возможность как-то самим отвечать за право существования англичане не показывали, мы же не могли оставаться подолгу на одном и том же месте. Десятки тысяч наших лошадей, пришедших в Австрию в прекрасном состоянии, как саранча съедали всю траву, и нам приходилось, как татарской орде, перекочевывать на новые места. Победители довольно равнодушно смотрели на то, как от дизентерии погибал конский состав, и нашему начальству, пожалуй, больше приносили забот наши боевые кони, чем казаки.

Последним местом расквартирования моей части был Клейн Сант Паул, небольшое селеньице вблизи Сирница и Вайтенсфельда.

Офицеры английской дивизии, расположенной там же, часто приходили к нам в гости. Они относились к нам по-дружески, пили с нами «шливовицу» — югославскую сливовую водку, красное вино и ели с удовольствием вяленое мясо, привезенное нами в телегах наших обозов. Самым излюбленным для них было выпросить для прогулки верхом наших лошадей, зачастую кровных.

Среди этих гостей-победителей было несколько побывавших в России во время гражданской войны на севере и на юге, и они весьма недвусмысленно, намекали нам на возможность продолжения войны против красных, на этот раз совместными силами. С какой радостью мы откликались на эти намеки! Они-то и послужили главной причиной сохранения нашего послушания и дисциплины в частях, состоящих большей частью из бывших под-советских, изверившихся уже давно в чьих-либо обещаниях.

Нужно ли говорить, на какой невозможной смеси немецко-французско-русского языка мы объяснялись с англичанами, но доброе вино и добрые отношения развязывали языки, способствовали взаимопониманию и дружеским связям. Нам всем казалось, что жизнь снова нам улыбается, что не все потеряно и близок час…

28 мая командиру нашей бригады полковнику Борисову было передано распоряжение английского командования подготовить всех офицеров в восемь часов утра 29 мая к… перемене места пребывания!

— Ситуация немного переменилась, и вас всех отвезут в один специальный офицерский лагерь на севере Италии, где вы сможете решить свою судьбу: либо переселиться в заокеанские страны, либо вступить добровольно в ряды наших оккупационных войск, либо… вернуться на вашу родину, в СССР. Много вещей с собой не берите. Они вам не понадобятся. Чтобы вы не решили — в немецких формах ходить вам не придется. Женщин и детей, по-сколько они находятся при частях, тоже с собой не брать. Они будут отправлены отдельным эшелоном.

Какое-то темное чувство сжало наши сердца. Что-то было не в порядке. Казалось бы, гладко и логично, и вместе с тем какая-то фальшь и обман скрывались в этих словах. Выслушав англичанина, мы спросили его прямо и без обиняков, не думают ли нас выдать коммунистам? Англичанин поклялся нам своею честью английского офицера:

— Об этом не может быть и речи! Какая выдача? За кого вы считаете англичан и их союзников с Запада? Это было бы вандализмом и даже хуже!

И все же мы не поверили его клятвам. Немного говорившие по-английски сказали ему это прямо в лицо.

Офицер ушел и вскоре привел к нам своего военного священника, который поклялся нам в том, что Англия никогда не совершит такого позорного поступка.

Это нас успокоило.

Вспоминает ли теперь этот священник о своих словах? Грызет ли его когда-нибудь совесть? Знал ли он тогда правду, или был обманут и совершил грех по незнанию?

Утром 29 мая к нашему расположению подкатили машины. Мрачно и подозрительно смотрели казаки на разделение офицеров и их. Мы старались, как могли, их успокоить, тем более что нам говорили те же англичане, что бойцы будут отправлены вслед за нами, а затем последуют «чады и домочадцы».

Нас удобно и не чересчур густо разместили, вместе с нашими вещами, в английских грузовиках. Ничего подозрительного мы не замечали. Однако нам стало не по себе, когда к нам по очереди стал подходить английский капитан и вежливо, беря под козырек, весьма настойчивым тоном повторял:

— Господа офицеры, вам больше не нужно оружие. Потрудитесь сдать ваши револьверы.

Мое сердце болезненно сжалось, когда я, отстегнув мой верный безотказный «О. 8», отдал его в руки англичанину. Мне вспомнились слова генерала Шкуро, сказанные им не так давно нашим казакам:

— Ребята! Винтовки из рук не выпускайте!.. А то… вырежут!

Когда окончился сбор оружия, офицер дал короткую команду, и к нашим грузовикам, держа винтовки и автоматы наперевес, бросились английские солдаты, вскакивая по два на машину. Грузовики сорвались и помчались полным ходом, поднимая густую пыль по узким горным дорогам так, что с непривычки у нас дух захватывало.

По всей дороге, на пространстве двести километров, через каждые 50 метров стояло по два английских автоматчика, а через каждые 200–300 метров английские танки. Англичане показали себя мастерами предательства.

После нескольких часов головоломной гонки мы, наконец, прибыли в город Юденбург…

Я не берусь сегодня описывать то, что происходило в машинах. Некоторых охватило полное оцепенение. Некоторые верили, что нас крадут из-под носа у красных, чтобы «спасти». Были случаи выпрыгивания из машины, кончавшиеся смертью (той или иной)…

Грузовики остановились на шоссе перед бетонным мостом через реку Мур, протекающую глубоко в ущелье обрывистых и каменных берегов. На другой стороне, на площади перед каким-то заводом, виднелась толпа советских солдат. Видны были сжатые кулаки, которыми они нам грозили. Площадная брань и ругательства долетали до нас.

Английские солдаты… окружили наши грузовики. Они что-то нам протягивали, что-то кричали. Сначала мы ничего не могли понять из невероятной смеси польского и украинского языков, но, наконец, нам стало ясно, что они хотят купить у нас наши часы, взамен на папиросы.

— Все равно! Вшистко едно. Часы вам больше не нужны! — поясняли нам предприимчивые воины и для пояснения проводили ребром ладони по горлу или приставляли указательный палец к виску, весьма отчетливо щелкая средним и большим пальцами.

К горлу подступала тошнота. Наши офицеры били часы о мостовую или старались зашвырнуть далеко в реку.

Вот первая машина рванулась вперед, переехала мост и развернулась. Из нее торопливо выскочили люди с вещами и, окруженные советскими конвоирами, пошли в заводские ворота. Грузовики двинулись обратно.

Дрогнула наша машина и подвинулась метров на десять. Стала. Двинулась вперед. Опять стала. Офицеры торопливо рвали документы, фотографии, письма. Ветер порывами разносил обрывки по дороге. Вдруг раздался страшный вопль. Из машины, переезжавшей в это время мост, выскочил один из офицеров, ласточкой перелетел через перила моста и более чем с 20-метровой высоты полетел головой вниз в реку. Мы отчетливо видели, как он дважды перевернулся в воздухе и плашмя ударился об острые камни. Его тело дрогнуло и… застыло.

В ту ночь, когда меня подвели к машине (в Граце), я увидел целую группу наших офицеров. Мы все молчали. Молча грузились по особой системе. Отделили из толпы пять человек. Приказали влезть в машину и сесть на пол, облокотившись спиной на кабинку шофера, широко, циркулем расставив ноги. Следующая партия садилась у них между ног и так далее. В машину влезло по тридцать человек. Человек? Нет! Жалких обломков потонувшего корабля.

Конвой с автоматами разместился частью в кабинке, частью на ее крыше. Старшой (фельдфебель) — начальник конвоя произнес полагающееся по закону предупреждение:

— Не поворачивать голов. Не разговаривать. Не вставать. Всякое нарушение этого распоряжения считаю попыткой побега и применю оружие без предупреждения.

Много раз, тысячи раз впоследствии слушал я слова предупреждения, которые в советских лагерях труда насмешливо называли «молитвою». Читают его монотонно, заученно, без мысли, без выражения, как будто бы за этими словами не скрывается коварство, кровожадность, беспощадность, просто провокация и за ней — неминуемая смерть.

Первый автомобиль тронулся. Мы были стиснуты так, что не только шевелиться, но и дышать было трудно. За нами поплыли, в клубах пыли, остальные машины.

Наш начальник конвоя предпочел сидеть на крыше, чувствуя всю ответственность, несмотря на то, что в кабине ему было удобнее и спокойнее. Он крепко сжимал в красных рабочих руках автомат и бдительно следил за каждым нашим движением. Бесчисленные ордена и медали позвякивали на его груди.

По физиономии судя, по выражению глаз, это был добродушный рассейский мужичек, лет тридцати пяти. Он не выдержал долго своей роли молчаливого и всевидящего аргуса. Еще бы! Первый раз в своей жизни он видел настоящих «контриков» — власовцев, белогвардейцев, «минигрантов». Его мучило любопытство. Наконец он не выдержал и обратился ко мне, сидевшему прямо под «его ногами в громадных сапожищах.

— Эй, ты! — пихнул он меня носком. — Ты что? Офицер?

— Офицер, — ответил я довольно спокойно. Новый пинок носка после длительной паузы:

— Небось, много наших пленных перестрелял?

— Мы не расстреливаем пленных…

— Ну, врешь! — а затем, подумав, добавил. — А откуда по-русски знаешь?

— Да я же русский, такой же русский, как и ты! Опять пауза и раздумье, а затем:

— Ага! Помещик! Крови недостаточно попил. Опять хотел у нас землю отобрать и крепостное право завести!

Я ему ответил, что цели у нас были совсем другие. Так завязался наш длинный, трехдневный разговор (ехали мы из Граца в Румынию). При каждой новой посадке фельдфебель следил, чтобы я попадал в одну и ту же машину и на то же место. Наш разговор продолжался. Я ему рассказывал, почему мы одели немецкую форму, против чего и за что воевали. Говорил ему, как живут люди в свободных странах…

Старшина слушал меня внимательно. Уже давно прошла вся его суровость. Он угощал нас махоркой, вне очереди приказывал приносить нам воду. Совал в руку лишний кусок хлеба.

Когда мы, полумертвые от усталости, бессонья и жажды прибыли в Темишвар (Румыния) и стали выгружаться перед тюрьмой, он подошел ко мне и сказал:

— Ну что ж! Бувайте счастливы! — вздохнул глубоко и неожиданно прошептал, качая печально головой, — Эх, и чего вы нас не завоевали!..

В дальнейшем, в своих воспоминаниях Б. К. Г. рассказывает о своей встрече в июне 1953 года по пути в политизолятор в вагоне для заключенных с казаком 15-го Казачьего кавалерийского корпуса. Из его рассказа мы узнаем о том, как были выданы казаки 2-й дивизии.

Мой собеседник, — продолжал дальше Б. К. Г., — оказался казаком 3-го Кубанского полка нашего 15-го Корпуса. Первый казак, рядовой, с которым я, после выдачи, встретился. Так, по дороге за полярный круг этот человек рассказал мне, что случилось после того, как увезли офицеров.

… Вас увезли, а мы ничего не знали. Поговаривали всякое, а было как-то спокойно. Приходили «агитатели» из англичан и всячески успокаивали. За офицерами вдогонку, в заокеанские страны обещали послать.

Потом привезли в расположение нашего полка походные бани на автомобилях и дезкамеры. Всем приказали вымыться, продезинфицировали одежду. Выдали на три дня продуктов и приказали грузиться. Грузились на свои же обозные повозки и телеги, пригнанные англичанами. Окружили нас их солдаты, как из-под земли вынырнувшие. Обыскали. Отобрали оружие, компасы, карты, ножи, бритвы.

Тронулись под конвоем на восток. Проехали километров тридцать и остановились. Поле громадное, огороженное проволокой. Нам приказали слезть с повозок, не брать вещей и идти за проволоку. Откуда-то появились солдаты в венгерской форме. Вскочили на наши подводы — и поминай, как звали.

Мы остались без вещей и без продуктов. В чем были. Оглянулись. Бежать хотели, а англичан уж нет. Вместо них советские танки и блиндировки (бронемашины. — П. С.) нас окружили и стерегут. Как в театре все быстро делалось. Так ловко, собаки, обтяпали дело, что мы и одуматься не успели.

С нами не церемонились. Не судили. Не допрашивали. Из этого лагеря была железная дорога близко, грузили нас в эшелоны и прямым трактом гнали в Восточную Сибирь. Я с партией, тысяч так в восемь, угодил прямо на Колыму.

Там нас разместили «свободно». Объявили, что «Родина нам все простила» и только в назидание дали по шесть лет «вольной ссылки».

Все там делалось «добровольно, но обязательно». Работали «по найму» в рудниках. Жили в бараках. Кормежка — казенная. Сами знаете, какая. Ни жить, ни дохнуть. Все, что было, за жратву отдавали.

Немного времени прошло, как «прощение» насмарку пошло. Выгадали время. Понятно, миллионы выданных, сразу не разберешь и сквозь машину чекистскую не пропустишь. Появились энкаведисты у нас. Начали по одному из массы выдергивать. Каждый день от десятка до сотни на допрос отправляли. Следствие короткое. Один отмер, что своему подсоветскому, что из эмигрантов.

Машина ихняя медленно молола. И чего торопиться. Итак, сидим и работаем. Кто раньше прошел, кто позже, а мера одна. Всем, как правило «катушку» давали (25 лет). Меня осудили недавно. Без следствия, можно сказать, семь лет отстукал. Сейчас неосужденных, кажись, никого не осталось.

После суда, обычно, отправляют в другие лагеря. Я вот на Воркуту куда-то еду.

— Что вас не расстреливали по дороге?

— Чего ж расстреливать? Кому суждено, тот сам помер, не выдержал. Туда ему и дорога. Значит слабый и работник из него никакой. А зачем скотину рабочую расстреливать? Расходов на нее никаких, а пользу приносит. Когда износится — как отработанный пар, сама окачурится.

Страшные вещи говорятся на ссылке простым языком, самым спокойным тоном. Никаких эмоций. Если они существуют, люди привыкли их прятать не только от других, но и от себя.

Это была моя последняя встреча с сослуживцем-однополчанином. Это была первая точная правда, что сделали англичане с казаками после того, как их отделили от офицеров. Уехал казак в Воркуту. Там через полтора месяца был бунт и забастовка, кроваво подавленная чекистами. Может быть, и он сложил там свою голову и лежит замороженным в сосульку в вечной мерзлоте до Второго Пришествия.

Б. К. Г.