Истина как соответствие фактам. Дуализм решений и фактов

Настоящее исследование методологически основывается на принципе соответствия / несоответствия высказывания действительности, который в философии, например, именуется корреспондентной теорией истины. Согласно этому принципу истинным является утверждение, которое соответствует фактам, ложным – которое не соответствует фактам. В работе развивается идея о том, что языковые явления существуют объективно и независимо от юридических определений и юридических конструкций, частью которых являются эти явления, а также положение о том, что познание этих явлений не зависит от качества их определений в лингвистике как науке. Отсутствие четких определений этих явлений в лингвистике не способно оказать заметного влияния на познание фактов этих явлений, скорее, сами определения, их ясность и четкость могут быть поставлены в зависимость от качества их (объективных явлений) познания. Таким образом, основной единицей анализа и описания языковых явлений является научное описательное высказывание и его основное свойство – способность соответствовать и не соответствовать фактам, факт – это базовая категория лингвистической экспертизы и научного описания, экспертное исследование назначается для установления фактов, значимых для рассмотрения того или иного дела по существу. Категория факта подчиняет себе все исследовательские параметры лингвистической экспертизы: мы устанавливаем факты и мы их объясняем, но не даем определения явлениям или терминам. Таким образом, оказывается неважным вопрос о том, что такое, например, «угроза», но очень важен вопрос, какими свойствами обладает и в каких отношениях находится фрагмент действительности, который мы условились называть «угрозой», с другими фрагментами языко‑речевой действительности. Определениям в экспертных исследованиях отводится вспомогательная роль, с одной стороны, они вводятся в коммуникативных целях и обеспечивают возможность взаимопонимания, с другой стороны, они сокращают научный текст. С этой точки зрения угроза, например, – это все известные в лингвистике как науке к конкретному моменту истинные высказывания об угрозе, и слово «угроза» заменяет эти истинные высказывания в научном тексте или в тексте лингвистической экспертизы, мы могли бы не пользоваться словом «угроза», а всегда говорить вместо «угроза», фразы, построенные по такому образцу: «То, что обладает свойствами Х, У, Z…Zn» лишь бы относительно такого употребления соблюдался закон тождества. «Все определения можно опустить без потери имеющейся информации. Отсюда следует, что в науке все действительно необходимые термины должны быть неопределяемыми . Каким же образом тогда в науке устанавливаются значения терминов? Предлагались различные ответы на этот вопрос, но я не вижу среди них ни одного удовлетворительного. В целом ситуация выглядит следующим образом. Аристотелизм и аналогичные философские системы столь долго внушали нам, как важно добиваться точного знания значения наших терминов, что все мы склонны этому верить. Мы продолжаем цепляться за эту веру, несмотря на тот бесспорный факт, что в философии, которая в течение двадцати веков заботилась о значении своих терминов, содержится множество не только пустых слов, но и слов крайне неясных и двусмысленных. В то же время наука типа физики, которая вряд ли вообще заботится о своих терминах и их значении, а, скорее, печется о фактах, достигла величайшей точности. Это, безусловно, следует понимать как свидетельство того, что под влиянием Аристотеля важность проблемы значения терминов была сильно преувеличена. И это, однако, еще не все. Концентрация внимания на проблеме значения не только не позволяет добиться точности, она сама является главным источником неясности, двусмысленности и путаницы.

В науке мы стараемся, чтобы формулируемые нами высказывания вообще не зависели от значений наших терминов. Даже если дается определение термина, мы никогда не пытаемся вывести из него какую‑нибудь информацию или основывать на нем рассуждения. Именно поэтому наши термины приносят нам так мало хлопот. Мы не перегружаем их. Мы пытаемся приписать им как можно меньше веса. Мы не принимаем их «значение» слишком всерьез. Мы всегда сознаем, что наши термины несколько неясны (поскольку мы научились использовать их только в ходе практических применений), и мы достигаем точности не путем уменьшения связанного с ними полумрака неясности, а, скорее, действуя в нем и тщательно формулируя наши утверждения таким образом, чтобы возможные оттенки значений используемых терминов не играли особой роли. Таким образом мы избегаем споров о словах» [Поппер, 1992, с. 28] (см. также [Поппер, 2002; Поппер, 1993]).

Таким образом, в работе принимается следующая позиция относительно собственно лингвистического и юридического слоев в лингвистическом экспертном исследовании. Целью лингвистической экспертизы является описание и объяснение определенных фрагментов реального мира, событий и фактов, при этом описание производится в рамках категорий истина / ложь[7]. В юридическом аспекте происходит квалификация описанных событий на шкале «запрещено / разрешено» и производных от этой шкалы категориях санкции, отягчающих или смягчающих обстоятельств и т.п., еще раз подчеркнем, что в рамках юриспруденции происходит не переопределение понятий и терминов, а юридическая квалификация (=юридическая оценка) установленных событий и фактов , которые способны за собой влечь определенные юридические последствия.

Такое представление является важным на фоне существующей позиции, в которой приняты следующие формулировки: «С юридической точки зрения оскорбление это то‑то, тогда как с лингвистической оскорбление совсем другое». Мы предполагаем, что в каком‑то отношении (по крайней мере, если хотим оставить за лингвистической экспертизой право на истинное описание действительности, то есть не отрицать за лингвистикой способности описывать свойства и отношения, которые существуют в реальном мире) для лингвистики и юриспруденции оскорбление должно быть одним и тем же предметом, который ими рассматривается с точки зрения своих целей. Цель лингвистики – установить и объяснить все истинные высказывания об оскорблении, цель юриспруденции – установить, имело ли место такое деяние, как умаление чести и достоинства, и если имело, то дать его юридическую оценку. Таким образом, противопоставление юридической и лингвистической точек зрения, скажем, на то же оскорбление не имеет какого‑либо значения, так как с какой‑то стороны лингвисты и юристы обязаны иметь одну точку зрения на оскорбление, оскорбление – это фрагмент реальности, свойства и отношения которого с другими фрагментами не зависят от того, какие слова мы употребляем или как мы выражаем свои мысли.

В данном случае необходимо пояснить, почему мы употребили слова «вынуждены» и «должны». Этими словами мы хотим сказать, что тот факт, что мы выбираем описывать реальное положение дел является нашим решением, которое не сводимо к фактическому положению дел. Другими словами, это наше решение, что экспертиза как процессуальное действие помогает установить объективную истину по делу, и то, что юридическая квалификация должна основываться на дескриптивных утверждениях, это тоже наше решение, оно может быть эмпирически обосновано, но не может быть логически выведено из какого‑либо положения дел. Вполне можно представить себе ситуацию другим образом, когда экспертиза бы основывалась на авторитете ученого (что иногда имеет место в лингвистических экспертных исследованиях) или экспертный вывод принимался бы бо льшим числом голосов. Например, нет ничего логически противоречивого в идее, чтобы по каждому делу экспертизу проводили все эксперты в данной области, а затем обсуждали бы расхождения в выводах и путем голосования решали бы, какой из экспертных выводов необходимо считать истинным. Такой принцип организации экспертизы породил бы свои проблемы и свои следствия для юриспруденции, и он возможен теоретически, а потому принцип соответствия действительности не является принципом, который вытекает из какого‑то положения вещей в реальной действительности, скорее, он подчинен нашим решениям и ценностям в том смысле, что мы признаем в юридической деятельности и науке в качестве ценности – поиск ответа на вопрос об истинности или ложности определенных утверждений о фактах.

Резюмируем: концепция книги строится на двух принципах, первый из них связан с теорией истины как соответствия фактам, второй с номиналистическими принципами построения лингвистической теории. Эти принципы в работе будут обсуждаться в различных местах и с различной степенью подробности. Относительно каждой категории дел в монографии осуществлена попытка, во‑первых, переформулировки поставленных перед экспертом проблем в номиналистической форме, то есть в форме ответа на вопрос о действительности и фактах, а не в форме ответа на вопрос о значениях терминов и слов обыденного или юридического языка, и, во‑вторых, в исследовании осуществлена попытка последовательного проведения принципа описания языковых и речевых явлений с точки зрения корреспондентой теории истины в духе А. Тарского и К. Поппера. С методологической точки зрения, таким образом, работа не является оригинальной: методологический номинализм (термин К. Поппера) стихийно сложился в естественных науках, в философском же и логическом плане методологический номинализм был разработан К. Поппером и А. Тарским. Методологическая ценность работы заключается в том, что впервые осуществлена попытка применения этого принципа по отношению к изучению естественного языка и прикладной области лингвистических исследований – лингвистической экспертологии. Возможно, что это до конца не удалось, но нет никаких сомнений, что номиналистический принцип достаточно эффективен и способен решать конкретные лингвистические проблемы.

Необходимо также коснуться еще одной проблемы, которая ставится, но не освещена достаточно подробным образом в настоящем исследовании, хотя имеет, как мы считаем, большое значение. Эта проблема может быть сформулирована следующим образом: «Зачем необходима лингвистическая экспертиза? Или – в более категоричной форме – «Так уж ли она нужна?». Этот проблемный вопрос возникает из определенного фактического положения дел: любой следователь или судья являются носителями русского языка, и как получается так, что эти люди могут пользоваться русским языком во всех ситуациях за исключением ситуации следствия и судебного разбирательства? Основной ответ здесь может быть, конечно, сведен к тезису о том, что есть объективные ситуации, которые следователь и судья не могут решить относительно естественного языка, хотя фактом является то, что они его носители. Безусловно, это очень общий ответ, и он требует детальных разработок в области метаязыкового и собственно языкового сознания рядовых носителей языка, и пока лингвистическая экспертология не описала ситуации, в которых носители языка могут думать о языке то‑то и то‑то, когда на самом деле дела обстоят по‑другому, проблема использования специальных лингвистических познаний будет оставаться проблемой.

Рассмотрим, например, следующую ситуацию: следователь, проработавший десять лет по расследованию дел о наркотических и психотропных веществах, приносит текст фоноскопической экспертизы лингвисту с вопросом, идет ли в нем речь о сбыте психотропных веществ. Встает вопрос: «Какова цель, ради которой он это делает?» Думается, что в подавляющем большинстве случаев следователь в силу своей профессиональной компетенции знает больше, чем лингвист, относительно того, имеет ли данный текст отношения к психотропным веществам и их продаже, так как психотропные вещества и их продажа – это не слова и не предложения русского языка, а фактические ситуации в реальном мире, которые как‑то называются словами русского языка, но как именно они называются, думаем, предполагаемому следователю хорошо известно, и он, как мы думаем, никогда не ограничивается словами в том смысле, что не кладет в основу доказательств только разговоры об этих веществах, но и старается установить факты, которые способны подтвердить гипотезу о продаже психотропных и наркотических веществ. Когда же у следователя нет иных доказательств по конкретному делу, за исключением фразы «Я продал ему герыч», тогда, что хочет узнать следователь, ставя перед экспертом вопрос: «Идет ли речь в тексте о продаже одним лицом другому лицу героина?» Возможен лишь один ответ на поставленный вопрос – следователь хочет узнать, имел ли он языковые основания для интерпретации данной фразы как относящейся к продаже героина или правильно ли он понимает, что в данном случае разговор шел о продаже наркотического вещества под названием «героин». Таким образом, вопрос о необходимости применения специальных познаний является открытым [Росинская, 2008, с. 7‑24], без специальных исследований в этой области эффективное развитие лингвистической экспертизы, по нашему мнению, невозможно.

Но вопрос о необходимости имеет и более глубинные основания. Укажем и на них. В общем, вопрос о необходимости лингвистической экспертизы и любой экспертизы решается, как правило, таким образом. Если мы не будем принимать решения при разрешении конфликтов, основываясь на реальном положении дел, например, на том, как реально устроен объект (скажем, язык), то рано или поздно право перестанет быть эффективным в том смысле, что его решения не будут совпадать с реальным положением дел, что приведет к нелегитимности права. (Оно, например, перестанет выполняться). Мы думаем, что теоретически такая формула неверна. Поясним это. С точки зрения фактической для права, чтобы быть эффективным необходимо, чтобы поведение людей, которое оно регулирует, было вариантным, чтобы относительно какой‑то ситуации было минимум два варианта поведения, в противном случае правовая норма остается попросту декларацией, и она ничего не регулирует, то есть не выполняет своей функции. Действительно, нет никакой возможности предписывать или запрещать дыхание, но как только появится вариант поведения без дыхания, сразу же появится возможность его предписывать или запрещать. (Эту ситуацию легко вообразить, более того, прогнозируема подоплека такого запрета или предписания, эта подоплека будет, вероятно, связана с теорией неполноценности одной из форм поведения, например, формы поведения с обязательным дыханием). Все остальное не является важным для права, так как право – это не фактическая действительность, но решения по поводу фактов. Создавая норму, мы принимаем решение о том, как мы будем себя вести в некоторой фактической ситуации, и это решение никогда не сводимо и не выводимо из тех фактов, относительно которых оно принято. Так, мы приняли решение о том, что необходимо установление истины по делу. Это решение – наше решение, его необходимость нельзя объяснить никакими фактами, так что оно не вытекает логически и теоретически из фактов, и когда мы говорим о том, что если право не будет опираться на теорию истины, то станет нелегитимным, мы утверждаем не факт, а ценность, а именно мы утверждаем, что не хотим, чтобы право не опиралось на принцип соответствия действительности.

Почему такое утверждение не является фактом? Во‑первых, любое решение, каким бы оно несправедливым ни казалось, может быть обеспечено силой. То есть мы способны принуждать кого‑то поступать определенным образом, вопреки его желанию, тезис о том, что такие системы долго не живут, не может оказать на этот факт никакого воздействия, эти системы были и, возможно, есть, они называются словом «тоталитаризм». Таким образом, принцип соответствия действительности или принцип соответствия массовым ценностям для права не является и эмпирически необходимым.

Во‑вторых, так как право – это решения о поведении, то оно может всегда оставаться легитимным на том уровне, что эти решения могут изменяться. Относительно принципа соответствия действительности это значит, что право не нуждается в истине как соответствии, а может обходиться конвенциональной истиной и ad hoc теорией. Например, неприличные формы в праве могут запрещаться списком, и то, что не входит в этот список, будет считаться приличным. В этот список всегда могут быть внесены изменения (если например, много людей недовольны[8]этим списком), он может быть расширен или наоборот сужен, понятно, что это предполагает договоренность, но не предполагает истинности (тот факт, что теоретически возможна такая ситуация, когда договоренность и истинность совпадут друг с другом, не имеет никакого значения).

Таким образом, когда мы утверждаем необходимость истинных описаний явлений, то мы, прежде всего, отстаиваем ценности, а не описываем какую‑то фактическую необходимость, заложенную в природе права, но очень важно, что мы сами выбираем эту ценность и полагаем, что фактическое описание является ценным, тем самым мы косвенно решаем вопрос о том, каким должно быть право , которому мы хотим подчиняться в том смысле, что считаем целесообразным, чтобы оно определяло наше поведение.

В заключение необходимо сказать, что те утверждения, которые высказываются в работе относительно лингвистической экспертизы, не претендуют (и это, по нашему мнению, важно подчеркнуть) на окончательное объяснение языковых явлений, явлений права и взаимодействия первых со вторыми, но сформулированы в такой форме, что допускают критическое обсуждение. В работе все теоретические утверждения сформулированы в фактической форме, как утверждения, которые претендуют на то, что они соответствуют действительности (=реальному положению дел), поэтому данные утверждения могут быть потенциально ложными[9]в том случае, если дела обстоят не так, как в них об этом говорится. И если обнаружится, что они не соответствуют действительности, то автор сочтет возможным и необходимым отказаться от этих утверждений (от всех или их части), чтобы попытаться найти новое объяснение феноменам языка, речи и лингвистической экспертизы.