Высылка и возвращение И. Лежнева (№ 11-15)

№ 11. Из записки зам. пред. ОГПУ Г.Г. Ягоды в ЦК ВКП(б) [193]

[5] мая 1926 г.

<...> За последнее время ОГПУ отметило два характерных факта, свидетельствующих об определенной активности группки московских сменовеховцев, сплачиваемой журналом «Россия».

В апреле 1925 г. журнал «Россия», празднуя 3-летний юбилей своего существования, пытался превратить таковое празднование в чисто политическое событие. Устроители этого вечера — ТАН и ЛЕЖНЕВ выступили на юбилее с декларативными заявлениями, разъясняющими политическую сущность «России» как носителя современной культуры, как завершителя эпохи от ПЕСТЕЛЯ до ЛЕНИНА. Эту декларацию ЛЕЖНЕВ закончил следующим выводом: «Россия — это 149 миллионов; ВКП(б) — это один миллион, конечно, этот миллион окрашивает в красный цвет всю массу, но не следует забывать, что если взять чан с водой и бросить в него красный кристалл, то вода окрасится, но и кристалл растворится».

Вообще весь юбилей «России», устроенный в форме открытого литературного вечера, носил характер политического выступления журнала «Россия» как объединяющего сменовеховцев центра.

Через год после этого юбилея, на открытом диспуте в колонном зале Дома союзов 25 марта с.г., профессор Ключников выступил с заявлением, почти аналогичным декларативному выступлению ЛЕЖНЕВА. В этом заявлении опять были цифровые выкладки о коммунистах и беспартийных. Это заявление КЛЮЧНИКОВ закончил тирадой о необходимости объединения беспартийной интеллигенции, которая, по мнению КЛЮЧНИКОВА, в настоящее время должна иметь свою печать.

Кроме этих двух фактов, свидетельствующих о некоторой политической активности сменовеховцев, мы в свое время отмечали и такой факт, как возникновение в кругах, близких к профессору АНДРИАНОВУ и БОБРИЩЕВУ-ПУШКИНУ, идеи о создании Союза Русской Интеллигенции. (Идея эта, впрочем, дальше разговора, видимо, не пошла, и никаких попыток к ее реализации ОГПУ не выявило.)

В настоящее время мы расцениваем группу московских сменовеховцев как хотя и варящуюся в данное время в собственном соку, но крайне опасную, как проявляющую явные тенденции к организационному оформлению и представляющую тот основной костяк, вокруг которого стягивается интеллигенция, что и приводит журнал «Новая Россия» (редактор И.Г. Лежнев), именуемый «ежемесячным журналом политики — экономики — общественности, литературы — искусства — критики». (Характерно, что сменовеховцы явным образом подчеркивают то обстоятельство, что их журнал является политическим органом.)

Имея тираж до 10 000 экземпляров и свое собственное «кооперативное» книгоиздательство, «Новая Россия» превращается в политический салон, не имеющий пока достаточно широкого влияния на интеллигенцию, но безусловно стремящийся к этому и претендующий на право более или менее открыто выражать свои суждения и пропагандировать таковые, хотя бы и лежневским эзоповским языком.

В последнее время «новороссийские сменовеховцы», имея раньше уклон в сторону «культурного национализма», приобретают устряловскую ориентацию, доказательством чего служит факт помещения в двух последних номерах «Новой России» статьи «У окна вагона» Н. Устрялова, в которой автор вскрывает истинную сущность «Новой России», как политического центра. В этой статье, выпущенной, между прочим, отдельным изданием в Харбине, специально для Европы, как пишет об этом Устрялов Лежневу в его письме от 14 марта с.г., Устрялов (стр. 26-27 3-го номера «Н.Р.»), рассказывая о своих московских впечатлениях, подчеркивает, что интеллигенция, «превращаясь в спецовскую, «отнюдь не умирает духовно». Она интенсивно живет, размышляет, наблюдает, проделывает большую работу мысли. Только эта работа не воплощается в журналы, газеты, мало объективируется вовне: но зато в сердцах пишутся томы».

Далее Устрялов продолжает: «Невольно вспоминаются 30-40-е годы прошлого века. Как и тогда, общественное сознание ушло в маленькие домашние кружки, где за чаем ведутся долгие беседы о сегодняшнем дне, о завтрашнем, о будущем России, о русской культуре, о Европе, американизме и т.д. И за этими беседами услышишь и вдумчивые анализы, и полеты изящной фантазии и философии пережитого, и зачатки каких-то грядущих идеологий. Духовный облик интеллигенции стал гораздо содержательней, глубже, интересней.

На поверхности — официальные каноны и догматы революции. Диктатура этих догматов и канонов. Так нужно. К ним привыкли, их не оспаривают и в служебные часы, они автоматически приемлются к руководству.

Но, разумеется, они не могут загасить исканий, устранить сомнений, пересечь рефлексии. Однообразие утомляет. Повсюду, даже и в нетренированных мозгах, подчас рождается потребность обойти догмат, «своим глупым разумом пожить». Сами каноны для своего вящего торжества временами жаждут критики: не отсюда ли и периодические диспуты советских златоустов с опытно-показательными «идеалистами», священниками, буржуями...

Вне служебных часов, вечерком, за чаем, когда нет принудительных норм мысли и предуказанных форм слова, — так хорошо, плодотворно беседуется. Проверяешь себя, многое уясняется, многое передумывается, раскрывается, углубляется. Так и живут «двойной жизнью».

То, что не договаривал осторожный ЛЕЖНЕВ, которого как-то расхваливал Устрялов именно за эзоповский язык, договорил более темпераментный Устрялов.

Действительно, интеллигенция, не объединенная организационно, но не желая «утрачивать своего подлинного лица» и стремясь тем или иным путем выявить свою нарастающую политическую активность, замыкается в свои «домашние кружки» и «за чаем», как говорит Устрялов, прорабатывает политические вопросы о настоящем и будущем России, «строя зачатки каких-то грядущих идеологий».

В той же статье Устрялов, критикуя прошлую политическую линию российского сменовеховства, дает ряд руководящих политических директив своим единомышленникам. Оценивая сменовеховское движение, он говорит: «Как я и опасался, впечатление весьма плачевное. Познакомился непосредственно и очень обстоятельно с историей течения, его внутренними пружинами и внешними проявлениями, его эволюцией, похожей на вырождение. Печальная, нескладная картина. Несомненно, в начале перспективы сменовехизма были достаточно благоприятны и почва для него достаточно благодатна. Пражский сборник всерьез всколыхнул эмиграцию, довольно шумно отозвался и в России. С ним считались, он имел успех. Он приобрел уже широкий базис. Но руководящая группа так поспешно и несолидно «соскользнула влево», так безотрадно утратила самостоятельный облик, что скоро дотла растеряла всякое влияние в интеллигентских кругах и всякое внимание со стороны самой Советской власти. «Лидеры» не оказались на уровне «возможностей», они, очевидно, осуществятся помимо своих неудачливых идеологов. Сменовеховцы, превратясь в накануневцев, стали коммуноидами: этот выразительный термин я слышал в Москве и от спецов, и от коммунистов. И те, и другие произносили его с несколько презрительной иронией».

В том же номере 3 журнала «Новая Россия» предполагалась к помещению статья И. ЛЕЖНЕВА («Сам и Зам»). Здесь ЛЕЖНЕВ, выполняя директиву Устрялова «завоевать влияние в интеллигентских слоях», делает попытку создания платформы для объединения вокруг сменовеховцев широких кругов служилой советской интеллигенции. Достигает он этого, стремясь доказать следующие положения:

«I) Во главе всех основных управляющих и хозяйственных организаций СССР стоят члены партии, которые в силу своей безграмотности, в подавляющем большинстве случаев, не умеют целесообразно управлять страной и разумно хозяйствовать. Эта безграмотность коммунистов привела к созданию института «замов» — беспартийных спецов, которые, по существу, только и могут руководить всей работой.

2) Условия, в которых работают «замы», чрезвычайно тяжелы и требуют коренного изменения.

3) Спецам должно предоставить политические права — право управлять». Политическая тенденция этой статьи очевидна, сменовеховцы устряловского толка пытались здесь создать «деловую», приемлемую для значительной группы интеллигенции платформу, своеобразную «декларацию прав» для спецов, — с тем, чтобы превратить свой печатный орган в организующий центр для всех недовольных из служилой интеллигенции. Своевременным вмешательством ОГПУ статья Лежнева «Сам и Зам» к печати допущена не была.

Что же касается статьи Устрялова, то своевременно согласованное с Отделом печати ЦК ВКП(б) представление ОГПУ руководителю Главлита тов. ЛЕБЕДЕВУ-ПОЛЯНСКОМУ, который был ознакомлен с приведенными в приложении цитатами из статьи Устрялова, осталось без результатов. Статья «У окна вагона» цензурной обработке не была подвергнута и появилась в своем первоначальном виде.

За последнее время ОГПУ зарегистрирован ряд попыток со стороны руководителей журнала «Новая Россия» и «кооперативного» издательства «Новая Россия» превратить эти организации и политический салон некоторых групп московской интеллигенции.

Следует отметить, что попытка со стороны антисоветских кругов использовать для своих организационных целей издательства не нова. В 1923 г. ОГПУ ликвидировало почти аналогичный политический салон — созданный известным МЕЛЬГУНОВЫМ в виде кооперативного издательства «Задруга». Этот «кооператив» до момента своей ликвидации представлял собою тесно сплоченный кружок враждебной Советской власти интеллигенции. МЕЛЬГУНОВ в свое время ставил себе определенную задачу сплотить вокруг своего журнала активную, но не объединенную организационно интеллигенцию антисоветской общественности. Несомненно, такие же задачи ставит в настоящее время и «Новая Россия».

Исходя из вышеизложенного, ОГПУ считает дальнейшее существование журнала «Новая Россия» политически вредным и полагает целесообразным журнал и кооперативное издательство при нем закрыть или поставить в такие условия, при которых дальнейшее их существование стало бы невозможным (конфискация ряда номеров до выхода из типографии).

№ 12. В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП(б) И.Г. Лежнева (Альтшулера).

Заявление (1929)

В мая 1926 г. был закрыт редактированный мною в Москве журнал «Новая Россия», а я выслан из пределов СССР на 3 года [...]

С октября 1926 г. по апрель 1929 г., т.е. в течение 2 1/2 лет, я вел внештатную работу в берлинском Торгпредстве в качестве экономиста.[…]

Предложения о работе в германской буржуазной и соцдемократической прессе, делавшиеся мне в последнее время, я отверг с той же решительностью, с какой по приезде за границу отвергнул участие и в русской эмигрантской печати. [...]

Изучение капиталистической экономики и наблюдение над социальной и политической жизнью за границей в течение 3 лет убедили меня не по книжкам и не в теории, а на живом и конкретном опыте, что капиталистическая система не в состоянии прийти к прочной и длительной стабилизации, несмотря на все частичные успехи (технические и финансовые) и организационные новшества. [...]

Классовая борьба не ослабляется, а все более обостряется; безработица растет вместе с рационализацией, как ее неизбежный «побочный продукт»; столь же неизбежен катастрофический продукт всей системы — новая мировая война — и только слабые души отмахиваются от нее, как от чудовищного наваждения. Подсознательное ощущение катастрофы насыщает собой всю сферу культурной жизни в Зап. Европе, сообщает ей тон.

Духовная конъюнктура на Западе еще более лихорадит, чем экономическая. Она переживает свой инфляционный период: развал семьи, бешенство эротизма в быту и искусстве, халтура в человеческих отношениях, откровенное и циничное делячество во всем, коррупция публично правовых институтов. Коротко — самый худший вид мещанства, потому что оно утратило даже былые свои устои и ничего не приобрело, кроме беспринципности, потребительской горячки, лихорадочного цепляния за материальные блага сегодняшнего дня во что бы то ни стало, смакования этих благ. Попытки утвердить в этом хаосе инфляционных настроений какую-либо твердую целостную единицу, золотую валюту идейности — жалки, беспомощны и бесплодны. [...]

Тот же застой во всей сфере художественного творчества. На литературе и искусстве лежит печать творческого бессилия, от которого они тщетно пытаются освободиться. Потуги уловить новое слово, схватить свежую ноту подчас просто смешны, как попытка выскочить из самого себя. Добросовестное усердие только множит продукцию и снижает качество. Оказывается, пацифистски-демократическая идеология слишком ублюдочна, чтоб породить что-либо значительное в искусстве. [...]

Все, что я читал в свое время в СССР о зап.-европ. соцдемократии, мне казалось тогда тенденциозным преувеличением. «Этого не может быть», — думал я. [...]

Я обращаюсь в ЦК с просьбой снять с меня все запреты, наложенные на меня в мае 1926 г. и сохранившие карательную силу до настоящего времени, но в 1929 г. уже вряд ли целесообразные в отношении меня после проделанного мною опыта заграничной жизни, и дать мне возможность участвовать в советском строительстве в меру моих сил, знаний и способностей. Если для снятия запретов я должен что-либо предпринять, то прошу указать, что именно.

Со своей стороны я рассматриваю настоящее заявление в ЦК, как политическое выступление, предпринятое мною безо всякого давления извне, по собственному почину и по свободной воле, как выражение моих нынешних политических настроений. [...]

Самым главным я считаю (и это хочу подчеркнуть в заключение) возможность приехать в СССР. При острой моей впечатлительности и легкой подверженности ассимиляции — длительный отрыв от СССР сказывается худо. Уже сейчас, после 3 с лишним лет отсутствия в СССР, я во многом потерял чувство реальности и начинаю видеть советскую действительность глазами как бы иностранца, т.е. лишь в общих смутных очертаниях. Между тем для литератора революционной эпохи, каким я хочу себя считать, отрыв от революционной действительности является худшим из возможных зол для его творческой работы.

И. ЛЕЖНЕВ

№ 13. ОТЗЫВ

Настоящий отзыв даю тов. Лежневу (Альтшулеру) в том, что я его знаю за время с конца 1926 г. до марта 1930 г., за время его вынужденного пребывания за границей. За это время я довольно часто сталкивался с ним, наблюдал переоценку его и т.д. За это время он не встречал ни сочувствия, ни поддержки (если не считать периодической, временной работы), наоборот, встречал настороженность и недоверие. Кроме того, он находился довольно большое [время] в очень тяжелом материальном положении, но, несмотря на все это, я при моих с ним встречах и разговорах не мог уловить никогда тени желания или намерения искать какие-то иные пути сближения, кроме советских. Чем настороженнее он встречал отношения к нему, тем упорнее боролся за свое возвращение в СССР.

Кроме [того] из разговоров с ним я слышал у него все чаще заявления, что те принципиальные разногласия, которые у него были с нашей партией, окончательно выправлены той действительностью, которую он видел тут собственными глазами.

Мои наблюдения тов. Лежнева в Берлине привели меня к заключению, что его [стремление] вернуться в СССР искренне, и что он близкий к взглядам партии человек.

Не знаю, как тов. Лежнев относится к актуальным вопросам, проводимым нашей партией сейчас (за время его пребывания в СССР я с ним не встречался и разговоров по этим вопросам не имел), об этом могут дать отзыв другие товарищи, знающие его здесь, но поведение его за границей позволяет рекомендовать (его) только (с) лучшей стороны.

А. КАУЛИН, член партии с 1904 г.

* * *

РЕКОМЕНДАЦИЯ

Товарища Альтшулера (Лежнева) я знаю в течение многих лет. Это исключительно преданный партии и Советской власти товарищ, который несомненно будет полезным членом ВКП(б).

Рекомендую его в кандидаты ВКП(б), совершенно уверенный, что он будет со всей энергией работать в рядах коммунистической партии.

Н. БРАИЛОВСКИЙ, член ВКП(б) с 1921 года

* * *

Протокол № 151 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 20 декабря 1933 г.

Слушали: Заявление И. Лежнева. Постановили: Принять т. Лежнева в члены ВКП(б).

№ 14.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Пять лет назад я направил Вам рукопись своей книги «Записки современника» (том 1, «Истоки»), которую просил рассматривать как расширенное заявление о приеме в партию. Самая заветная моя мечта была осуществлена: решением Политбюро ЦК от 20 декабря 1933 г. я был принят в ряды ВКП(б).

Чтоб выполнить взятое на себя прямое литературно-политическое обязательство перед советской общественностью, я должен написать II и III тома «Записок», т.е. довести до конца начатый в I томе труд по истории русской интеллигенции XX в. Наряду с этим мне предстоит завершить тоже начатую и тоже анонсированную в I томе теоретическую работу: «Молодой Маркс о Гегеле — Книга об интеллигенции и оппортунизме». Так разве не является благодарной задачей проанализировать ценнейшие впервые опубликованные при Советской власти философские работы молодого Маркса, до сего дня даже не изданные отдельной книгой.

Не меньше увлекает меня и замысел II и III томов «Записок современника», где в художественно-публицистической форме я должен рассказать о поучительном пути двух формаций русской интеллигенции: и старой, буржуазной, и новой, советской. Однако аппаратная газетная работа, к которой я был привлечен, хотя не имею к ней ни малейшей склонности, загружает настолько, что, к сожалению, лишила меня всякой возможности выполнить свои творческие планы; за пять лет не написал ни одной страницы. Я руковожу отделом литературы и искусства в «Правде» и — в непрерывной горячке — постоянно стал уже терять надежду, что когда-либо сумею вернуться к работе над начатыми книгами и тем самым осуществить дело моей жизни.

Появление сейчас курса Истории ВКП(б), особенно одной из важнейших его глав, IV, и Ваши высказывания на совещании пропагандистов окрылили меня. С чувством внутреннего удовлетворения я обнаружил, что в I томе «Записок» был нащупан путь к правильному освещению некоторых вопросов, напр.: о действенном значении диамата, о роли субъективного фактора в революции и последствиях вульгаризации марксизма. С новой силой пробудилась во мне потребность выполнить свои литературные замыслы. Укрепилось убеждение, что дальнейшие два тома «Записок», посвященные истории интеллигенции нашего века, и начатая мною в 1933 г. философская работа о марксовом понимании диалектического противоречия действительно могут явиться нужными партии, политически актуальными книгами.

Очень прошу Вас сказать авторитетное слово, которое позволило бы мне вернуться к творческой жизни.

Горячо преданный Вам И. ЛЕЖНЕВ

№ 15. [194]

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Отдел кадров печати и издательств просит ЦК ВКП(б) освободить тов. ЛЕЖНЕВА И.Г. от работы в газете «Правда».

Тов. ЛЕЖНЕВ И.Г., член ВКП(б) с 1933 г.

В «Правде» работает зав. отделом литературы и искусства. Политически себя не проявил. Среди писателей, критиков авторитетом не пользуется. Тормозит и не вовлекает в работу редакции писателей и критиков.

В мае 1926 г. решением Коллегии ОГПУ был выслан за границу на три года как редактор сменовеховского журнала «Новая Россия». С деловой и политической стороны вызывает сомнение. Для работы в «Правде» не подходит. Зав. сектором управления кадров ЦК ВКП(б) (Щербаков) (до 16. VII. 39 г.)

№ 16. Из доклада Ю.В. Ключникова «Евреи и русское национальное чувство» на диспуте об антисемитизме в Москве [195]

ноябрь 1926 г.

<...> Советский Союз строится на национальных признаках. При этих условиях законны национальные чувства всякой нации. Когда затрагивают национальные чувства евреев, вы справедливо протестуете и не можете не протестовать, так не бойтесь же признать законным и чувство осторожности у других наций, в частности у русских. У жителей больших городов может явиться это осторожное чувство, поскольку страшно нарушена пропорция в государственном строительстве и в практической жизни и в других областях между численным составом и культурным населением. Когда нам указывали здесь и приводили цифры о количестве евреев в Москве и больших городах и профсоюзах, ясно, что цифры эти выросли страшно по сравнению с дореволюционным временем, это несомненно. Если бы у нас в Москве не было жилищного кризиса, ясно, что это напряжение двух национальных чувств, конечно, не было бы в той степени, как сейчас. Масса людей теснится в помещении, где нельзя совершенно жить и в то же время вы видите, как люди из других частей страны и занимают живую площадь. Если бы речь шла о тех незаметных численно количествах людей, на первый взгляд безразлично какой национальности они принадлежат, они нежелательны, раз они занимают жилую площадь, но эти приезжие евреи. Вы видите, как по всей Москве настроились мелкие будочки с хлебом и колбасой, являющиеся еврейскими. Вот вам первоисточник этого недовольства, мы здесь в своем городе, а к нам приезжают и стесняют нас. Другой мотив экономического характера — безработица и подглядывание как живется другим (шум). И вот, когда вы видите, когда русские видят, как русские женщины, старики и дети мерзнут по 9-11 часов, мокнут под дождем под ларьком Моссельпрома и когда они видят эти сравнительно теплые ларьки с хлебом и колбасой, у них появляется ощущение (шум, крик). Можете возражать сколько угодно, можете быть недовольными (шум). Товарищи, из уважения к вашему терпению, я миную ту скалу примеров и поводы (шум) имейте в виду, что есть еще 6 докладчиков или оппонентов, которые могут мне возразить за вас. Как видите, эти явления катастрофичны, которые затрагивают отнюдь не интеллигенцию, напрасно на нее здесь так часто ссылались, и не крупную буржуазию, а вымирающую русскую мелкоту населения. Это явление выпускать из виду нельзя. С этим надо считаться. Не нужно видеть здесь антисемитского чувства, здесь просто чувство естественного голода и недовольства. Это явление идет дальше. Указывается, что еврейская часть населения Москвы занимает служилые места достаточно почтенные и имеет много прочных мест и в профсоюзах и на разных ступенях проявления общественной деятельности. Когда вы сравните в этом отношении количество безработных, которые должны быть выброшены со службы и знать, что они сокращены и что не могут попасть на место, может быть в течение многих месяцев, они не смогут не чувствовать известной досады на приехавших, которые отнимают у них места. Национальные моменты отходят здесь на другое место. Эти моменты являются абсолютно второстепенными. Здесь вопрос конкуренции. С этого момента появляется именно то, что еврей приехал, не имея возможности жить в другом месте, здесь не чувство злобы против еврея как еврея, а чувство злобы против отнимающего место конкурента. Это явление нужно считать временным <...> То, что скажет русский русскому, того он еврею не скажет из уважения. Эти массы говорят, что слишком много евреев в Москве (голоса: верно), с этим считайтесь, но не называйте это антисемитизмом <...>

№ 17. Из письма студента 4-го курса 1-го МГУ А. Арутаняна заведующему агитационно-пропагандистского отдела ЦК ВКП(б) В.Г. Кнорину [196]

10 декабря 1926 г.

Г-н Ключников отстранен от работы в 1 МГУ по политическим мотивам, согласно постановлению бюро ячейки 1 МГУ от 4 числа с.м.

Он вел кафедру по внешней политике СССР на IV курсе Международного Отделения и должен был со второго полугодия тек. уч. года начать курс международной политики XX в. для студентов II, III и IV к. к. Межд. отд. Но его лекции на IV к. убедительно доказали вредность его пребывания в Университете в качестве воспитателя будущих советских международников.

Он развил открыто в аудитории свою политическую программу, явно антисоветскую. Причем, в ответ на указание студентов, что он проповедует устряловские идеи, он заявил, что он не стесняется и не боится развивать свои идеи и что эти идеи не им, т.е. Ключниковым, заимствованы у Устрялова, а, наоборот, Устрялов заимствовал у него, Ключникова.

По рассказу товарищей сокурсников в первой своей лекции Ключников дал установку всему своему курсу, молол обыкновенную низкопробную буржуазную чепуху, что вызвало возражения со стороны аудитории, и открылся первый диспут на его лекциях (вообще профессорские лекции не превращаются в институте в диспут). В этой же лекции он заявил, что будет заниматься изучением предмета в историко-социологическом аспекте, и далее» что всякий историк вкладывает в предмет то, что его индивидуально интересует. Иначе говоря, он, как советский профессор, открывал двери нашего университета для ключниковщины, сиречь для устряловщины, ибо «социологический аспект» г-на Ключникова да еще то, что его «индивидуально интересует», очень уже откровенно. Характерно: Ключников заверял, еще задолго до начала лекций, тов. Вышинскому, что он как «опытный педагог», безусловно, понимает, что он не должен в университете проповедовать идеи, враждебные или противоречащие «официальному мнению». Но, видно, шила в мешке не утаишь. Устряловщина прет из каждого его слова, из его ехидного тона, каким он обычно читает свои лекции (после лекции по интервенции у одного студента невольно вырвалось: он (т.е. Ключников) издевается над советской дипломатией).

Теперь о Бресте. После подробной семинарской проработки вопроса Ключников весь свой доклад построил на исключительной критике внешней политики советской власти этого периода. Конечно, он делал некоторые реверансы (еще бы!): гений Ленина вывел страну из тупика, советская дипломатия имеет славные страницы в последующих этапах развития, а брестские ошибки надо учесть и на них учиться, при этом взывал к чувствам студентов, мол вы пришли ведь учиться. Но его «критика» не думайте, что имеет что-нибудь общего с той критикой Бреста, которая дается в нашей литературе. Ключниковская «критика» это — критика сов. политики с точки зрения буржуазного дипломата, с одной стороны, и с другой — с точки зрения устряловца. По первой линии: он долго критиковал власть за неумение организовать переговоры — делегация была составлена из людей без предшествовавшего дипломатического опыта, не умеющих успешно вести переговоры, технический аппарат был никудышный («спасибо немцам, что они дали бумагу, а то не на чем было бы писать») и т.д. и т.д. Но все это еще не принципиальные вопросы, хотя «умысел» Ключникова понятен — дискредитировать практическую деятельность сов. власти в период, который он, как сменовеховец, не «приемлет». Соответствующий отпор в открывшемся после лекции диспуте он получил со стороны студентов, разоблачивших его «желание» нас учить. Далее, он пересмотрел всю революционную тактику Брестской политики. Отрицал ее агитационное значение. В доказательство того, что Брестские переговоры не выявили свою агитационную значимость, он приводил слова одного солдата немца: «Ну и слава богу, мир заключен!» Г. Ключников философствует: если ближайший солдат, рабочий рад похабному миру, то нечего говорить о других, все радовались, что победили Россию и мир заключен. Факты волнений и восстаний он забыл. Но больше он уделил внимания на развенчание нашей политики разоблачения двуличия германского империализма и его делегации. «Не знаю, что она дала — одни только упущения». Его мысль: надо было ухватиться за первые декларации немцев, говорить о том, что ваше желание заключить демократический мир равно нашему желанию, никаких принципиальных разногласий; вместо этого же мы почему-то разоблачали, да еще очень неумело, их политику, что кроме вреда ничего нам не дало. Интересная деталь. Лозунг «ни мира ни войны» он считает лозунгом с реальной перспективой, подкрепляя эту мысль примером из турецкой послевоенной истории (Кемаль). Когда его студенты приперли, он начал оправдываться тем, что он, мол, не хотел сказать о реальности этого лозунга («вы не поняли») в период Бреста, ибо обстановка Турции и России не одна и та же, но вообще огульно отрицать лозунги, как принято у нас, неправильно.

О периоде интервенции. Прежде всего он заявил, что политику Антанты в этот период он будет разбирать с точки зрения буржуазного права. «Я остаюсь на почве буржуазного права». С внешней стороны постановки вопроса как будто ничего. Что ж, разбирает человек вопрос с буржуазной точки зрения, ведь есть такой метод, когда рассматривают вопрос с точки зрения противника, в данном случае Антанты. Ключников только придерживался этого метода. На деле вышло: развернул устряловщину. Отрицал переходный характер нашего периода (это одна мода?); отрицал столкновение двух миров и интервенции, если хотите, это столкновение в одних рамках наподобие столкновения доктрины Монро с Европой. Доктрина Монро — отгородительный щит молодой развивающейся американской буржуазии против старой крепкой буржуазии Европы. Октябрьская революция, видно, акт самосохранения русской буржуазии. Тут еще развертывается старая программа министра иностранных дел правительства Колчака. «Возмущение в белом стане» политикой Антанты. Указание его самого представителям Антанты в переговорах в Париже («где я жил», но для чего и в качестве кого — молчок, будто так переговоры были, между прочим за чашкой кофе случайно встретившихся приятелей), что не создает условий для успешного объединения России и т.д. Словом, жалобы неудачника-белогвардейца, который продолжает думать, что другая политика Антанты могла обеспечить их объединение России, а не большевиков.

Как студенты относятся к курсу Ключникова? На этот счет имеются три точки зрения. Одну свою, думается, достаточно я развил. Другая:

Ключников — профессор, что бы он ни читал, раз допущен к преподаванию, мы должны его слушать безо всяких прений, тем более, что мы уже взрослые, и он нас вряд ли переубедит. Третья точка зрения: мы согласны, что допущение Ключникова к преподаванию ошибка, но раз он уже читает — большой беды нет, наоборот даже полезно, ибо дает нам возможность развивать наши способности критического мышления. На абсурдности и политической беспринципности этих двух точек зрения не останавливаюсь — она очень открыта, тем более, что серьезных защитников этих точек зрения нет.

В заключение мне представляется, что дальнейшее пребывание г-на Ключникова после всего этого в рядах научных работников Коммунистической Академии, этого мирового центра марксистской мысли, бросает тень на славное имя Академии и дает ему возможность выступать как профессору с явно антисоветскими речами.

№ 18. Из письма в Секретариат ЦК ВКП(б) заведующего агитационно-пропагандистского отдела ЦК ВКП(б) В.Г. Кнорина [197]

11 января 1927 г.

До известного Вам диспута об антисемитизме проф. Ю.В. Ключников состоял профессором 1-го МГУ и научным сотрудником ИМХ и МП Комакадемии. В связи с явно сменовеховским характером его преподавания, особенно на семинарских занятиях, по инициативе студенчества (с предварительного моего согласия) он был устранен от преподавания [198]. Причем форма была такая: он сам заявил, что в связи с обострившимися отношениями между ним и студентами он не может продолжить своего курса. После постановки вопроса на секретариате ЦК был поставлен вопрос и об устранении его от работы в кабинете мировой экономики и политики при Комакадемии. Следовательно, к началу нового семестра проф. Ю.В. Ключников ни на какой учебной и ученой работе в советских учено-учебных учреждениях не состоит.

Если Секретариат ЦК считает, что необходимо принять еще какие-либо дополнительные меры, то необходимо дать указания об этом тов. Меньжинскому. По моему мнению, в настоящее время в этом нет нужды. К данным, которые были во время высылки Лежнева, прибавилось только его выступление на диспуте об антисемитизме, за который довольно крупную долю ответственности должны нести также устроители диспута. Поэтому я полагал бы, что в настоящее время вопрос можно считать исчерпанным <...>

№ 19. Предварительное заключение Л.Д. Троцкого и И.С. Уншлихта по вопросу дальнейшего поведения в отношении Слащова и его группы, рассмотренное и утвержденное 18 ноября 1921 г. на заседании Политбюро ЦК РКП(б) [199]

16 ноября 1921 г.

Предлагаем:

1) Копии показаний прислать Троцкому и Чичерину, дабы эти показания могли быть изучены с точек зрения военной и дипломатической и дабы заинтересованные ведомства могли поставить ряд дополнительных вопросов перед ВЧК.

2) ВЧК по соглашению с военным ведомством и Наркоминделом (тройка — тт. Уншлихт, Троцкий, Чичерин) составляет в кратчайший срок сообщение о возвращении группы Слащова с точными цитатами из показаний Слащова и других о причинах этого возвращения.

3) Одновременно слащовцы составляют воззвание к остаткам белых армий за границей. Воззвание это, просмотренное той же тройкой, публикуется одновременно с сообщением о прибытии группы или немедленно же на следующий день.

4) Ввиду заключающихся в показаниях Слащова ссылок на сравнительно недавние военные предложения агентов Англии и Франции, направленные против Советской России, необходимо немедленно отобрать на основании вопросов, формулированных Наркоминделом, точные показания от Слащова и других, как материал для дипломатической ноты.

5) Ввиду настаивания Слащова и других на предоставлении им военных должностей, преимущественно строевых, ответить им, что военное ведомство несомненно рассчитывает приобрести в их лице ценных работников, но что окончательное определение характера работы сможет произойти только после того, как Красная Армия узнает о самом факте перехода на сторону Советской России названных лиц, поймет мотивы, вообще освоится с этим фактом.

6) Тем временем главная работа группы Слащова должна состоять в писании мемуаров за период борьбы с Советской Россией. Ввиду того, что мемуары эти обещают дать ценный политический, военный и бытовой материал, предоставить в случае надобности в распоряжение группы Слащова надежных стенографов, которые облегчили бы работу, и назначить для редактирования и вообще для руководства этой работой определенного товарища литератора.

7) До написания этих мемуаров рекомендовать группе Слащова воздержаться от встреч, посещений и пр., дабы внимание не рассеивалось и работы над мемуарами не затягивались. Указать Слащову и другим на большую политическую важность мемуаров.

8) Поддержать инициативу Слащова в отношении вызова других бывших врангелевцев в Советскую Россию, оказав необходимое содействие.

№ 20. Обращение генерала Я.А. Слащова к офицерам и солдатам армии Врангеля и беженцам [200]

21 ноября 1921 г.

С 1918 г. льется русская кровь в междоусобной войне. Все называли себя борцами за народ. Правительство белых оказалось несостоятельным и неподдержанным народом — белые были побеждены и бежали в Константинополь.

Советская власть есть единственная власть, представляющая Россию и ее народ.

Я, Слащов-Крымский, зову вас, офицеры и солдаты, подчиниться советской власти и вернуться на родину, в противном случае, вы окажетесь наемниками иностранного капитала и, что еще хуже, наемниками против своей родины, своего родного народа. Ведь каждую минуту вас могут послать завоевывать русские области. Конечно, платить вам за это будут, но пославшие вас получат все материальные и территориальные выгоды, сделают русский народ рабами, а вас народ проклянет. Вас пугают тем, что возвращающихся белых подвергают различным репрессиям. Я поехал, проверил и убедился, что прошлое забыто. Со мной приехали генерал Мильковский, полковник Гильбих, несколько офицеров и моя жена. И теперь, как один из бывших высших начальников добровольческой армии, командую вам: «За мной!» Не верьте сплетням про Россию, не смейте продаваться, чтобы идти на Россию войной.

Требую подчинения советской власти для защиты родины и своего народа.

Ноября 21 дня 1921 г.

Слащов.

Мысля едино со Слащовым и подписывая его обращение, мы в свою очередь обращаемся ко всем знающим нас, верящим нам и искренно любящим свою родину без всяких колебаний последовать настоящему призыву.

Мильковский.
Э. Гильбих.