Глава 16. Межгосударственные конфликты

44. Зб. Бжезинский. Гегемония нового типа

ГЕГЕМОНИЯ ТАК ЖЕ СТАРА, КАК МИР. Однако американское мировое превосходство отличается стремительностью свое­го становления, своими глобальными масштабами и спосо­бами осуществления. В течение всего лишь одного столетия Америка под влиянием внутренних изменений, а также ди­намичного развития международных событий из страны, относительно изолированной в Западном полушарии, трансформировалась в державу мирового масштаба по раз­маху интересов и влияния.

Короткий путь к мировому господству

Испано-американская война 1898 года была первой для Америки захватнической войной за пределами континен­та* . Благодаря ей власть Америки распространилась дале­ко в Тихоокеанский регион, далее Гавайев, до Филиппин. На пороге нового столетия американские специалисты по стратегическому планированию уже активно занимались выработкой доктрин военно-морского господства в двух океанах, а американские военно-морские силы начали ос­паривать сложившееся мнение, что Британия "правит морями". Американские притязания на статус единственного хранителя безопасности Западного полушария, провозгла­шенные ранее в этом столетии в "доктрине Монро" и оправ­дываемые утверждениями о "предначертании судьбы", еще более возросли после строительства Панамского канала, облегчившего военно-морское господство как в Атланти­ческом, так и в Тихом океане.

Фундамент растущих геополитических амбиций Амери­ки обеспечивался быстрой индустриализацией страны. К началу первой мировой войны экономический потенциал Америки уже составлял около 33% мирового ВНП, что ли­шало Великобританию роли ведущей индустриальной дер­жавы. Такой замечательной динамике экономического рос­та способствовала культура, поощрявшая эксперименты и новаторство. Американские политические институты и сво­бодная рыночная экономика создали беспрецедентные воз­можности для амбициозных и не имеющих предрассудков изобретателей, осуществление личных устремлений кото­рых не сковывалось архаичными привилегиями или жест­кими социальными иерархическими требованиями. Короче говоря, национальная культура уникальным образом благо­приятствовала экономическому росту, привлекая и быстро ассимилируя наиболее талантливых людей из-за рубежа, она облегчала экспансию национального могущества.

Первая мировая война явилась первой возможностью для массированной переброски американских вооруженных сил в Европу. Страна, находившаяся в относительной изо­ляции, быстро переправила войска численностью в несколь­ко сотен тысяч человек через Атлантический океан: это была трансокеаническая военная экспедиция, беспрецеден­тная по своим размерам и масштабу, первое свидетельство появления на международной арене нового крупного дей­ствующего лица. Представляется не менее важным, что вой­на также обусловила первые крупные дипломатические шаги, направленные на применение американских принци­пов в решении европейских проблем. Знаменитые "четыр­надцать пунктов" Вудро Вильсона представляли собой впрыскивание в европейскую геополитику американского идеализма, подкрепленного американским могуществом. (За полтора десятилетия до этого Соединенные Штаты сыг­рали ведущую роль в урегулировании дальневосточного конфликта между Россией и Японией, тем самым также утвердив свой растущий международный статус.) Сплав американского идеализма и американской силы, таким об­разом, дал о себе знать на мировой сцене.

Тем не менее, строго говоря, первая мировая война была в первую очередь войной европейской, а не глобальной. Однако ее разрушительный характер ознаменовал собой начало конца европейского политического, экономическо­го и культурного превосходства над остальным миром. В ходе войны ни одна европейская держава не смогла проде­монстрировать решающего превосходства, и на ее исход значительное влияние оказало вступление в конфликт при­обретающей вес неевропейской державы — Америки. Впоследствии Европа будет все более становиться скорее объектом, нежели субъектом глобальной державной поли­тики.

Тем не менее этот краткий всплеск американского миро­вого лидерства не привел к постоянному участию Америки в мировых делах. Наоборот, Америка быстро отступила на позиции лестной для себя комбинации изоляционизма и идеализма. Хотя к середине 20-х и в начале 30-х годов на Европейском континенте набирал силу тоталитаризм, аме­риканская держава, к тому времени имевшая мощный флот на двух океанах, явно превосходивший британские военно-морские силы, по-прежнему не принимала участия в между­народных делах. Американцы предпочитали оставаться в стороне от мировой политики.

С такой позицией согласовывалась американская кон­цепция безопасности, базировавшаяся на взгляде на Амери­ку как на континентальный остров. Американская страте­гия была направлена на защиту своих берегов и, следовательно, была узконациональной по своему характе­ру, причем международным или глобальным соображениям уделялось мало внимания. Основными международными игроками по-прежнему были европейские державы, и все более возрастала роль Японии.

Европейская эра в мировой политике пришла к оконча­тельному завершению в ходе второй мировой войны, первой подлинно глобальной войны. Боевые действия велись на трех континентах одновременно, за Атлантический и Ти­хий океаны шла также ожесточенная борьба, и глобальный характер войны был символично продемонстрирован, когда британские и японские солдаты, бывшие представителями соответственно отдаленного западноевропейского острова и столь же отдаленного восточноазиатского острова, сошлись в битве за тысячи миль от своих родных берегов на индийско-бирманской границе. Европа и Азия стали еди­ным полем битвы.

Если бы война закончилась явной победой нацистской Германии, единая европейская держава могла бы стать гос­подствующей в глобальном масштабе. (Победа Японии на Тихом океане позволила бы ей играть ведущую роль на Дальнем Востоке, однако, по всей вероятности, Япония по-прежнему оставалась бы гегемоном регионального масшта­ба.) Вместо этого поражение Германии было завершено главным образом двумя внеевропейскими победителями — Соединенными Штатами и Советским Союзом, ставшими преемниками незавершенного в Европе спора за мировое господство.

Следующие 50 лет ознаменовались преобладанием двух­полюсной американо-советской борьбы за мировое господ­ство. В некоторых аспектах соперничество между Соеди­ненными Штатами и Советским Союзом представляло собой осуществление излюбленных теорий геополитиков: оно противопоставляло ведущую в мире военно-морскую державу, имевшую господство как над Атлантическим оке­аном, так и над Тихим, крупнейшей в мире сухопутной дер­жаве, занимавшей большую часть евразийских земель (при­чем китайско-советский блок охватывал пространство, отчетливо напоминавшее масштабы Монгольской импе­рии). Геополитический расклад не мог быть яснее: Север­ная Америка против Евразии в споре за весь мир. Победи­тель добивался бы подлинного господства на земном шаре. Как только победа была бы окончательно достигнута, никто не смог бы помешать этому.

Каждый из противников распространял по всему миру свой идеологический призыв, проникнутый историческим оптимизмом, оправдывавшим в глазах каждого из них необ­ходимые шаги и укрепившим их убежденность в неизбеж­ной победе. Каждый из соперников явно господствовал внутри своего собственного пространства, в отличие от имперских европейских претендентов на мировую гегемо­нию, ни одному из которых так и не удалось когда-либо установить решающее господство на территории самой Европы. И каждый использовал свою идеологию для упро­чения власти над своими вассалами и зависимыми государ­ствами, что в определенной степени напоминало времена религиозных войн.

Комбинация глобального геополитического размаха и провозглашаемая универсальность соревнующихся между собой догм придавали соперничеству беспрецедентную мощь. Однако дополнительный фактор, также наполненный глобальной подоплекой, делал соперничество действитель­но уникальным. Появление ядерного оружия означало, что грядущая война классического типа между двумя главными соперниками не только приведет к их взаимному уничтоже­нию, но и может иметь гибельные последствия для значи­тельной части человечества. Интенсивность конфликта, таким образом, сдерживалась проявляемой со стороны обо­их противников чрезвычайной выдержкой. В геополитическом плане конфликт протекал главным образом на периферии самой Евразии. Китайско-советский блок господствовал в большей части Евразии, однако он не контролировал ее периферию. Северной Америке удалось закрепиться как на крайнем западном, так и на крайнем восточном побережье великого Евразийского континента. Оборона этих континентальных плацдармов (выражавшая­ся на Западном "фронте" в блокаде Берлина, а на Восточ­ном — в Корейской войне) явилась, таким образом, первым стратегическим испытанием того, что потом стало известно как холодная война.

На заключительной стадии холодной войны на карте Евразии появился третий оборонительный "фронт" — Юж­ный (см. карту I). Советское вторжение в Афганистан уско­рило обоюдоострую ответную реакцию Америки: прямую помощь со стороны США национальному движению сопро­тивления в Афганистане в целях срыва планов Советской Армии и широкомасштабное наращивание американского военного присутствия в районе Персидского залива в каче­стве сдерживающего средства, упреждающего любое даль­нейшее продвижение на Юг советской политической или военной силы. Соединенные Штаты занялись обороной района Персидского залива в равной степени с обеспечени­ем своих интересов безопасности в Западной и Восточной Евразии.

Успешное сдерживание Северной Америкой усилий ев­разийского блока, направленных на установление прочного господства над всей Евразией, причем обе стороны до конца воздерживались от прямого военного столкновения из-за боязни ядерной войны, привело к тому, что исход соперни­чества был решен невоенными средствами. Политическая жизнеспособность, идеологическая гибкость, динамичность экономики и привлекательность культурных ценностей ста­ли решающими факторами.

Ведомая Америкой коалиция сохранила свое единство, в то время как китайско-советский блок развалился в течение менее чем двух десятилетий. Отчасти такое положение дел стало возможным в силу большей гибкости демократичес­кой коалиции по сравнению с иерархическим и догматич­ным и в то же время хрупким характером коммунистичес­кого лагеря. Первый блок имел общие ценности, но без формальной доктрины. Второй же делал упор на догматичный ортодоксальный подход, имея только один веский центр для интерпретации своей позиции. Главные союзни­ки Америки были значительно слабее, чем сама Америка, в то время как Советский Союз определенно не мог обра­щаться с Китаем как с подчиненным себе государством. Исход событий стал таковым также благодаря тому факту, что американская сторона оказалась гораздо более дина­мичной в экономическом и технологическом отношении, в то время как Советский Союз постепенно вступал в стадию стагнации и не мог эффективно вести соперничество как в плане экономического роста, так и в сфере военных техно­логий. Экономический упадок, в свою очередь, усиливал идеологическую деморализацию.

Фактически советская военная мощь и страх, который она внушала представителям Запада, в течение длительного времени скрывали существенную асимметрию между сопер­никами. Америка была гораздо богаче, гораздо дальше ушла в области развития технологий, была более гибкой и пере­довой в военной области и более созидательной и привлека­тельной в социальном отношении. Ограничения идеоло­гического характера также подрывали созидательный по­тенциал Советского Союза, делая его систему все более косной, а его экономику все более расточительной и менее конкурентоспособной в научно-техническом плане. В ходе мирного соревнования чаша весов должна была склониться в пользу Америки.

На конечный результат существенное влияние оказали также явления культурного порядка. Возглавляемая Амери­кой коалиция в массе своей воспринимала в качестве поло­жительных многие атрибуты американской политической и социальной культуры. Два наиболее важных союзника Аме­рики на западной и восточной периферии Евразийского континента — Германия и Япония — восстановили свои экономики в контексте почти необузданного восхищения всем американским. Америка широко воспринималась как представитель будущего, как общество, заслуживающее восхищения и достойное подражания.

И наоборот, Россия в культурном отношении вызывала презрение со стороны большинства своих вассалов в Цент­ральной Европе и еще большее презрение со стороны сво­его главного и все более несговорчивого восточного союз­ника - Китая. Для представителей Центральной Европы российское господство означало изоляцию от того, что они считали своим домом с точки зрения философии и культу­ры: от Западной Европы и ее христианских религиозных традиций. Хуже того, это означало господство народа, кото­рый жители Центральной Европы, часто несправедливо, считали ниже себя в культурном развитии. Китайцы, для которых слово "Россия" означало "голод­ная земля", выказывали еще более открытое презрение. Хотя первоначально китайцы лишь тихо оспаривали притязания Москвы на универсальность советской модели, в течение десятилетия, последовавшего за китайской комму­нистической революцией, они поднялись на уровень настойчивого вызова идеологическому главенству Москвы и даже начали открыто демонстрировать свое традиционное презрение к северным соседям-варварам.

Наконец, внутри самого Советского Союза 50% его на­селения, не принадлежавшего к русской нации, также от­вергало господство Москвы. Постепенное политическое пробуждение нерусского населения означало, что украин­цы, грузины, армяне и азербайджанцы стали считать совет­скую власть формой чуждого имперского господства со сто­роны народа, который они не считали выше себя в культурном отношении. В Средней Азии национальные устремления, возможно, были слабее, но там настроения народов разжигались постепенно возрастающим осознани­ем принадлежности к исламскому миру, что подкреплялось сведениями об осуществлявшейся повсюду деколонизации.

Подобно столь многим империям, существовавшим ра­нее, Советский Союз в конечном счете взорвался изнутри и раскололся на части, став жертвой не столько прямого во­енного поражения, сколько процесса дезинтеграции, уско­ренного экономическими и социальными проблемами. <…>

45. Г. Моргентау. Политические отношения между нациями. Борьба за власть и мир

<…> Проблема, которую изучает эта теория, касается приро­ды политики как таковой. История современной политичес­кой мысли — это история научной полемики между двумя школами, расходящимися в понимании природы человека, общества и политики. Представители одной из них считают, что может быть установлен рациональный и моральный по­литический порядок, основанный на универсальных и аб­страктных принципах. Они верят в изначальную доброде­тельность человеческой природы и осуждают нынешний социальный порядок за его несовершенство. Свои надежды они возлагают на развитие образования, реформы и допус­кают лишь единичные случаи применения насилия для иско­ренения социальных недугов.

Последователи другой школы полагают, что мир несо­вершенен с рациональной точки зрения и является результа­том действия тех сил, которые заложены в человеческой природе. Для современного мира характерно наличие про­тивоположных интересов и, как следствие, конфликтов меж­ду ними. Моральные принципы никогда не могут быть пол­ностью соблюдены, но к ним можно приблизиться через баланс интересов, который, тем не менее, всегда является временным. Эта школа видит в системе сдержек и противо­весов универсальный принцип существования всех плюра­листических обществ. Она апеллирует к историческим пре­цедентам, а не к абстрактным принципам; ее целью является поиск «меньшего зла», а не абсолютного добра.

Теория, представленная здесь, получила название реа­листической из-за своего интереса к реальному положению вещей, реальной человеческой природе, реальным истори­ческим процессам. Каковы принципы политического реализ­ма?<…>

<…> Политический реализм полагает, что понятие интереса, определенного в терминах власти, является объективной категорией, хотя сам интерес может и меняться. Тем не менее, понятие интереса раскрывает суть политики и не зависит от конкретных обстоятельств места и времени. Со­гласно Фукидиду, «общность интересов является наиболее прочным связующим звеном как между государствами, так и между индивидами». Эта мысль была поддержана в XIX в. лордом Соулсбери, по мнению которого, «единственная прочная связь» между государствами — это «отсутствие всякого конфликта интересов». Данный принцип был пол­ожен в основу деятельности правительства Джорджа Ва­шингтона, утверждавшего следующее:

«Реальная жизнь убеждает нас в том, что большинство людей руководствуется в ней своими интересами. Мотивы общественной морали могут иногда побуждать людей со­вершать поступки, идущие вразрез с их интересами, но они не в состоянии заставить человека соблюдать все обязан­ности и предписания, принятые в обществе. Очень немногие способны долгое время приносить в жертву личные интере­сы ради общего блага. В этом смысле не следует обвинять человеческую природу в развращенности. Во все времена люди руководствовались прежде всего своими интересами, и если мы хотим изменить это, то вначале надо изменить саму природу человека. Ни одно общество не будет про­чным и процветающим, если не будет учитывать этого фак­та».

Подобная точка зрения нашла отражение в работах Мак­са Вебера: «Интересы (как материальные, так и духовные), а не идеи определяют действия людей. Тем не менее «пред­ставления о мире», созданные этими идеями, очень часто могут влиять на направление развития интересов»[1].

Однако тип интереса, определяющего политические дей­ствия в конкретный исторический период, зависит от поли­тического и культурного контекста, в рамках которого фор­мируется внешняя политика. Цели, преследуемые государст­вом в его внешней политике, могут быть совершенно раз­личными. То же самое относится и к понятию власти. Ее содержание и способ применения зависят от политической и культурной среды. Под властью понимается все то, что обеспечивает контроль одного человека над другим. Таким образом, она включает все виды социальных отношений, отвечающих этой цели, — от физического насилия до самых тонких психологических связей, позволяющих одному разу­му контролировать другой.

Политический реализм не считает, что современная струк­тура международных отношений, характеризующихся край­ней нестабильностью, не может быть изменена. Баланс сил, например, является постоянным элементом плюралистичес­ких обществ и может действовать в условиях относительной стабильности и мирного конфликта, как в Соединенных Шта­тах. Если бы факторы, составляющие основу этих условий, можно было перенести на уровень международных отноше­ний, то тем самым были бы созданы подобные условия для мира и стабильности между государствами, как это наблю­далось между некоторыми из них на протяжении длитель­ных исторических периодов.

То, что справедливо для международных отношений в целом, справедливо и для отдельных государств как глав­ных участников этих отношений. Главным критерием пра­вильности внешней политики государства политический реа­лизм считает отстаивание им своих национальных интересов. В то же время связь между национальным интересом и его носителем — государством является продуктом истории и поэтому со временем может исчезнуть. Политический реа­лизм не отрицает того, что со временем национальные госу­дарства могут быть заменены некими образованиями при­нципиально иного характера, в большей степени отвечающи­ми техническим возможностям и моральным требованиям будущего.

Для реалистического направления одним из важнейших вопросов изучения международной политики является вопрос о том, как может быть трансформирован современный мир. Реалисты убеждены, что подобная трансформация мо­жет быть осуществлена только путем искусной манипуляции теми силами, которые влияют и будут влиять на политику. Но они не считают возможной трансформацию современно­го мирового порядка путем изменения политической реаль­ности, функционирующей по своим законам, с помощью неких абстрактных идеалов, в которых эти законы не учиты­ваются. <…>