Земцов Б.Н. Историография революции 1917 г. // Ахив: № 2 март-апрель 1999

Российское общество в XX столетии не обладало внутренней стабильностью, мировоззренческим единством. Государство и общество что в дореволюционной России, что в СССР, находились в состоянии явной или скрытой борьбы друг с другом. Поэтому в основе различных исторических концепций оказалась не столько научная методология, сколько разные мировоззренческие системы - либеральная или революционная. Из первой "выросли" эмигрантская литература 20-30-х гг., работы времен "перестройки", к ней же примыкают зарубежные труды, из второй - советская историческая школа.

Несколько особняком находятся статьи и книги, авторы которых придерживались консервативных позиций. Это мировоззрение было распространено, в основном, среди высшего чиновничества, генералитета и части интеллигенции Советские историки полагали, что сутью этой ментальности являлась защита самодержавия, однако сегодня этот вывод признан упрощенным. Многие консерваторы являлись одновременно и реформаторами, но считали, что единственной силой в стране, способной к проведению созидательных реформ, может и должно быть лишь государство, и когда оно рухнуло в 1917 г, они встали на его защиту, заняв антиреволюционную позицию. Основой для научных школ эта ментальность не стала, но взгляды ее сторонников - А.И. Деникина, П. Авалова, А.И. Верховского и других - конечно, представляют интерес.

Либералы считали Февральскую революцию исторической случайностью, вызванной участием России в первой мировой войне, политической слепотой Николая II и его окружения. Так, по мнению П.Н. Милюкова, революция отнюдь не была неизбежной: предложенная "прогрессивным блоком" реформистская альтернатива вполне могла ее предотвратить, если бы дело не испортил царь, неспособный к каким-либо компромиссам. Главной движущей силой революции П.Н. Милюков считал либеральную интеллигенцию, политический крах которой, оказался предопределен тем, что большевикам удалось натравить на нее массы.

Вместе с тем, некоторые современники считали революцию глубоко закономерной. Так, антибольшевик Н.А. Бердяев писал: "Мне глубоко антипатична точка зрения многих эмигрантов, согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников, сами же они неизменно пребывают в правде и свете. Ответственны за революцию все, тем более всего ответственны реакционные силы старого режима. Я давно считал революцию в России неизбежной и справедливой. Но я не представлял себе ее в радужных красках". Эту точку зрения разделял Л.П. Карсавин, высланный большевиками из России в 1922 г., и не имевший таким образом оснований преуменьшать их вину за случившееся: "Не народ навязывает свою волю большевикам, и не большевики навязывают ему свою. Но народная воля индивидуализируется в большевиках, в них осуществляются некоторые особенно существенные ее мотивы: жажда социального переустройства и даже социальной правды, инстинкты государственности и великодержавия".

В Советском Союзе либеральное направление не могло получить развитие, так что эстафета досталась Западу.

В истории западной историографии можно выделить три периода.

Первый период начался в 20-е гг. и продлился до 60-х гг. Труды западных историков представляли собой реакцию на книги и статьи советских исследователей. Иного и быть не могло, так как основная масса источников находилась вне пределов их досягаемости, а вот оспорить выводы своих советских оппонентов они могли. Второй причиной, определивший выводы западных историков, была политическая конъюнктура - отношения между нашими системами тогда были максимально сложными, и доминировавшие на Западе антибольшевистские, антисоветские настроения не могли не сказаться на выводах историков и направленности их исследований. Поэтому, если советские историки доказывали, что в центре всех исторических процессов России начала ХХ в., а уж в 1917 г. нем более, находилась большевистская партия, то западные исследователи сконцентрировались на доказательстве ее бланкистской сущности.

В 60-е гг. начался второй период. Выяснив для себя роль большевиков в революции, они потеряли к ним интерес и сосредоточились на изучении объективных социально-экономических предпосылках. Результаты получились новыми: оказалось, что итоги Февральской и Октябрьской революций глубоко закономерны. Примером работ этого периода является книга А. Рабиновича "Большевики приходят к власти. Революция 1917 г. в Петрограде".

Третий период в западной историографии проблем русских революций зависел от направлений развития западной историографии вообще (безотносительно изучения истории России). Методология и методы исторической науки все время усложнялись, появлялись новые направления и темы, с социально-экономических тем анализ переместился на изучение психологии масс и отдельных групп, развитие идей. Одной из работ этого периода является двухтомник Р. Пайпса "Русская революция".

Первыми работами, в основе которых лежала революционное мировоззрение, явились публицистика революционеров - большевиков, меньшевиков и эсеров.

В равной степени последовательными марксистами до конца своих дней оставались и меньшевики. Они считали, что Россия могла стать буржуазной страной, что рабочий класс призван сыграть роль подталкивателя буржуазии. Февральскую революцию меньшевики охарактеризовали как всенародную, общеклассовую, славную, великую, бескровную. Крушение же идеалов и завоеваний Февраля произошло, в частности, потому, что к моменту революции в стране демократические идеи не обладали необходимой популярностью и, что еще более важно, самим меньшевикам и эсерам не удалось нейтрализовать большевистский радикализм.

Руководители эсеровской партии и эсеровские публицисты - А.Ф. Керенский, Н.Д. Авксентьев, В.М. Чернов - дополняли меньшевистскую концепцию своим видением. Сущностью Февраля они считали примирение сторонников войны и революции ради социальных реформ, крах же - объясняли неумением разных классов подчинить свои личные (узкие) интересы интересам общества в целом и умелой большевистской дискредитацией идеи демократической коалиции.

В основе меньшевистской и эсеровской историографии революций лежала проблема масштаба террора, которую могли позволить себе революционеры по отношению к основной массе населения страны. В условиях, когда для социалистической революции явно не хватало социальных предпосылок, революционерам-социалистам приходилось выбирать между этикой и революционным преобразованиями. Большевики выбрали второе и в скором времени втянулись в борьбу с основной массой населения страны. Эсеры и меньшевики выбрали первое. Кстати, вопрос этики в ходе революции оказался камнем преткновения и для некоторых большевиков.

Историческая доктрина ВКП (б) была, безусловно, марксистской; в ее основе "лежали" идеи В.И. Ленина, но, при этом, у самого большевистского вождя не было той стройности, какой обладала эта доктрина.

В.И. Ленин считал, что основной причиной революции явилась критическая масса социальных противоречий, созданная, с одной стороны, "благородными и чумазыми лендлордами", а с другой - монополистической буржуазией. Развитие этой буржуазии, усиление ее экономической мощи, степени влияния на политические процессы он считал главным показателем готовности страны к социалистической революции. "...Никакое восстание не создаст социализма, - писал В.И. Ленин, - если он не созрел экономически...".

Важнейшую субъективную предпосылку возможности победы социалистической революции В.И. Ленин видел в наличии "закаленного в классовых боях" российского пролетариата, политическое значение которого состояло в господстве "над центром и нервом всей хозяйственной системы капитализма, а также"... в том, что пролетариат "экономически и политически выражает действительные интересы громадного большинства трудящихся при капитализме".

Вместе с тем, если в вопросах об исторической роли пролетариата и буржуазии, необходимости классовой борьбы и диктатуры пролетариата ленинские оценки были однозначны, в тот конкретный 1917 г. он, в зависимости от политической ситуации, высказывался по-разному, и в сталинской историографии этим оценкам места не нашлось.

Более того, в сталинской историографии В.И. Ленину была приписана "теория социалистической революции", тогда как в действительности был последовательным сторонником марксистской теории мировой пролетарской революции. Например, в середине марта 1917 г. В.И. Ленин пишет "Прощальное письмо швейцарским рабочим", где отмечает, что построение социализма в России вне победы мировой революции невозможно, при этом подчеркивая значение российской революции как "первооткрывателя" полосы пролетарских революций: "...Россия - крестьянская страна. Одна из самых отсталых европейских стран. Непосредственно в ней не может победить тотчас социализм. Но крестьянский характер страны, при громадном сохранившемся земельном фонде дворян-помещиков, на основе опыта 1906 г. может придать громадный размах буржуазно-демократической революции в России и сделать из нашей революции пролог всемирной социалистической революции, ступеньку к ней. Русский пролетариат не может одними своими силами победоносно завершить социалистической революции. Но он может придать русской революции такой размах, который создаст наилучшие условия для нее, который в известном смысле начнет ее". Спустя год, выступая на У11 съезде, РКП (б), В.И. Ленин обосновывал необходимость именно мировой пролетарской революции: "Величайшая трудность русской революции, ее величайшая историческая проблема: необходимость решить задачи международные, вызвать международную революцию, проделать этот переход от нашей революции, как узко национальной, к мировой". Именно ради этого В.И. Лениным был создан Коминтерн.

До 1924 г. концепция мировой революции была общепринятой в РКП (б) и дискуссий по ее поводу в партии не возникало. В конце 1924 г. стал формироваться иной курс.

Подтасовка сталинскими "теоретиками" касались не только приписыванию В.И. Ленину теории социалистической революции, но и оценки им уровня развития страны. В тех двух статьях 1915-1916 гг. он писал о возможности победы социалистической революции не конкретно в России, а в Европе, в многочисленных статьях он доказывал развитие капитализма в стране как тенденцию, а не как готовность к переходу на более высокую - социалистическую - формацию. Буквально перед Февральской революцией 1917 г. он говорил на одном из собраний в Швейцарии: "Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции".

Вплоть до окончания гражданской войны у В.И. Ленина не было возможности спокойно обдумать ситуацию, в которой оказалась большевистская партия - рабочая партия в качестве правящей в крестьянской стране. Но, во-первых, мировая революция запаздывала, во-вторых, большевики уже успели убедиться в преувеличении своих надежд на созидательный потенциал трудящихся масс в предреволюционный период. Ясно осознавая отсутствие необходимых объективных социально-экономических предпосылок для построения социализма, он делает основную ставку на силу, которая в марксистских схемах отсутствовала - государство: "...Власть государства на все средства производства, власть государства в руках пролетариата, союз этого пролетариата со многими миллионами мелких и мельчайших крестьян и т.д. ...Это не построение социалистического общества, но это все необходимое и достаточное для этого построения". Усиление власти государства в период построения социализма для В.И. Ленина, вероятно, было временным явлением, поскольку он писал в 1917 г.: "Пока есть государство, нет свободы. Когда будет свобода, не будет государства".

Таким образом, взгляды В.И. Ленина на предпосылки революций и события 1917 г. были далеко не так однозначны, как это оказалось представлено в сталинистской и последующей историографии.

Определение Февральской революции как 6уржуазно-демократической появилось только в 30-е гг. В то десятилетие о концепции мировой революции вспоминать было запрещено, более того - она была предана публичному проклятию как троцкистская; с другой стороны, требовалось доказать, что в стране накануне Октября имелось всe необходимое и достаточное для победы социалистической революции и построения социализма. Казалось, то, что Февральская революция не удержала страну на буржуазном пути, вполне подтверждало требуемый вывод: в России действительно имелись все необходимые предпосылки для социалистической революции, а Февральская революция была "перезрелой", т.е. страна и без неe уже являлась капиталистической.

Историческая доктрина ВКП (б) представляла собой псевдоучение, слепленное из цитат К. Маркса, Ф. Энгельса и В.И. Ленина. Ее сутью являлись следующее положения.

На рубеже Х1Х-ХХ вв. мировой капитализм вступил в последнюю, империалистическую стадию, что создало экономические предпосылки для российских революций. Дав в свое время мощный толчок развитию производительных сил, капитализм превратился в преграду на пути общественного прогресса. Максимальной остроты достигло основное противоречие - между общественным характером производства и частной формой присвоения. Обострились также все остальные противоречия. В результате в мире разразилась первая мировой война, а в России было свергнуто самодержавие, и победила Великая Октябрьская социалистическая революция.

Россия значительно отставала от передовых капиталистических стран по экономическим показателям, однако в целом она являлась страной среднего уровня развития капитализма, что и стало основой для победоносных революций 1917 г. и дальнейшего успешного социалистического строительства.

Субъективным условием победы Октября явились действия рабочего класса, возглавляемого большевистской партией.

Российский рабочий класс был малочислинен, но, во-первых, его сила в историческом движении была неизмеримо больше, чем его доля в общей массе населения. Во-вторых, он отличался самой высокой в мире организованностью и революционностью, в-третьих, имел очень важную для победы поддержку со стороны трудового крестьянства и особенно - бедноты, в-четвертых, выступал под руководством закаленной в сражениях против самодержавия и капитализма, владеющей передовой теорией большевистской партией во главе с В.И. Лениным.

Т.о., Февральская буржуазно-демократическая и Великая Октябрьская социалистическая революции были подготовлены всем ходом мирового исторического развития, они выразили его главные тенденции и открыли трудящимся всего мира реальный дуть борьбы за светлое будущее.

Существенным минусом этой историографии, во-первых, являлось концентрация внимания на социально-экономических интересах народных масс. Сам по себе такой подход является важным, более того - он необходим, но ведь в стране жили и другие слои населения, отказ от изучения этих слоев на основании того, что они обладали некоторой собственностью на средства производства или имели доход выше рабочих и сельских бедняков сделало эту историографию тенденциозной. Вторым недостатком стало изучение истории России исключительно в рамках всемирной (формационной) методологии. Если бы наша страна не обладала социальной спецификой, в этом не было бы большой беды, но эта специфика была. Используя же понятийный аппарат всеобщей истории - феодализм, капитализм, рабочий класс, буржуазия, буржуазная революция - выявить специфику (понять суть исторического процесса) не представлялось возможным.

Возникнув в 30-е гг., историческая доктрина КПСС, конечно, не могла оставаться в неизменном виде вечно, в наиболее ортодоксальном варианте она просуществовала до XX съезда КПСС, а после него была несколько скорректирована.

Концептуальных прорывов в те десятилетия не было, происходило лишь заполнение "историографических ниш" (неизученных ранее регионов и социальные групп) и отказ от наиболее явных перегибов сталинской историографии (в результате которых на политической сцене оказались лишь рабочие под руководством большевиков). Подавляющее число историков даже в 80-е гг. показывали, прежде всего, сам роста социальной напряженности в 1910-1916 гг. Задача определения масштабов социального неповиновения и недовольства, возможные исторические результаты прихода к власти рабочих и крестьян, обладающих антибуржуазным (а по сути - добуржуазным) мышлением, не ставилась. В результате исторические реалии искажались.

Однако неполнота антисталинского исторического поворота в 1956 г., противоречивость действий инициатора "оттепели" - Н.С. Хрущева, неготовность общества к радикальному переосмыслению событий 20-40-х гг., привели к тому, что в 60-е - первой половине 80-х гг. основы сталинского мировоззрения не были не то что разрушены, а даже затронуты. Поэтому, анализируя предпосылки революций, советская историческая школа продолжала завышать уровень развития дореволюционной России, степень ее социально-экономической и культурной зрелости. (Упоминание о недостаточной подготовленности страны к социалистическим преобразованиям в середине 20-х гг. квалифицировалось как "троцкистское", а поскольку ни в 50-е, ни в 70-е гг. Л.Д. Троцкий реабилитирован не был, то его оценка уровня развития предреволюционной России не могла превратиться в дискуссионную научную проблему).

Возможности для дальнейшего развития советской исторической школы были ограничены двумя обстоятельствами.

Во-первых, оценка степени прогрессивности, консервативности или реакционности того или иного социального слоя зависела от оценки эффективности строя, который в 1917 г. пришел на смену самодержавию. Между тем, вплоть до конца 80-х гг. многие исторические темы были закрыты для научного обсуждения, к тому же отсутствовала возможность получения материала для оценки социально-экономической ситуации в стране в 60-е - первой половине 80-х гг.

Во-вторых, в основе методологии советской исторической школы находилась формационная теория, предопределившая анализ, прежде всего тех черт, по которым Россия походила на европейские капиталистические страны. В результате в 30-40-е гг. историки доказывали, что Россия не только капиталистическая, а даже империалистическая. В 50-70-е максимум, что им позволили сделать - выдвинуть гипотезу о многоукладности российской экономики.

Как это не парадоксально, но К. Маркс, Ф. Энгельс и В.И. Ленин не считали анализ социально-психологических процессов второстепенной политической проблемой. Они полагали необходимым понять механизм превращения психологии угнетенных масс в психологию восставших. Тем не менее, в 30-40-е гг. в советской науке, благодаря победе сталинской группы в ВКП (б) и низкого интеллектуального уровня руководителей советской науки, сложился устойчивый предрассудок, будто исследование психологических факторов как самостоятельных "субъектов" исторического процесса есть измена материализму.

Взгляд историков на предпосылки революции 1917 г. принципиально отличается от взглядов прежних десятилетий. Авторский коллектив учебного пособия "История России. ХХ век." (выпущенного институтом истории РАН) констатировал, что попытка советских историков в период с 20-х и вплоть до 80-х гг. включительно выявить предпосылки буржуазной и социалистической революций можно считать безуспешными.

Несомненно, завышение степени зрелости России для социализма определялось политической конъюнктурой, но бросать тень на историков в целом, вряд ли обосновано, поскольку жизнь не давала тогда оснований усомниться в правильности социалистического пути, определить истинный характер преобразований в стране за годы советской власти.

Большинство историков 90-х гг. стало критически оценивать положение о наличии в России к началу 1917 г. предпосылок для буржуазной или социалистической революции. Каждый приходил к этому через изучение своей темы. Основной импульс был задан в связи с изучением политической истории. Так, крупнейший современный исследователь российского либерализма и политических партий В.В. Шелохаев считает: социальная база у всех политических движений оказалась очень узкой, поэтому "любые модели социального переустройства не имели реальных материальных предпосылок для их реализации".

Вместе с тем, отрицая существования предпосылок для буржуазной и социалистической революций, многие историки подтверждают вывод о закономерности политического и социального взрыва, происшедшего в 1917 г. Так, А.А. Искандеров в 1992 г. выделил следующие долговременные исторические факторы, предопределившие события 1917 г.: промедление с отменой крепостного права, падение авторитета церкви, разрыв связей монархии с народом, деструктивность враждебных партийно-политических отношений 72. Наряду с этим наметилась тенденция к выявлению предпосылок по непривычным параметрам. В 1995 г. П.В. Волобуев и В.П. Булдаков отмечали, что Октябрьская революция явились "результатом системного кризиса империи" 73. И все же, в большинстве случаев историками делается упор на так называемых объективных (или долговременных) предпосылках, которые в равной мере могли сказаться и в 1905-1907 гг., и в 1917 г. Но между двумя революционными взрывами, лежали попытка столыпинской стабилизации, прививка думского парламентаризма, наконец, что главное, изменение внутрисоциальной ситуации в связи с первой мировой войной. Историки, тем не менее, предпочитают исходить как бы из механического роста привычного ряда предпосылок, не обращая должного внимания на то, что их действие могло перенестись в плоскость общественной психологии.

Б.И. Колоницкий, В.И. Коротаев, А.Н. Зориков видят предпосылки в слишком быстрой модернизация экономики, которая не сопровождалась соответствующими изменениями ментальности основных социальных слоeв. В.И. Голдин указывает на целый комплекс предпосылок: "традиция бунтарства как ответ унижение и несправедливость, специфика российской революционности, своеобразное переплетение социалистических и марксистских идей на российской почве, особенности и трудности модернизации, столкновение модернистских и традиционных, почвенных тенденций и др.". По мнению Ю.И. Кирьянова, такая модернизация привела к распространению антипредпринимательских, антибуржуазных настроений. При всей важности сделанных авторами замечаний, нельзя не признать, что основательной проработки проблема пока не получила.

В связи с этим возникает другой принципиально важный вопрос: если в России не было предпосылок для буржуазной или социалистической революции, то как квалифицировать суть событий 1917г.? И здесь появились некоторые новации принципиального характера. Б.В. Ананьич, Е.Б. Заболотный, В.И. Коротаев, В.Т. Логинов и другие объединяют два крупнейших политических события 1917 г. в одну революцию. Появились новые определения ее характера. М. Рейман называет ее "плебейской". В.М. Бухараев и Д.И. Люкшин определяют весь цикл социальных потрясений как "общинную революцию" (подразумевая под этим стремление крестьян, переложить на "чужих" - помещиков, город и государство, - накопившиеся социально-экономические проблемы). Таким образом, исследовательские усилия все более основательно смещаются в плоскость изучения столкновения модернизаторства и традиционного сознания. Для В.П. Булдакова события 1917г. - результат десакрализации государственной власти, системный кризис империи, аналогичный смуте ХУ11 в. Возникает вопрос: какую роль при этом сыграли факторы социальной психологии?

В.Л. Харитонов обратил внимание на то, что при растущем неприятии личности Николая II, монархическая традиция в России оставалась сильной. А.К. Сорокин отметил другую черту: у всех социальных слоев отсутствовал политических опыт, гигантское большинство страны было отстранено от политики, в результате сформировался конфронтационный тип политической культуры.

Принципиальной новизной публикаций этого направления явилось использование гораздо более широкого круга источников, определявших мотивацию действий масс, слоев и групп. Показано также, что реальными факторами социальной истории являются эмоции, иллюзии, слухи, предубеждения, традиции. Отмечается также, что на их появление, а, следовательно, на ход революции могли оказывать влияние обеспеченность данного района продовольствием, близость к железным дорогам, плотность населения, его половозрастные характеристики и др.

Из всех слоeв населения наибольшее внимание историки в 90-е гг. уделили анализу ментальности крестьянства - самого массового социального слоя, носителя традиционной политической культуры. Характеризуя ее преломление в социальной психологии, Ю.П. Бокарев справедливо отмечает: "Не столько сама действительность управляла крестьянским поведением, сколько ее преломление через особенности крестьянского менталитета". По мнению Л.В. Даниловой и В.П. Данилова, С.Б. Летуновского, Д.И. Люкшина определяющей чертой поведенческих установок крестьян оставалась общинность. С одной стороны, это означало существование таких высоких нравственных начал крестьянского микромира как демократизм, социальная справедливость, равенство, которых были лишены макро общество и человечество в целом. Но, с другой стороны, община консервировала инертность и косность мышления, социальную пассивность, изолированность от внешнего мира, проявлявшуюся в упорном делении мира на "мы" и "они".

Все историки, занимающиеся изучением политических представлений крестьян, - И.К. Кирьянов, П.С. Кабытов, Л.Г. Сенчакова, О.Г. Буховец - считают, что революция 1905-1907 гг., столыпинская реформа и, особенно, первая мировая война привели к разрушению монархических иллюзий. Но даже если иллюзии развеялись, остается открытым вопрос: как это повлияло на ход революции, могло ли этого хватить на то, что бы общество создало более эффективную политическую систему?

В прошлом историки старались изыскать наиболее "передовые" черты политического поведения у пролетариата. Из современных отечественных исследователей наиболее основательно пересматривает этот вопрос Ю.И. Кирьянов. По его мнению, в существующей историографии степень организованности рабочих и политической направленности их выступлений была преувеличена, "рабочее движение, в действительности, было более многообразным по своим формам, более многоликим, чем оно представлено в советской историографии". По подсчетам Н.А. Ивановой в борьбе с хозяевами предприятий и самодержавным строем участвовала очень незначительная часть рабочего класса: в 1910 г. - 1,4%, в 1913 г. - 13, 4%. Что касается политических стачек, то в ходе изучения этого вопроса В.П. Желтова пришла к выводу, что политические стачки были не только немногочисленны, но и не имели революционной направленности. "Выступления, в большинстве случаев, оставались разрозненными, локальными и частичными".

По-новому стала оцениваться общественно-политическая позиция интеллигенции. Если в советской историографии в отношении интеллигенции присутствовала тенденциозность в виде деления этого социального слоя на группы в зависимости, в основном, от степени политического сотрудничества с большевиками и пролетариатом, то Т.А. Абросимова, Д.Б. Гришин, Смирнов полагают, что поведение интеллигенции, падение ее социальной активности в 1907-1914гг. было вызвано крахом революционных иллюзий.

Важной социальной силой революции в прошлом считались средние городские слои. К сожалению, в 90-е гг. внимание историков к этим слоям (в сравнении с историографией предшествующего периода) сократилось. В 1993 г. П.П. Щербинин опубликовал монографию, в которой средние слои предстают куда менее политизированными, отмечается инертность сознания основной из массы. Но по-прежнему остается открытым вопрос: оставались ли эти слои носителями патриархальных традиций или превращались в модернизирующий фактор? Частично на него отвечает Н.В. Бабилунга, полагающий, что средние городские слои оставались приверженцами старины.

В рамках прежнего подхода "реакционным" классам не находилось места. Дворянство в советской историографии рассматривалось как социальная база самодержавия, основная сила, сдерживавшая прогрессивное развитие общества. Революция представала ареной столкновения исторически-прогрессивных рабоче-крестьянских масс с дворянско-буржуазным блоком. В современной историографии наблюдается отход от этого упрощенного подхода. По мнению Д.И. Раскина и С.В. Куликова страной управляла бюрократия, а не дворянство. Е.П. Кабытов отмечает, что политические симпатии основной массы дворян далеко не соответствовали политической позиции Постоянного Совета объединенных дворянских обществ, многие местные дворянские общества относились к его деятельности резко отрицательно. Вместе с тем, значительная часть дворянских кругов была аполитична, что проявлялось в слабом влиянии на дворян политических партий (будь то черносотенных или буржуазных). И все же, подобные заключения лишь частично отвечают на вопрос: провоцировало ли дворянство социально-психологические предпосылки революции или гасило их?

Этот вопрос в равной степени имеет отношение и к буржуазии. С.В. Салова полагает, что "рассмотрение буржуазии только в качестве реакционного политического противника пролетариата не позволяло объективно оценить ее роль и место в ходе революционных событий 1917 г.". По мнению М. Юрия, политическая линия буржуазии сочетала в себе реформистскую и консервативную стороны, т.е. была двойственной 108. Но ведь в условиях революции важная не сама позиция того или иного социального слоя, а его восприятие, оценка другими слоями. Уместно в связи с этим ставить вопрос о буржуазии, как психологическом раздражителе неимущих классов.

Итак, познавательно важной стороной исследований 90-х гг. является, во-первых, признание отсутствия в России к 1917 г. предпосылок для буржуазной и социалистической революций, во-вторых, отказ от упрощенного, политизированного подхода, характерного для работ предшествующего периода. Однако признание отсутствия предпосылок для буржуазной и социалистической революций не отменяет задачу изучения предпосылок произошедшей революции. В связи с этим по-прежнему остается открытой проблема характеристики сути событий 1917г.

Горбунова Ю.Ф. Изучение личности и государственной

деятельности императора Николая II в современной отечественной

историографии: реальность и перспективы // Исторические науки С. 14-31.

Не отрицая в целом присутствие того духа сенсаци­онности, а где-то и промонархической политической кам­пании, который, действительно, окутал в нашей стране тему цареубийства с середины 1980-х гг., следует всё же отметить, что массовое обращение именно к ней не толь­ко вполне закономерно, но и необходимо. Ведь «об ил­люзиях и безумствах» последнего самодержца писали без малого 70 лет, тогда как история казни Николая II и в осо­бенности царской семьи преподносилась советскому чи­тателю в искажённом, до предела урезанном виде, оста­ваясь для него малоизвестной.

Намереваясь оградить себя и предостеречь других от чрезмерного увлечения «модой на Романовых», учёные неоднократно указывали, что её влияние «порождает стрем­ление. приукрасить и представить в более выгодном све­те личность того или иного царя и его деяния», заставляет «приглушить любую критику Николая II», подменив его недавно ещё расхожий «карикатурный образ» на «иконог­рафическое изображение святого новомученика». Вот почему подготовка и осуществление канонизации пос­леднего самодержца Русской православной церковью не заставили долго ждать реакции со стороны отечественной исторической науки, побудив научные круги выразить не только сомнения в правомерности такого важнейшего шага, но и недвусмысленное его осуждение.

Так, пытаясь повлиять на решение церковных иерар­хов, историк М. Кривов в 1992 г. направил членам «пред­стоящего архиерейского собора Русской православной цер­кви» открытое письмо с характерным названием «Николай II - святой ли?». Не отрицая присущих этому императору «хороших черт характера», учёный напоминал и о его вопиющих политических просчётах - «преступном равнодушии к положению широких народных масс», «бли­зоруком» противодействии реформированию страны, «бес­судных расстрелах», поощрении черносотенцев, двух ре­волюциях и т.д. «Святой! Не много ли позолоты на портрете? - возражал такому определению и профессор Ю. Марголис. - Я историк, - говорил он в интервью жур­налу "Армия", - оперирую фактами и свидетельствами людей, близко знавших царя, на них и выстраиваю оценки. Что мы имеем? Малое, мягко сказать, прилежание в уче­нии (спрашивать усвоение уроков "державным учеником" запрещено было строжайше), разгульная молодость гвар­дейского офицера с еженощными "картофелинами" (так именовались девицы для постельных услуг), с лаканием шампанского прямо из серебряного таза, достаток "пер­вого помещика", собственность которого составляла семь миллионов десятин, самосознание "хозяина земли русской". Что во всём этом от святости?» - недоумевал учёный. В результате состоявшаяся канонизация зачас­тую не находит понимания в кругу историков-профессио­налов, указывающих на то, что «архипастыри не приняли во внимание» выводы и доводы исторической науки.

Однако, по словам поборников причисления Николая II к лику святых, и подобные доводы оппонентов, и само их существование им хорошо известны.

Отцы Русской православной церкви и духовно близкие к ней люди неоднократно пытались объяснить, что «сме­лое обсуждение» в «светской печати» такой «глубоко бого­словской проблемы», какой является канонизация, требует специальной подготовки, которая у большинства авторов- мирян отсутствует, порождая недопустимое «смешение церковных и мирских понятий», ошибочное толкование критериев святости, некомпетентные предположения и выводы. «Про­тивники канонизации Государя рассуждают о неудачах или удачах его политики, как будто это должно быть условием святости», - критикует дилетантские суждения своих со­временников протоиерей А. Шаргунов.

Опровергая ложные представления о мотивах, побу­дивших православную церковь рассматривать возмож­ность причисления Николая II к лику святых, её предста­вители не раз напоминали условия и особенности про­славления монархов в русской церковной традиции: на­личие «церковно засвидетельствованных фактов чудот- ворений» и «знамений», признание «факта безвинной на­сильственной смерти» - «христианского подвига», «на­родное почитание».

Чтобы убедительно подтвердить или опровергнуть на­личие канонических оснований для прославления царс­кой семьи, специальная Синодальная комиссия по кано­низации святых Русской православной церкви несколько лет занималась необходимой подготовительной работой - наведением различных исторических справок и сбором фактов «чудотворений». Излагая на одном из архиерейс­ких соборов промежуточные результаты работы этой Ко­миссии, её председатель митрополит Крутицкий и Коло­менский Ювеналий сообщил, что «вопрос о возможнос­ти канонизации царской семьи следует рассматривать не только и не столько в историческом аспекте, связанном с периодом правления императора Николая II, сколько с последними днями жизни императорской фамилии, ко­торые были запечатлены мученической кончиной».