Географическое пространство.

Предметом географии, в самом широком смысле, являются пространственные характеристики земной поверхности. Однако само понятие пространства, которое, на первый взгляд, кажется интуитивно ясным, вовсе не относится к разряду совершенно бесспорных и однозначных понятий. Поэтому представляется целесообразным, хотя бы вкратце коснуться проблем связанных с пониманием этой категории как в науке вообще, так и географии в частности. Кроме того, здесь же было бы уместно рассмотреть также, такие относящиеся к определению географического пространства понятия как расстояние, его измерение и отображение на карте.

Любые пространственные характеристики, так или иначе, касаются взаимного расположения объектов. Однако взаиморасположение молекул в кристаллической решетке или звездных систем в галактике, хотя и являются пространственными расположениями, географа, тем не менее, совершенно не интересуют. Географическое пространство имеет вполне определенный масштаб, за пределами которого оказываются как чересчур малые, так и чересчур большие объекты и расстояния. Но что значит это «чересчур»? Каким образом можно выразить масштаб тех объектов и расстояний, которые находятся в поле зрения географии? Очевидно, что это можно сделать, по меньшей мере, двумя способами.

Во-первых, можно задать диапазон единиц используемых для измерения географических объектов и расстояний между ними, указав, например, что сфера интересов географии распространяется на область физической поверхности Земли и включает объекты и расстояния, измеряемые в масштабах от единиц метров до тысяч километров по поверхности и до десятков километров в высоту и в глубину.

Во-вторых, можно определение сферу географического познания путем указания на формы человеческой деятельности, которые осуществляются в пределах ее предметной области, и для обеспечения которых, собственно, создается и служит данная научная дисциплина: морские, наземные и воздушные коммуникации, фиксация месторасположений жизненных ресурсов и обеспечение наиболее эффективного доступа к ним, оптимизация распределения форм хозяйствования соответственно особенностям климатических зон, демаркация государственных границ и разграничение сфер политического и экономического влияния и др.

При сопоставлении этих способов можно заметить, что, если в первом случае определение сферы географического познания осуществляется по количественным, то во втором - по качественным параметрам. В результате, в обоих случаях мы получим области, имеющие примерно одинаковые внешние границы, однако весьма различающиеся по своим внутренним характеристикам.

В первом случае географическое пространство представляется как совокупность размеров и расстояний, выраженных в универсальных и однородных физических или математических единицах: метрах, градусах и др. Во втором - географическое пространство не имеет единой универсальной единицы измерения, поскольку размеры и расстояния оказывается зависимыми от форм деятельности, по отношению к которым они определяются: они могут измеряться, например, временем в пути или суммой затрат; более того, они могут изменяться, благодаря изменению форм деятельности: смене транспортных средств, прокладке дорог и др. Таким образом, внутреннее пространство выделенных областей, при общности их внешних границ, представляется в первом случае объективно заданным и от нас независимым, во втором случае - определяемым относительно способов организации деятельности и, следовательно, зависимым от нашей субъективности.

Представление о пространстве как некой объективной данности, метрические характеристики которой абсолютно постоянны и независимы от каких бы то ни было субъективных факторов, формируется в рамках объективистской парадигмы, восходящей к Эратосфену. Разрабатывавшиеся в рамках этой парадигмы географические учения последних столетий, опирались на ньютоновскую концепцию пространства, как универсального вместилища всех материальных объектов, представляющего особого рода субстанцию, собственные характеристики которой независимы от ее наполнения, подобно тому, как независимы от содержимого собственные характеристики, вмещающего это содержимое, сосуда. Как отмечал известный английский философ Бертран Рассел (1872-1970): «Для Ньютона пространство, как и время, было «абсолютным»; это значит, что оно состоит из совокупности точек, каждая из которых лишена структуры и представляет собой конечную составную часть физического мира. Каждая точка вечна и неизменна; изменение заключается в том, что точка иногда «занимается» то одной частью материи, то другой, а иногда остается незанятой».[40]

Для самого Ньютона именно эта концепция служила одной из фундаментальных основ его теологических построений, в которых абсолютное пространство отождествлялось с Богом. Но оно же было положено и в основание его научных теорий, поскольку именно на нем были построены выведенные им основные физические законы. Благодаря авторитету Ньютона, эта концепция пространства получила широчайшее распространение в новоевропейской науке и была (в неявной, неотрефлексированной форме) принята большинством географов, как одна из парадигмальных установок, которые не нуждаются в специальном обосновании, поскольку воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Именно парадигмальный характер этой концепции обеспечил и ее широчайшую распространенность, и чрезвычайную устойчивость. Несмотря на то, что в течение XIX века ньютоновская концепция абсолютного пространства постепенно утрачивает популярность, а затем и практически полностью вытесняется из физики теорией относительности, в области географии она продолжает сохранять господствующее положение вплоть до середины ХХ века. Так, например Д. Харвей, характеризуя положение в географии, замечает: «Допущение об абсолютности пространства не обсуждалось географами явным образом... Похоже, поэтому, что географы придерживались особого взгляда на пространство, который отличался от принятого в философии науки».[41]

Вообще, складывающееся на основании евклидовой геометрии привычное представление о пространстве, кажущееся современному человеку само собой разумеющимся и чуть ли не врожденным, в действительности возникает в процессе достаточно длительной и сложной эволюции. Психологи установили, что механизм зрительного восприятия пространства имеет в основе не евклидову геометрию, а геометрию с отрицательной кривизной, которая имеет пространственные характеристики, соответствующие построениям Лобачевского. Дальнейшее развитие пространственных восприятий обусловлено исторической традицией и осуществляется в результате формирования и последующего освоения каждым человеком культурного наследия общества, к которому он принадлежит. При этом, в каждой культуре складываются собственные формы пространственных восприятий, отличающиеся как друг от друга, так и от исходных естественно-природных форм. Таким образом, наша способность воспринимать пространство «по Евклиду» является результатом обучения и привычки. Известный своими работами по психологии ребенка швейцарец Жан Пиаже (1896-1980) в своих исследованиях показывает, что дети приходят к понятиям евклидовой геометрии в сравнительно позднем возрасте, идя от топологических представлений (ближе, дальше, выше, ниже и др.). При этом на их способность к схематическому отображению пространства существенно влияет степень освоения ими языковых символов и знаков, предназначенных для этой цели. Отсутствие последних в культурной традиции, как это бывает у многих первобытных народов, делает невозможным схематическое воспроизведение сложных пространственных отношений. Так, например, Эрнст Кассирер (1874-1945), характеризуя мышление первобытных народов, отмечал: «Они ориентируются в пространстве лучше и точнее, чем люди цивилизованного общества, но их пространственное бытие целиком лежит в области конкретных ощущений. Хотя им досконально известен каждый уголок в окружающей местности, например каждая излучина реки, они не способны изобразить очертания этой реки, зафиксировать их в виде некой пространственной схемы. Переход от простых действий к составлению схемы, к символу, к изображению, в любом случае являет собой подлинную «критическую фазу» в осознании пространства».[42] Таким образом, можно считать установленным, что пространственные понятия связаны с особенностями культуры, в которой они формировались. При этом, вряд ли можно говорить, что пространственные понятия какой-либо из культур «лучше», в том смысле, что они более адекватно отображают пространство, как оно существует само по себе, «на самом деле».

Сегодня этнографы констатируют наличие многообразных систем пространственных представлений, существующих в различных сообществах. Такое многообразие вряд ли было бы возможным, если бы в их основе лежало некое единое «истинное» пространство, подобное ньютоновскому «абсолютному вместилищу» всех объектов. В действительности, формирование пространственных представлений отнюдь не является простым «отражением» некого «настоящего» пространства, существующего независимо от нашего сознания, как абсолютно самостоятельная «объективная данность». В формировании систем пространственных представлений, помимо отображений реально существующих вещей и явлений, огромную роль играют умственные конструкции, которые, не вытекая из эмпирического опыта, в то же время выступают необходимым основанием его организации. К умственным конструкциям подобного рода относятся понятия «пустота», «бесконечность», и др., смысл которых определяется не эмпирическим, а культурным содержанием, и, прежде всего, языком. Никакого эмпирического содержания у понятий подобного рода нет, да и быть не может, и, тем не менее, они становятся необходимыми компонентами развитых систем пространственных представлений, поскольку речь в них может идти о воссоздании образов не только присутствующих, но и отсутствующих объектов. Решение многих географических задач, как отмечает, например, Д. Харвей, «зависит от существования пригодных для этой цели пространственных понятий… и если культура не выработает [их], то о пространственных аспектах мира нельзя будет даже ясно говорить… Культурное наследие, лишенное таких элементов, сделает невозможным развитие определенных видов деятельности и решение многих практических задач».[43] Поскольку концептуальные схемы пространственных представлений культурно обусловлены, они являются не только многообразными, но и изменяющимися во времени. Причем это касается не только географического пространства, но и пространства физического. Можно, таким образом, констатировать, что нельзя вполне понять географических концепций пространства, не принимая во внимание общих пространственных представлений, укорененных в языке, искусстве, науке, а то и в мифологии интересующей нас культуры. И в этом отношении, даже представление Ньютона об абсолютном пространстве с единой евклидовой метрикой возникает как результат культурно обусловленного выбора закрепленного традицией и лишь спустя несколько столетий превратившегося для обыденного сознания в нечто «самоочевидное».

Культурная обусловленность пространственных представлений, в свою очередь, предполагает, что видение Земли каждым отдельным человеком вполне может рассматриваться как индивидуальное, поскольку оно зависит от его личных привычек и установок. Поэтому концептуальные построения географических теорий, с одной стороны, могут отличаться друг от друга, но с другой - выполняют интегрирующую функцию, сводя бесконечное многообразие смутных индивидуальных представлений к ограниченному числу достаточно строго определенных и внятно артикулированных понятий. В то же время в формировании самих этих понятий можно обнаружить две расходящиеся тенденции, одна из которых акцентирует внимание на универсальности, а другая – на уникальности представлений о земной поверхности, которая в первом случае рассматривается как пространство, а во втором – как место (хора). Как отмечает Уильям Бунге: «Этот спор пространства и места непосредственно отражает позиции в соотнесении универсального и уникального».[44]

География изучает объекты земной поверхности и процессы, вызывающие изменения в их расположении. Изучая земную поверхность, географы разделяют ее на сегменты или участки различных размеров и конфигураций, осуществляя, таким образом, структурирование своего объекта. Такое структурирование является общим правилом научного исследования и всегда связано с выделением типичных элементов, в совокупности образующих некую целостную систему, которая и рассматривается как предметная область соответствующей науки. Однако в географии существует, по меньшей мере, два способа структурирования предметной области.

Участок земной поверхности может выделяться путем указания на его расположение в некой универсальной системе координат. Каждый выделенный таким образом участок рассматривается как однородный с другими участками, в выделении которых решающее значение приобретают количественные характеристики, тогда как качественные различия отходят на второй план. Но участок может выделяться и путем указания на его собственные особенности, отличающие его от других не по положению в системе координат, а по совокупности именно ему принадлежащих качественных характеристик. В зависимости от того, какой из способов предпочтет географ, его внимание окажется сфокусированным на квантитативных (количественных) или на квалитативных (качественных) особенностях объекта, что отражается и в различии наименований. Географические объекты, выделяемые по квантитативным признакам, обычно называют территориями, выделяемые по квалитативным признакам – регионами. В результате мы получает те два типа географии, о которых говорилось ранее.

Выбор в пользу квантитативного структурирования земной поверхности, порождает в свою очередь, стремление к созданию единой «всеобщей географии», поскольку все географические объекты рассматриваются как в основе своей однородные. Упорядочить такие объекты одним единственным «универсальным» способом, представляется не только возможным, но и совершенно необходимым, для обеспечения научной строгости географического знания. Квалитативное структурирование позволяет избежать столь жесткого понимания строгости научных теорий, поскольку не связывает научность с требованием непременной единственности и универсальности знания, претендующего на статус истинного. Поскольку всякий объект является многокачественным, принимая за основу структуризации различные качества, можно получить различные «региональные географии», ни одна из которых не сможет претендовать на статус «всеобщей». Таким образом, мы получаем различным образом ориентированные системы познания: первая является выражением монистического, а вторая – плюралистического мировоззрений.

Каждая из рассмотренных систем предпочитает использовать специфические языковые средства, максимально приспособленные соответственно либо указанию местоположений, либо к определению свойств исследуемых объектов. В результате, в рамках науки о земной поверхности формируются два языка: пространственный и субстанциальный – что, оказывается весьма существенным для методологии географии. Поскольку способ описания, выделения и группирования географических объектов может быть двояким: по пространственным координатам или по специфическим особенностям регионов – в географической литературе, как отмечает Д. Харвей, «часто встречается смешение этих двух типов, что приводит к серьезной путанице».[45] Субстанциальная концепция пространства предполагает, что и выделение объекта, и указание его расположения могут и должны производится по отношению к единой и единственной «истинной» системе координат, выражающей свойства абсолютного пространства «как такового». Реляционная (относительная) концепция допускает, неоднозначность пространственных определений, поскольку, акцентируя внимание не столько на свойствах пространства, сколько на свойствах объекта, предполагает, что координатные системы могут меняться в зависимости от того, какая из качественных характеристик интересует нас в первую очередь. При этом, даже если в пределах любой из множества возможных координатных систем положение объекта может быть определено однозначно, число таких систем представляется бесконечным, как бесконечны и сами свойства любого объекта.

Но, соглашаясь с относительностью пространства, мы тут же оказываемся вынужденными усомниться в правильности одного из самых привычных пространственных представлений твердо усвоенного в течение почти трехсотлетнего господства ньютоновской концепции. Речь идет о представлении, согласно которому расстояние между точками земной поверхности является величиной объективно заданной и постоянной. Если мы допускаем наличие различных систем координат, мы должны признать, что расстояние между объектами может изменяться, в зависимости от того, какую координатную систему мы выберем. Иными словами, мы должны признать зависимость расстояний между объектами от субъективного фактора. Таким образом, признание относительности пространства ставит перед географом проблему совершенно излишнюю в абсолютной системе: прежде чем определять местоположение объекта, необходимо выделить систему координат, максимально соответствующую той форме человеческой деятельности, в сфере которой «располагаются» интересующие нас географические объекты. В таком случае география уже не может рассматриваться как чисто естественная наука, поскольку она сближается с дисциплинами, предметом которых являются не физические объекты, существующие безотносительно к человеческой деятельности, сама эта деятельность в ее многообразных формах. Поскольку же концепция абсолютного пространства может рассматриваться как частный случай субъективного выбора определенной координатной системы, само противопоставление «общей» и «региональной» географий сглаживается до такой степени, что, как отмечает Бунге, их разделение начинает представляться «искусственным и вредным». Это сближение физической и экономической географий касается не только предмета, но и методологии; оно, в конце концов, оказывается настолько тесным, что «приемы решения пространственных задач, первоначально разработанные при анализе движения машин на автострадах, оказываются пригодными и для исследования режима рек».[46]

Расстояния и их измерение. Определение географии как науки о пространственных характеристиках земной поверхности влечет за собой непосредственный вывод об исключительно большом значении для данной области познания понятия расстояния. Подтверждением этого является то, что весьма часто саму географию называют «наукой о расстояниях». Но при внимательном рассмотрении этого, казалось бы, интуитивно ясного понятия, так же как и во многих других случаях, возникают некоторые неясности. В самом деле, с одной стороны, представляется, что расстояние между двумя точками является объективно определенной величиной и совершенно независимой от наших субъективных соображений. Измеряемое в различных единицах, оно, конечно, может иметь различные числовые значения, но все равно этот будут лишь разные способы выражения одной и той же действительной удаленности одного объекта от другого. Но, с другой стороны, если расстояние является одной из важнейших характеристик пространственных отношений, а сами пространственные характеристики, как мы установили ранее, в принципе могут быть зависимыми от субъективных факторов, возникает вопрос о том, распространяется ли эта зависимость от субъективности на определенность расстояний? Иными словами, можем ли мы утверждать реальную зависимость расстояний между объектами от субъективных факторов, таких, например, как способ преодоления этих расстояний. И, похоже, что мы будем вынуждены признать такую зависимость, если поставим задачу определить расстояние не просто как отношение двух точек, намертво «привязанных» к воображаемым линиям координатной сетки, а в связи с практической задачей реального перемещения от одной такой точки к другой. Реальное перемещение потребует действительных усилий по преодолению сопротивления среды; но в этом случае, представляющиеся объективными понятия «дальше» и «ближе» начинают коррелироваться с субъективными понятиями «труднее» и «легче». В таком случае привычная интуиция расстояния как объективной данности становится сомнительной и мы вновь вынуждены возвращаться к вопросу о том, что же такое расстояние?

Можно считать установленным, что измерения расстояний достаточно жестко связаны с геометрией пространства и либо исходят из нее, либо приводят к ней. Принятие того или иного понятия расстояния имеет огромное значение, ибо оно не только определяет характер метрики географического пространства, но и оказывает влияние на всю общетеоретическую концепцию географической науки в целом, поскольку самым непосредственным образом связано с пониманием того, что, собственно говоря, это пространство есть.

Если исходить из ньютоновской концепции абсолютного пространства, то его метрика должна оставаться единой, изотропной и неизменной. Она должна строго соответствовать аксиоматике геометрии Евклида, согласно которой единственно «истинными» расстояниями между объектами, Земли являются «кратчайшие», которые соответствуют дугам больших кругов, прочерченных по поверхности Земли. При этом любая задача по определению расстояния, представляется как вполне разрешимая исключительно математическими средствами при помощи элементарной тригонометрии. Однако, начиная с середины ХХ века, эта точка зрения, хотя она все еще остается достаточно широко распространенной, уже не считается интуитивно ясной и не является общепринятой.

Постепенно все более широкое распространение получает взгляд, согласно которому измерение расстояний должно осуществляться в связи с определенными видами пространственных взаимодействий, осуществляющихся как в сфере человеческой деятельности, так и в природном мире. Это новое представление о расстоянии коррелируется с концепцией относительности пространства, согласно которой не существует единой абсолютной метрики, которую можно было бы применять при измерении расстояний и анализе местоположений совершенно без учета специфики форм деятельности связанных, в том числе, и с самим измерением расстояний. Следовательно, расстояния можно измерять только в связи с определенными процессами и видами деятельности. А это, в свою очередь означает, что не существует единой абсолютной метрики, использование которой позволило бы однозначно определить единственно «истинное» расстояние между объектами. Да и само понятие истинного расстояния становится проблематичным.

Расстояние само по себе может отличаться от удаленности, которая является категорией оценочной и, как таковая имеет социальную или психологическую окраску. И если расстояние практически всегда может быть выражено в абсолютных количественных единицах, то для оценки удаленности зачастую вполне достаточно относительных определений (ближе, дальше и т.п.). В таком случае через удаленность мы выражаем не столько чисто геометрическую дистанцию, сколько доступность объекта для его практического достижения. Но можно найти способ количественного выражения доступности. В экономической географии, например, это могут быть транспортные издержки, в распространении нововведений интенсивность контактов, в миграционных процессах массивы промежуточных возможностей и т.д. Но в любом случае, пути преодоления подобных удаленностей могут быть отличными от траекторий, прочерченных по дугам евклидовых расстояний. И тогда мы можем сформулировать обобщенное понятие расстояния, соединяющее количественную и качественную определенность. Под расстоянием в этом смысле следует понимать не просто выраженную в километрах дистанцию от А до В, а доступность В для его взаимодействия с А. Или, иными словами, расстояние есть выражение взаимодействия объектов. Но в этом случае становится вполне очевидной зависимость расстояния от того, каким способом это взаимодействие осуществляется. И в таком его понимании, расстояние следует отличать от геометрической дистанции между объектами. И хотя это понимание расстояния наиболее очевидно в сфере человеческой деятельности, оно может быть справедливым и для взаимодействия природных объектов (луч света, проходящий сквозь плоскопараллельную пластину, например).

Способы измерения расстояний либо исходят из определенной геометрии, либо приводят к ней. В данном случае мы установили, что метрика пространства определяется конкретными видами деятельности или еще шире, способами взаимодействия объектов. И тогда пространственные структуры земной поверхности мы можем выразить и оценить не только в километрах или в градусах геодезической сетки, но и в терминах времени пути, в денежных издержках, в интенсивности общественных контактов и т.д. Расстояние, таким образом, не всегда может измеряться в количественных величинах выражаемых числом эталонных единиц (километров, миль и др.), оно может определяться и путем, выражения его в сравнительных качественных оценках (близко – далеко), всегда имеющих психологическую или социальную, т.е. субъективную подоплеку.

Сказанное о расстоянии, как об одной из важнейших характеристик пространственных отношений, будет справедливым и для пространства как такового – оно также обладает не только количественной, но и качественной определенностью. Это означает, что формирование структур пространственных взаиморасположений объектов (рассматриваемых, например, по признаку ближе – дальше) в значительной мере определяется тем, каким качеством характеризуется степень их удаленности или приближенности друг к другу. «Для того чтобы постичь процессы, формирующие пространственные структуры географии, - говорит по этому поводу Бунге, - можно и нужно оценивать расстояния в терминах денежных издержек, времени в пути, возможности общественных контактов и т.п.».[47]

В течение ХХ столетия представление о сущности и мере расстояния в географии существенно меняется. Прежде всего, это изменение связано с осознанием невозможности определения меры расстояния независимо от особенностей конкретной деятельности, связанной с его преодолением или измерением. Метрика пространства определяется конкретным видом деятельности и его влиянием на рассматриваемые объекты. При подобном понимании пространства к все расстояния становятся относительными, и их уже невозможно однозначно отождествлять с соответствующими длинами дуг большого круга. Но в этом случае сферическая форма земной поверхности также становится лишь одной из возможных форм. Параметры ее пространственных характеристик могут изменяться, поскольку они отражают специфические особенности различных видов деятельности; в результате и соответствующие геодезические линии оказываются много сложнее, чем дуги больших кругов. Именно поэтому, как отмечает Д. Харвей, «в настоящее время географы, по-видимому, удовлетворяются разработкой особых мер расстояния для каждой конкретной задачи и не стремятся к построению общей теории геометрических поверхностей».[48]

Карта как модель географического пространства. Огромная роль в формировании и фиксации знания о земной поверхности принадлежит картам, которые зачастую рассматриваются как неотъемлемая принадлежность географии, выступающая в качестве универсального языка этой науки. Указывая на важное место картографии в структуре географического познания, известный американский ученый Ричард Хартшорн заметил: «если поставленная в исследовании проблема не допускает фундаментального исследования при помощи карт …то неясно, относится ли такое исследование к сфере географии или нет».[49] Даже в чисто формальном смысле географическую карту вполне можно представить как определенный язык, имеющий собственную синтаксическую структуру и обладающий всеми необходимыми прагматическими и семантическими характеристиками. Многие философы и методологи науки, говоря о представлении действительности в системе научного знания, часто используют в качестве аналогии, объясняющей отображение реальности в ее теоретической модели, именно географическую карту. Однако в действительности географическая карта не есть прямое отражение объективной реальности. Она, является не моделью мира, а скорее, как говорит Д. Харвей, «моделью теории о структуре реального мира».[50] Поэтому картографические построения всегда связаны с реализацией определенных мировоззренческих установок и концептуальных схем пространственных отношений.

До самого последнего времени подавляющее большинство географических карт соотносилось с объективистской концепцией абсолютного пространства, обладающего чисто евклидовой метрикой. Однако в действительности такие карты строились как образные модели земной поверхности, соответствующие не столько самой этой поверхности, сколько «самоочевидным» представлениям большинства географов о том, как должна выглядеть Земля с точки зрения физики Ньютона и геометрии Евклида. Степень убежденности в истинности этих представлений оставалась почти столь же высокой, как и во времена Ньютона, в год смерти которого (1727) - Жозеф Делиль, писал: «Скоро, когда вся Земля будет измерена, и будут созданы точные карты, задача географа сведется к тому, чтобы знать эти работы и уметь ими пользоваться».[51] «Самоочевидность» евклидо-ньютоновской модели пространства представлялась достаточным основанием для того, чтобы считать вполне приемлемым (если не единственно возможным) использовать ее при описании пространственных характеристик, касающихся не только физических, но и социально-экономических объектов. Это использование опиралось на молчаливое допущение, что относительные положения объектов в пространстве социально-экономических отношений могут быть адекватно выражены при помощи концептуальных схем, успешно применяющихся при описании физического пространства. Однако пространство, как это выяснилось к середине ХХ века, не является некой единой и единственной «Богом данной» объективной (физической) реальностью. Концептуальные схемы пространственных структур есть не более (но и не менее) чем результат когда-то сделанного субъективного выбора, которому лишь длительность и прочность традиции придает видимость чистой объективности. В действительности схематизация пространственных структур всегда обусловлена интенциональностью (направленностью) нашего сознания на решение тех или иных практических задач. Учитывая это, мы должны согласиться, что концептуальные схемы пространственных отношений имеют контекстуальный характер: рассматриваемые в контекстах различных видов деятельности, они могут не только отличаться от привычных, но и изменяться при смене контекстов.

Многое из тех материалов, которые традиционно составляли содержание общегеографических карт, было в свое время выбрано потому, что географам прошлого было нужнее собирать именно такие данные. Так, например, карты XVII-XVIII вв. были, по преимуществу, «картами мореплавателей»; отсюда их повышенное внимание к расположению материков и островов, к очертанию береговых линий, к направлениям течений и ветров. Закрепленные традицией они становятся структурообразующими элементами любых карт, поскольку все остальные элементы располагаются по отношению именно к ним. Двадцатый век, порождая множество новых способов деятельности, заставляет менять привычные представления о степени важности картографических элементов. И осознается это, прежде всего, даже не профессиональными географами, а людьми, осуществляющими эти новые формы деятельности. Ведь им, приходится «на собственной шкуре» чувствовать неадекватность традиционных подходов, поэтому именно они и начинают самостоятельно «исправлять» географические карты, применительно к условиям собственной деятельности. Вот как, например, описывает Антуан де Сент-Экзюпери такое преобразование традиционной «карты мореплавателя» в «карту летчика»: «Теперь я догадался, что смысл видимого мира постигаешь только через культуру, через знание и свое ремесло. <…> В Испании слишком мало посадочных площадок, - случись хоть небольшая поломка, найду ли я прибежище, сумею ли приземлиться? Я склонялся над картой, как над бесплодной пустыней, и не находил ответа. И вот в преддверии решительной битвы… я пошел к Гийоме. <…> Странный то был урок географии! Он говорил не о Гуадисе, но о трех апельсиновых деревьях, что растут на краю поля неподалеку от Гуадиса. «Берегись, отметь их на карте…» И с того часа три дерева занимали на моей карте больше места, чем Сьерра-Невада. <…> Так мы извлекали из забвенья, из невообразимой дали мельчайшие подробности, о которых понятия не имеет ни один географ. Ведь географов занимает только Эбро, чьи воды утоляют жажду больших городов. Но им нет дела до ручейка, что прячется в траве западнее Мотриля, - кормилец и поилец трех десятков полевых цветов. «Берегись этого ручья, он портит поле… Нанеси его тоже на карту». О да, я буду помнить про мотрильскую змейку! <…> Затаясь в траве за сотни и сотни километров отсюда, она подстерегала меня на краю спасительного поля. При первом удобном случае она превратила бы меня в сноп огня. <…> Так понемногу Испания на моей карте… становилась какой-то сказочной страной. Я отмечал крестиками посадочные площадки и опасные ловушки. Отметил фермера на горе и ручеек на лугу. Старательно нанес на карту пастушку с тридцатью баранами, совсем как в песенке, - пастушку, которой пренебрегают географы».[52]

Привычно считающиеся главными элементы географических карт в условиях нетрадиционных задач могут оказаться бесполезными, а то и мешающими воспринимать суть рассматриваемых пространственных отношений. В связи с этим, Бунге замечает, что «традиционные элементы географической карты обременительны для тех, кто занимается географией человека».[53] В этой связи он предлагает, учитывая резко возросшую роль железнодорожных перевозок и, соответственно снизившееся транспортное значение рек, изменить степень их выраженности на географических картах. Причем, изменения подобного рода, могут касаться не только отдельных объектов расположенных на земной поверхности, но и самой ее формы. Так, например, тот же Бунге высказывает мысль о том, что традиционное изображение форм высотного рельефа местности может быть заменено «рельефом» плотности населения. В результате мы получим образ не физического, а «демографического» пространства, на «поверхности» которого области скопления городов будут выглядеть как высокогорные районы, а территории с равномерной плотностью населения как плоские равнины.[54] И, хотя «демографическая» поверхность Земли может выглядеть совершенно иначе, чем привычная физическая, для решения многих вполне реальных задач она будет гораздо более информативной, чем последняя, поскольку, например, для экономической географии конфигурация массивов скопления населения, гораздо важнее очертаний границ между водой и сушей.

С учетом сказанного, выясняется, что понятие поверхности, как и понятие расстояния, является относительным. В действительности поверхностью всякий раз оказывается то, что мы принимаем в качестве таковой. Так обычные географические карты, по существу, являются картами дна воздушного океана, которое в данном случае принимается за поверхность Земли. Однако, вполне можно представить ситуации, когда под поверхностью мы будем понимать рельеф дна водного океана, конфигурации залегания пород в глубине Земли или верхних слоев атмосферы. Если же учесть, что в поле нашего внимания могут оказаться затраты времени, транспортные тарифы или даже такие экзотические ф<