Любищев против Сталина. Начало битвы

Любищев против Сталина. Начало битвы

НАЧАЛО БИТВЫ: ВЕЙСМАН ПРОТИВ ЗАКОНОВ ПРИРОДЫ

От евгеники к модификации

Если кто-то думает, что начало битвы вокруг генной модификации явление относительно современное – конец 20 века, – ошибается. Начало открытой битвы вокруг генетики – начало двадцатого века и связано оно с именем некоего Вейсмана. То, что работы Вейсмана поразили многие неокрепшие умы, говорит тот факт, что в России работа его была переведена мгновенно – в 1905 году (А. Вейсман. Лекции по эволюционной теории, 1905).

Но настоящая битва началась в момент, когда вейсманизм стал расширяться и перешёл рамки генетики и стал идеологизироваться. Пик, разгар битвы пришёлся на конец сороковых-пятидесятых годов и делится на два этапа, когда победил Лысенко и когда Лысенко проиграл.

Чтобы была понятна суть научного конфликта и причина его идеологизации, упростим его.

Вся история человека – история изменений. Причём изменения шли по Дарвину в лучшую сторону, поэтому он это назвал естественным отбором (лучшего). Но естественный отбор не коснулся всего и не все отобранное устраивает. Например, продукты питания оставляют желать лучшего. А голод во многих регионах показывает, что многие продукты питания слишком уязвимы под воздействием внешних обстоятельств. Поэтому оказалось, что не все «отобрано». Более того, некоторое отобранное склонно к деградации.

Чтобы эти изменения не пошли в худшую сторону – сторону ухудшений, деградации, изменениями надо управлять. Это первая проблема, от которой пошла селекционная наука и практика – то есть наука и практика управляемого отбора, улучшения.

Вот и возник вопрос: а как улучшать?

Тимирязевско-мичуринская школа, которую в советские времена возглавил Лысенко, стала управлять эволюцией в естественной среде – наблюдения, скрещивания, селекция. Общий смысл таков: зерно должно стать лучше в результате естественного отбора и набора лучших качеств в естественной среде.

Но это очень долгий, затратный и не всегда успешный путь: у любого организма есть свои биологические переделы. Так не лучше ли сгенерировать нужное качество в лаборатории и впрыснуть его в организм и получить искомое уже в ближайшем будущем?

Несмотря на то, что сейчас все привыкли к этому подходу, в те времена вмешательство в органический мир виделось грехом, поскольку практически все религии в мире были противниками этого и считали, что в Божье создание человеку влезать со своими улучшениями нельзя.

Тогда пришло гениальное решение. И его озвучил Вейсман. Он заявил, что у организмов есть этакие сквозные сущности, идущие через всю историю организмов. Это некий неизменный живительный состав хромосом, который переходит от организма к организму, не обращая внимания на внешнюю среду. И изменениями управляет процессы в хромосомной системе - они называется мутациями.

Если расшифровать, то получается, что, по сути, всё человечество - это один человек, все остальное мутации. То есть человечество – это размноженный Адам, а разнообразие – это только мутационные иллюзии. То есть возникла сокрушительная генетическая версия, подтверждающая Библию, происхождение человека от внеземной силы, а всего человечества от одного человека. То есть Вейсман парировал религиозным оппонентам, фактически апеллируя к Библии. Это был мощный удар.

Но это значило главное: что хромосомы, не принадлежа человеческому влиянию, могут быть подвержены «свыше» в виде мутаций. А это значит, что есть те, кто мог бы этими мутациями управлять!

Это был первый шаг к снятию запретов на вторжение в генный код природы и человека. А если вторжение шло под знаком улучшения, то оно оправдывалось. Так появилось идеологическое обоснование генной модификации.

Обратим только внимание, что слова улучшение (евгеника) было заменено скромным - модификация. Это было неспроста.

От природы к моделированию

Модификация – это не всегда улучшение. Это иногда и простое изменение - модус. Это значит, что модификаторы не гарантируют улучшение, они гарантируют изменение. А изменение может быть просто модусом – модой, которая ложится в основу моделирования. При этом уродование тоже может считаться модусом.

И тут возникает вопрос: а стоит ли идти за неопределенным результатом, удаляясь от результата понятного? И второе: а какое имеем право менять что-либо из того, что само сформируется?

Тимирязевская линия управления изменениями опиралась на получение улучшенного результата в борьбе вида растений с внешней средой. Нужно, чтобы пшеница была более морозоустойчивой, подбирались такие свойства из соседних видов, которые давали эту морозоустойчивость. И даже минимальные подвижки в этом было колоссальным достижением. Но главное в этом достижении было то, что организм сам в борьбе с внешними обстоятельствами приобретает эти качества. То есть он сам становится творцом своей судьбы. То есть селекционер становится чем-то вроде воспитателем ребёнка с заданной целью: если надо воспитать полярника - то идёт процесс интенсивного закаливания, если нужно вырастить токаря, то приучается к мастерованию, если нужно выпестовать данс-мастера – то формируются танцевальные навыки. И ясно, что если заниматься подготовкой токаря с пяти лет, то он вырастет выдающимся и продуктивным уже к двадцати годам. А тот, кто начнёт в двадцать, продуктивным станет к двадцати пяти. Но это всё в природных обстоятельствах, на природной почве.

Но было ясно, что какая бы пшеница ни была морозоустойчивая, она не перейдёт своих пределов и на голом снегу не вырастет, что ни делай. Как ни воспитывай полярника, еще ни один самый отважный и закаленный полярник голым на снегу в сорок градусов не спал. Именно эта предельность и объявлялась недостатком. Ну действительно, что за человек – если он не спит в 40 на льду, а все по старинке – под одеялом да ещё и в тепле. Где новизна? А вот если бы он начал спать в 40 градусов – он был бы несомненно новым человеком.

Вообще всё можно объявить недостатком, к примеру, самого человека можно обвинить в недостаточности, поскольку нет крыльев, нет запасных жабр, и глаз всего два и пальцев на руке всего пять. А мечта есть. Если человек не соответствует мечте, то он и является тупиковой ветвью развития.

То есть, тимирязевская линия, имея пределы, могла быть объявлена тупиковой. А вот генная инженерия начала браться за непосильные для естественного отбора задачи, формируя фактически перспективу неестественного отбора, но на хромосомном материале. Пусть произойдёт отказ от законов природы – они же предельны, а значит смертны и работают на смерть! Надо обратиться к бессмертию в хромосомах всех видов организмов!

Если в хромосомах разного вида скопились видовые «вечности», то эти вечности можно и скрестить, получая абсолютную вечность на земле.

Почему не получить помидор, который будет вечен? Разве это не победа вечного над текущим? Если тимирязевцы будут заявлять, что такое вечное не будет съедобным, то им можно парировать, что это не вина помидора, а вина того, кто его не может есть. То есть смертный человек может не подходить бессмертному помидору!

Это может выглядеть странно, однако сегодняшняя практика навязывания генного продукта показывает другое: если вы умираете от генной модификации – это не проблема генной модификации, а ваша проблема несовершенного, уязвимого, слабого организма. Ведь генная модификация строится на комбинировании лучших качествах соседних генных видов!

Логика вроде бы железная. И человек железно выбрасывается за борт истории и выводится из будущего, уступая место генномодифицированным вечным роботам.

То тесть генная модификация, исходя из теории Вейсмана о вечных хромосомах, может лишить права человека на жизнь на земле – в силу «несоответствия». А казуистика может подсказать и дальнейший ход мысли: если хромосомы не принадлежат человеку, то он и прав на них не имеет. Они же привнесены! Грубо говоря, кто дал, тот и взял.

То есть хромосомы можно у человека отобрать, либо делать с ними, что представится нужным, без его ве́дома на генетическом уровне. Законы природы здесь незаконны, а сама природа всего лишь фон для создания эталона хромосомного бессмертия. Поэтому опыты над людьми – явление нормальное.

Так что, от теории Вейсмана к опытам гитлеровцев над людьми – один шаг, более того – шаг короткий.

ВЕЙСМАН КАК ИДЕОЛОГ

Чтобы объяснить, почему разгорелись такие страсти вокруг вейсманизма в сороковых годах, нужно понять причины: ну зачем политическому руководству страны влезать в столь специализированную отрасль, как биология и генетика?

Ну хорошо, допустим, это были страсти сталинского времени, когда надо было придумать дискуссию, чтобы с одной стороны сымитировать научную демократичность, а с другой лишь бы поспорить. Но зачем вытаскивать этот спор в перестроечные годы и Дудинцеву посвящать толстенную книгу по этой теме «Белые одежды», а Гранину писать «Зубр» о Тимофееве-Ресовском? Зачем? Ну, поспорили – и забыли. Почему так осовременили спор? Только ли для того, чтобы в очередной раз загнобить Сталина как гонителя науки и разоблачить его сатрапа от науки Лысенко?

Но все оказывается не так просто и крайне идеологично.

Фактически Вейсман сделал попытку отнять у человека его сущность, заявив, что она ему не принадлежит. Причем логика эта разворачивалась в рамках чисто генетического языка.

Вейсман начал с разоблачения дарвиновской идеи изменения наследственности в результате эволюции и борьбы за существование. Как мы понимаем, что это был удар по узловой фигуре того времени.

Цитата 1.«такая форма наследственности не только не доказана, но она немыслима и теоретически». (А. Вейсман. Лекции по эволюционной теории, 1905, с. 294).

То есть, нет роли человека и других организмов в приобретении собственных качеств и свойств! Жестокий генетический хромосомный детерминизм! Никакой свободы, индивидуальность - миф, есть только железная воля предустановленных хромосом!

Удивительно то, что вейсманизм стал знаменем либералов. Кажется, что они попросту не разобрались в теме: более жесткого антилиберального детерминизма, который бы снимал вопрос о человеческой свободе и прав на жизнь вообще, не было ни у кого.

Цитата 2.«искомый носитель наследственности заключается в веществе хромосом» (там же, . 411) которая определяет организм «в окончательной форме» (там же, с. 452).

Более того, хромосомы представляют собой некий отдельный, автономный, мир:

Цитата 3.«хромосомы представляют собой как бы особый мир» (там же, с. 353).

Роль человека минимизируется. Он становится неким донором для генов, пассивным носителем наследственности, заключенной в «зародышевой плазме», к которой человек и другие организмы не имеют отношения, поскольку человек становится временным носителем и транзитом для вечной зародышевой плазмы.

Цитата 4.«Таким образом, зародышевая плазма никогда не зарождается вновь, но лишь непрерывно растет и размножается, она продолжается из одного поколения в другое. … Если смотреть на это только с точки зрения размножения, то зародышевые клетки являются в особи важнейшим элементом, потому что они сохраняют вид, а тело опускается почти до уровня простого питомника клеток». (там же, с. 505)

Тело становится вторичным явлением в отношении главного – генерации клеток: тело их генерировать не может:

Цитата 5:тело и его клетки «никогда не могут произвести из себя зародышевых клеток». (там же, с. 504)

Только хромосомы. И самое главное в том, что наследственное вещество не только вечно, но и содержит все начатки тела, то есть тело рождается как бы в пробирке хромосомы!

Цитата 6. «наследственное вещество зародышевой клетки до редукционного деления в потенции содержит все зачатки тела». (там же, с. 466)

Общий вывод прост: человек есть явление вторичное, подверженное, подопытное. И есть только верховная вечная сила, которая, мутируя, всё меняет, а значит и подвергает. Иначе говоря, у человека нет прав на самого себя, на свою жизнь. У него нет своей судьбы, она предопределена хромосомным детерминизмом. А значит, он не может препятствовать дальнейшим мутациям, которые уже заложены в хромосомных отсеках и которые требуется только поднять как бы ото сна генной инженерией.

Отношений

От меры некомпетентности

Принуждение одной науки озадачивать другие – извечная проблема межнаучных отношений, тонко задающая вопрос: можно ли назвать ученым человека, который чего-то не знает? Если он не знает всё, то вероятно, нужно понятие «ученый» профилировать, стратифицировать и остепенять. При вытекающей отсюда логике поведения: если ты доктор математики третьей степени, то, пожалуйста, воздержитесь от политологических измышлений. Но что делать, если логика ситуации требует выхода за пределы своей компетентности? В 1993 году время мы об этом подискутировали с Шафаревичем, когда я инициировал законопроект в тогдашний Верховный совет, а он сказал, что не законодатель, а я парировал: «Но вы же умудрились, будучи математиком, написать Известную Книжку!» - он сдался, сказав: «Все равно у вас ничего не получится». Получилось и уже через несколько месяцев, сидя, благодаря мне, в Президиуме Синего зала Верховного Совета вместе с титульными людьми на парламентских чтениях, он мне сказал: «Вы оказались проворнее, чем я думал, как это вам удалось?» Я сказал: «Жизнь заставила».

Эта расхожая формула, имеющая в науке вид логики научного исследования, не раз травмировала меня и заставляла идти в сферы, которые мне претили всегда. Самый тяжелый и, признаюсь, безысходный для меня пример связан с генетикой.

Нужно начать с того, что я гордился убогими, посредственными оценками в школе по физике, химии и биологии, будучи убеждённым, что никогда мои мозги в будущем не переступят границы этого неприятного мне мира. Заняв гуманитарное пространство, чувствовал себя неуязвимо.

Но уже на конец 80-х аспирантура мне преподнесла два сюрприза. Нам вменили роман Дудинцева «Белые одежды» и повесть Гранина «Зубр», в потом еще и гранинскую повесть о некоем хронометре Любищеве. Уже чтение Дудинцева меня ввергло в тоску. Я вообще не понимал, о чём идёт речь. Было понятно, что роман антисоветский и антилысенковский, но интеллектуальные пассы вокруг весманизма-морганизма и мух дрозофил просто не понимал.

Но уже по роману я чувствовал, что он крайне тенденциозный. Но в чём эта тенденция? Позиции ни той, ни другой стороны, - это я могу утверждать только сейчас – не раскрыты. Я тогда отодвинул в сторону проблему (ну не заниматься же мне дрозофилами!).

Вторым ударом был выход другой перестроечной книжки – «Зубр» Гранина, из которой я с изумлением узнал, что в моём городе Миассе работал одна из самых загадочных персон науки, работавший и с Гитлером и Сталиным, Тимофеев-Ресовский. Пришлось преодолеть своё равнодушие к скромному мастерству Гранина и прочитать «Зубр». Но где это всё было – осталось загадкой. И в ленинградском Доме Литераторов на мероприятии по приезде Терца и Розановой я подошёл к Гранину, чтобы спросить, но понял, что я должен сам узнать всё. Но почему должен?

Затем я посмотрел вещицу Гранина о Любищеве и не впечатлился, задав один вопрос: зачем было так организовывать время, если толку от этого мир не знает?

И, думалось мне, что тема просто ушла в сторону. Однако когда я познакомился с одним из первых исследователей тринитарной проблематики проф. Баранцевым и узнал, что он один из строгих почитателей Любищева, совсем озадачился: казалось, какая-то воронка меня тянет в тему, где я простак и двоечник. Но сопротивлялся из последнего. Но когда я узнал, что он был организатором письма 300, вариантов не оставалось. А когда мне принесли два гигантских раритета - тома Лысенко по яровым, в котором была брошюра тех лет доклада Лысенко на ВАСХНИЛ, я наконец понял, в чём дело: никакой генетики, сплошная идеология и политика.

Почему – Любищев?

Когда заштатный специалист по жучкам-листоедам и блошкам пишет Хрущеву жёсткие письма с требованием что-то разоблачить, уже возникает ощущение сюрреальности происходящего. Когда специалист по жучкам и блошкам пишет Хрущеву из города Ульяновска (напомним, родины Ленина), возникает нехорошее подозрение: кто же тут пишет – мелкий кафедрал заштатного вуза (зав кафедрой зоологии - педагогического - то есть непрофильного для зоологии! – института) или подобранный представитель знакового города. Ощущение возникает организационной шаманности. Когда заштатный неизвестный, один из тысяч, исследователь жучков и блошек собирает подписи трёхсот виднейших учёных со всей страны, включая академиков с мировым именем или золотыми звездами на лацканах (Ландау, Сахаров, Тамм, Лурье!) и посылает Хрущеву, возникает твердое убеждение, что здесь что-то не то. Есть что-то издевательское, когда специалист по жучкам будет уничтожать титана (по тем временам Лысенко был непотопляемым), какие бы у того ни были недостатки. Сам формат борьбы перекошен.

Соотнесём еще раз: специалист по жукам-листоедам, так называемым земляным блошкам (Chrysomelidae: Alticinae) выходит против человека, который тащил на себе всю селекционную работу гигантской страны в экстренных, постоянно военных и кризисных ситуациях и добивался невероятных успехов в селекционной политике и как ученый и как организатор сложнейших полевых крестьянских работ в масштабе страны. Тестовым лично для меня может являться то, что Сталин никогда бы не стал работать с тем, кто этих успехов не добился и на любой блеф ответил бы семью граммами.

Вот так: исследователь жучков-листоедов против лица, который отвечал за всю селекционную работу в стране и, после войны, за её пределами.

Возникает желание увидеть в Любищеве подставного, не ведающего, что творит, лица. И возникает желание в деле о «разоблачении» Лысенко увидеть мелкую месть мелкого, «не понятого», задвинутого «режимом», ученого, далёкого от политики. Любищев предстает таким борцом за истину в любимом деле. Наука, далёкая от политики, от политического заказа - только истина. Именно далёкость от политики, борьбу за научную истину, собственно, и пытаются до сих пор подчеркнуть инициаторы акции «Письма 300».

Так выглядело.

До момента, пока мы не обратились к его работам 1925 года. И вот здесь стало понятно, что речь не идет о биологии, а речь идет о явлении строго идеологическом. И Лысенко тут может быть только поводом.

Дело в том, что Любищев был на момент воцарения Хрущёва …. троцкистом со стажем, практикующим в естественном цикле наук. Он – автор довольно энергичного и весьма претенциозного политизированного текста 1925 года «Кризис эволюционизма. Понятие эволюции и кризис эволюционизма», суть которого можно заключить его же фразой: «Необходимость признания революционных преодолений наиболее трудных этапов (перестройки системы организации) - едва ли не наиболее важная черта диалектического понимания истории».

И этот вывод был вполне идеологизирован: Если же мы сравним новое биологическое воззрение с мировоззрением революционного социализма (первым приближением к которому является марксизм), то увидим целый ряд черт сходства.

Это скрытые цитаты от Троцкого, который на тот момент, на 1925 год, являлся фактическим властителем России и носителем перманентной (постоянно идущей) революции. Идея, что не надо с трудностями бороться эволюционным путем, как он говорил «пережёвывая» трудности, а только путём сметения их с лица земли, здесь обозначено вполне чётко. А формула революционного социализма в противоположность бюрократического, может иметь только одного автора. А если учесть, что у троцкистов всегда политическая установка верстала выводы, а не наоборот – когда аргументы выдвигают научный вывод, то в любищевской работе - о чём мы напишем в другом материале – доказательства вообще не в почёте, то получается, что появление Любищева чисто политическая, идеологическая акция.

Всё это говорит о том, что после смерти Сталина начал происходить фактически троцкистский путч и появление троцкиста Любищева во главе акции «Письма 300» было вполне понятным. Получалось, что биолого-генетическая тема выходила далеко за пределы генетики, выходя к обобщениям, которые невозможно было спрятать. Ведь не секрет, что троцкистская идея нового человека, которого нужно получить тоже революционным путем – и именно путем генетического преобразования – находила здесь перспективу воплощения.

И не надо забывать остроты вопроса на тот момент. Это для нас сегодня «новый человек» - это вопрос теоретических споров, тогда это был вопрос выживания и власти. 1925 год – и ничего нового революция не дала: ни всемирной (хотя бы германской) революции, ни революционной экономики (банальный нэп с тотальным экспортом всего), ни нового человека – тогда зачем вам, революционеры, власть? И вот если нельзя человека сделать новым эволюционным путем, - надо революционным, то есть путем генетического вторжения. Троцкий это предлагал и двигал.

Именно с этого момент становится понятно, почему Сталин вошел в этот вроде бы профессиональный спор: вопрос стоял жёстко – либо власть берут генетики и «оправдывают» революцию своими методами и он тогда не нужен, либо власть остаётся для эволюционного пути. Понятно, что троцкисты клеймили Сталина как контрреволюционера справедливо – это факт: сам отказ от генетической революции в пользу эволюции делает его и в этом традиционалистом, контрреволюционером и консерватором. Троцкий был прав.

Любищев против Сталина. Начало битвы