Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези 2 страница

Теперь Линна достаточно близко, чтобы разглядеть отдельных пчел, но стоит моргнуть – и они вновь сливаются в единый поток. Броуновское движение: если видны отдельные пчелы, то не видно их движение, если видно движение, не видны пчелы.

– Что я делаю? – спрашивает себя Линна. В пятидесяти милях от магистрали, она едет через пустынные земли по каким-то непонятным дорогам, которые и названия-то такого не заслуживают, к прекрасной, но невероятной и оттого очень опасной цели. И тогда Линна усваивает третий урок: она не может остановиться. Она возвращается, чтобы найти дорогу получше, но все время оборачивается назад, будто там осталось что-то важное, и плачет, глотая слезы, горькие на вкус.

Так Линна продвигается по восточной Монтане, то по гравию, то по грунтовке, по разбитому асфальту, и опять по грунтовым проселкам. Иногда она может видеть реку, чаще же что-то просто зудит у нее в сознании: «Следуй за мной». Мимо проплывают фермы и одинокие полуразрушенные загоны, деревянная церковь, сквозь щели в стенах которой пробивается дневной свет. Линна проезжает по земляной дамбе – узкой гряде, по одну сторону которой сверкает бликами вечернего солнца вода, а по другую раскинулся небольшой городок в тени тополей. Если бы не дамба, он оказался бы значительно ниже уровня воды. Линна пересекает ручьи и пересохшие русла с необычными названиями: Пороховой ручей, Молочная река. Переезжая узкие мостики, она чуть сбрасывает скорость, чтобы взглянуть вниз, но не видит ни пороха, ни молока, только воду, в лучшем случае. Одна лишь Пчелиная река полностью оправдывает свое название.

Минув Вторую американскую магистраль, Линна ненадолго останавливается в Нашуа. Сэм спит, одурманенный римадилом. Линна ставит машину в тени, открывает окна и сидит при успокаивающем свете флюоресцентных огней «Макдоналдса», помешивая колотый лед в стаканчике из вощеной бумаги. Разговоры людей вокруг захлестывают ее, как волна. После многих часов полного одиночества все, о чем они говорят, звучит как-то странно, будто на другом языке: пчелиная река (которая перекрыла Вторую магистраль меньше чем в миле к востоку от города), кошачья астма, резиновые сандалики для близнецов, летняя работа Джека на консервной фабрике в штате Аляска.

Пчелиный поток течет на север. Дороги становятся еще хуже. У «субару» полный привод и достаточно высокая посадка, но на ухабах и рытвинах машину потряхивает, а по днищу иногда ощутимо скребет. Сэм проснулся и, привстав, жарко дышит Линне в ухо, в то время как она снижает скорость до черепашьей. Но когда «субару» начинает трясти особенно сильно, пес снова ложится, откинувшись на сиденье. Солнце ползет к северо-западу и нещадно палит Линне руку, шею и щеку. Иногда она подумывает о том, чтобы включить кондиционер, но всякий раз понимает, что не может. Пыль, жара, солнце – все это составные части путешествия к устью реки. Сэм, кажется, ничего не имеет против жары, и все же, жадно лакая, поглощает почти целый галлон воды.

Линна теперь настолько близка к реке, что отбившиеся пчелы иногда залетают в открытое окно. Черные на фоне солнечного золота и белой пыли, они рисуют в воздухе замысловатые письмена. Линна не может прочесть их посланий.

Когда все вокруг начинает тонуть в фиолетовых сумерках, Линна останавливается. Она ставит машину на небольшой возвышенности под встопорщенным можжевеловым деревцем, которое наполняет воздух тонким ароматом. Памятуя о змеях, Линна тщательно смотрит под ноги, выгуливая Сэма, но вместе с темнотой приходит холод, и все холоднокровные твари спят. В небе мелькает, едва слышно шелестя крыльями, не то летучая мышь, не то стриж, а может быть, небольшая сова. Взлаивает койот, Сэм настораживает уши, но не отвечает, только метит куст, который только что обнюхивал.

Этой ночью поспать не удается. Сначала вокруг в течение нескольких часов (по крайней мере, Линне так кажется) ходят какие-то огромные фыркающие звери, время от времени задевая машину. Сэм тоже беспокоится. Линна думает, что это медведи, что ее угораздило наткнуться на медвежью реку (почему нет, в конце концов? Мир, в котором есть пчелиная река, может преподнести еще тысячу разных чудес), но при свете звезд становится видно, что это молодые волы. Почему-то им вздумалось прогуляться этой ночью под звездным небом, и теперь они идут к водопою, а может, что-то их напугало, или им просто не спится. И тем не менее Линна еще долго не может заснуть, даже когда они уходят, оставив по себе лишь шаркающие и фыркающие воспоминания.

Только когда светает, Линна вынуждена признать, что уже не заснет. Когда ушли волы, она никак не могла унять дрожь и неловко скорчилась на переднем сиденье в обнимку с Сэмом, натянув его мягкое одеяло на них обоих. Теперь выступающие позвонки пса давят ей на бедро, каждая косточка остра, как можжевеловая шишка. От него пахнет застарелой мочой и болезнью, но кроме того, и им самим. На какое-то мгновение Линна успокаивается, прижимается лицом к плечу Сэма и глубоко вдыхает, чувствуя, как его запах проникает в ее легкие, кровь и самые кости.

У людей тоже бывают такие запахи, запахи, которые Линна собирает и хранит в памяти своего тела, но Сэм – совсем другое дело, он был частью ее жизни дольше всех, за исключением разве что родителей и братьев. У нее есть друзья, когда-то были мужчины, хотя в последнее время она все больше предпочитает одиночество. Сейчас Линне впервые приходит мысль, что, возможно, лучше было остаться на дороге, ближе к тем местам, где в чистых и светлых зданиях обитают ветеринары. Но у нее достаточно римадила, чтобы убить Сэма, если это будет необходимо, а ведь смерть сейчас – это единственный дар, который может дать ему она или кто-либо еще из живущих.

Наконец Линна выбирается из машины и потягивается, смакуя удивительное сочетание прохлады утреннего воздуха и тепла поднимающегося солнца.

– Ну давай, щен, – громко произносит она.

Собственный голос заставляет ее вздрогнуть. Линна не слышала человеческого голоса с тех пор, как покинула Нашуа, – ведь это было вчера? А кажется, будто времени прошло гораздо больше. Сэм пытается подняться на сиденье, и Линна берет его и ставит на землю. Он проползает несколько шагов, потом мочится, ползет еще немного и делает передышку, чтобы понюхать какой-то желто-зеленый кустик. Линна и не думает возиться с поводком: убегать Сэм не собирается. Если бы он только мог убежать, хоть куда-нибудь.

Река гудит ярдах^[3] в ста впереди, она стала шире, и течение ее замедлилось. Некоторые пчелы отбиваются от общего движения, Линна может наблюдать за ними, пока мочится, присев на корточки. В очередной раз она возносит благодарность за туалетную бумагу, которой среди прочего снабдил ее тот полицейский, Табор. Вокруг высятся буйные заросли каких-то цветов с приятным запахом, напоминающим Линне о лаванде, хотя она привыкла связывать лаванду с чем-то культурным и домашним: свежевыглаженными простынями, солью для ванны, цветочными букетиками и гирляндами. Кстати о соли для ванной. Сидя на корточках, Линна вдыхает запах своих подмышек и с отвращением фыркает. Ну что ж, собаки любят зловоние, быть может, Сэм оценит такую новую, благоухающую хозяйку по достоинству.

Заблудившиеся пчелы исследуют цветы вокруг, носясь взад и вперед, как частицы в камере Вильсона. Одна из них садится на ужаленную руку Линны, которая покоится у женщины на колене. Линна, наверное, и не заметила бы легкого прикосновения лапок насекомого, если бы своими глазами не увидела пухлое бархатистое брюшко. Это классическая пчела: небольшая, в черную и желтую полоску, темные прозрачные крылышки аккуратно сложены. Она ощупывает воздух крохотными усиками, потом наклоняет головку и касается хоботком белого пятнышка на руке, как будто пробуя женщину на вкус. На какое-то безумное мгновение Линне кажется, что пчела сейчас схватит и сожрет ее, как Сэм сожрал ту пчелу, которая оставила ей свое жало там, в Сиэтле.

За спиной взвизгивает Сэм, это визг удивления и боли. Линна мигом бросается к нему и чувствует, как струя ее же мочи ударяет ей в колено, когда она встает, и тут же вспышка боли пронзает руку – пчела.

– Сэм? – Линна неловко шагает к псу, на ходу натягивая трусы. Не то от паники, не то от укуса, ее начинает трясти. Она знает, что Сэм умирает, но в сознании ее бьется: «Только не сейчас!» Слишком скоро.

Сэм хромает к Линне с забавной гримаской страдания на морде. Это мгновенно ее успокаивает. Такое выражение ей хорошо знакомо, и оно не имеет никакого отношения к ее самому большому страху.

Линна становится на колени подле пса (еще, кажется, не вполне осознавая, что делает) и смотрит на лапу, которую он поднимает. На бледной коже видна крохотная черная точка. Доставая пинцетом жала сначала из Сэмовой лапы, потом из своей руки, Линна вдруг понимает, что истерически смеется. Отец полицейского Табора знал, что делал.

Теперь Линна едет со скоростью не больше пяти миль в час, хотя здесь такие понятия, как миля и час, кажутся неуместными. Возможно, лучше или просто точнее было бы сказать, что она встретила на своем пути сорок небольших ущелий, тридцать из которых пришлось объезжать, пересекла двенадцать скалистых хребтов и два прекрасных луга, идущих под уклон ровно, как какое-нибудь кукурузное поле в Айове, и усыпанных маленькими голубыми цветочками, – время и расстояние здесь мерились единой мерой. Линне приходит в голову мысль, что она, должно быть, уже пересекла канадскую границу, но на это нет никаких указаний. Она израсходовала почти всю воду, и ее уже тошнит от мюсли, но с самого Нашуа ей не попалось ничего хотя бы отдаленно напоминающего город.

Линна едет по извилистой звериной тропе, не то коровьей, не то оленьей. Запасных колес у нее нет, и ей остается только надеяться на лучшее. Пока она едет на небольшой скорости, это срабатывает. Линна все время посматривает на место, куда ужалила пчела: кожа вокруг сочащегося сукровицей белого пятнышка, всего в полудюйме от первого укуса, воспалилась и опухла. Что такое полдюйма, если измерить это расстояние временем? Линна не знает, но озадачивается этим вопросом, как будто на него можно найти ответ.

После пчелиного укуса свет начал казаться Линне очень ярким, а руку обдавало то жаром, то холодом. Она размышляет о том, не стоит ли ей повернуть назад и попытаться найти какую-нибудь больницу. (Где? Как она может знать это, если сейчас для нее единственное мерило расстояний – происходящие события?) Но знаки, которые пчелы выписывают в воздухе, становятся все отчетливее. Линна чувствует, что вот-вот поймет их смысл, ей хочется довести это до конца.

«Субару» со скрежетом останавливается на дне глубокого оврага. Линна чувствует, как река говорит с ней: «Близко, уже так близко!» Она выносит Сэма из машины, и они продолжают путь пешком. Сэм идет очень медленно. Пчелы здесь повсюду, они, как брызги, разлетающиеся от горного потока. Они садятся Линне на руки, щекочут лапками лицо, но не жалят. Сэм внимательно наблюдает за ними и шумно фыркает на пчелу, которая жужжит в покрытых серебристым пушком листьях какого-то растения. Они пересекают небольшой скалистый гребень, потом еще один, и вот перед ними устье пчелиной реки.

Пчелы вливаются в заросшее травой углубление в земле. На глазах у Линны тысячи, миллионы пчел уходят туда, покидая реку, но река не убывает, и ни одна пчела не вылетает обратно. Река будто утекает прямо под землю, в какой-то неведомый океан.

Линна знает, что бредит, потому что у берега пчелиного пруда раскинут тент, украшенный по краям кисточками и бахромой. Белую шелковую крышу поддерживают шесть жердей, солнечный свет падает сквозь нее как-то особенно тепло и приветливо. А поскольку это только бред, Линна бесстрашно подходит к тенту. Сэм идет рядом, навострив уши.

Потом Линна не сможет сказать, было создание, которое ждало ее под тентом, женщиной или пчелой, но то, что это была королева пчел, для нее так же очевидно, как смерть или солнечный свет. Линна знает, что глаза и волосы у нее (если видеть ее как женщину) были цвета меда с серебристыми прожилками. Фасетчатые глаза пчелы (если видеть ее так) были глубокими, как гагат, а голос переливался множеством тонов.

Но проще, пожалуй, представлять королеву пчел как женщину. Ее кожа пламенеет медовым цветом на фоне белого одеяния. Длинными тонкими руками с миндалевидными ногтями наливает она чай и раскладывает пирожные по тарелкам, украшенным розочками. На какое-то мгновение Линне представляется, что над столом орудуют длинные черные лапки насекомого, но она поспешно моргает, прогоняя неприятное наваждение, чтобы снова увидеть руки. Да, воспринимать ее как женщину определенно легче.

– Прошу, – говорит королева пчел. – Присоединяйся.

В тени навеса стоит несколько складных стульев, покрытых белыми салфетками с бахромой. Линна опускается на один из них, берет чашку с тонкими, как яичная скорлупа, стенками, и отпивает. Это, без сомнения, чай, теплый, но в то же время освежающий и сладкий, он внезапно наполняет сердце счастьем. Линна смотрит, как королева пчел ставит блюдце с чаем на землю перед Сэмом (его морда отражается в тысяче темных граней фасетчатых глаз – но нет. Это просто золотые глаза, пойманные в сеть добрых, тонких, как ниточки, морщинок, они улыбаются псу). Он жадно пьет и улыбается женщине.

– Как его зовут? – спрашивает она. – И тебя?

– Сэм, – отвечает Линна. – А я Линна.

Женщина не называет своего имени, но указывает вниз, туда, где обвиваются вокруг лодыжек полы ее одежд. Там, у ног королевы, сидит небольшая кошка с длинной серой с белым шерстью и изумительными голубыми глазами.

– Это Белль.

– У вас есть кошка. – Из всего, что Линна повидала за сегодняшний день, это почему-то кажется самым удивительным.

По жесту хозяйки Белль направляется к гостям, чтобы обнюхать их. Густая шерсть не может скрыть ее ужасной худобы. Линна видит каждый позвонок на остро выступающем хребте.

– Она уже очень старая. Умирает.

– Я понимаю, – тихо говорит Линна. Она встречает взгляд королевы, видит свое отражение в черных с золотом глубинах ее глаз.

Между ними повисает тишина, полная неумолчного гула пчелиной реки и аромата шалфея и травы, согретой солнцем. Линна пьет чай и пробует пирожное, золотистое и сладкое. Напротив ярко сверкает в приглушенном шелком солнечном свете пчелиное тело.

Линна показывает королеве ужаленную руку:

– Это вы сделали?

– Дай-ка, я все поправлю.

Женщина касается руки Линны там, где горят огнем два укуса, старый разбужен новым. Боль дергается под чуть трепещущими, как усики насекомого, пальцами – и вот ее уже нет.

Линна внимательно осматривает руку. Белые пятнышки исчезли. Ее сознание ясно и прозрачно, как воздух, но она знает, что это иллюзия. Пчелиный яд наверняка еще продолжает действовать, иначе все это – тент, женщина, пчелиное озеро – уже исчезло бы.

– А вы не можете так же исцелить вашу кошку?

– Нет. – Женщина наклоняется и берет Белль, которая сворачивается клубочком в тонких черных лапках насекомого и, прищурив голубые глаза, заглядывает королеве в лицо. – Я не могу остановить смерть, могу лишь задержать ее на время.

У Линны пересыхает во рту.

– Вы не могли бы исцелить Сэма? Чтобы он снова мог бегать? – Она нагибается, чтобы потрепать Сэма по загривку. К голове резко приливает кровь, и на мгновение все вокруг становится красным.

– Это возможно. – В интонациях мелодичного голоса королевы ясно слышится жужжание, но этого Линна предпочитает не замечать.

– Я надеюсь, мы с тобой сможем немного побеседовать. Прошло уже много лет с тех пор, как я с кем-то разговаривала, с тех пор, как приходил тот человек, который принес мне Белль. Она не могла есть. У нее был рак челюсти. – Кошка мурлыкает и трется головой о черную пчелиную грудь. – Его старая машина не выдержала дороги, и последний день своего пути он шел, неся Белль на руках. Мы поговорили, а потом он отдал мне ее и ушел. Давно это было.

– Как его звали? – Линна думает о брезентовой сумке с самыми что ни на есть правильными вещами, которая осталась в «субару».

– Табор, – говорит женщина. – Ричард Табор.

И так они разговаривают, едят пирожные и пьют чай под шелковым тентом королевы пчел. Кое-что осталось в памяти у Линны, но потом она не может сказать, был ли это просто бред, или все это рассказал ей кто-то, может быть даже она сама, или это вовсе не было рассказано, а произошло с ней в действительности. Линна помнит привкус пыльцы шалфея на языке – или он существовал только в ее воображении? Они ведут беседу (видят своими глазами? А может быть, это сны?) о множестве младенцев с гладкой и бархатистой кожей, надежно упакованных в своих тесных кроватках; о маленьких городках посреди нигде; о великих городах, башнях и дорогах, кишащих бесчисленными копошащимися людьми. Ведут беседу (видят своими глазами? А может быть, это сны?) о великих трагедиях – колоссальных бедствиях, когда эпидемии или просто жестокая судьба сметают с лица земли целые народы, – и трагедиях малых, серых хмурых днях и неверно выбранных дорогах, жизнях, прожитых среди грязи и паразитов. Позднее Линна не может вспомнить, какие из этих историй, или реальных картин, или снов были о людях, а какие о пчелах.

Солнце клонится к западу, его луч медленно движется по поверхности стола. Вот он касается черной передней лапки королевы пчел, и она встает и выпрямляется, затем берет Белль на руки.

– Я должна идти.

Линна тоже поднимается и тут впервые замечает, что река исчезла, осталось только пчелиное озеро, и даже оно уже меньше, чем было.

– Вы можете вылечить Сэма?

– Он не может остаться в твоем мире и продолжать жить. – Женщина делает паузу, как будто подбирая слова. – Если вы с Сэмом сделаете выбор, он может остаться со мной.

– Сэм? – Линна осторожно ставит свою чашку, стараясь не показать, как внезапно затряслись руки. – Я не могу никому отдать его. Он стар и очень болен. Ему необходимы таблетки.

Линна соскальзывает со своего стула на сухую траву рядом с Сэмом. Он с трудом поднимается на ноги и тычется мордой ей в грудь, как делал всегда, еще с тех пор, как был щенком.

Королева пчел смотрит на них обоих, рассеянно поглаживая Белль. Кошка мурлычет и трется о черную как ночь пчелиную грудь. В фасетчатых глазах отражается тысяча Линн, обнимающих тысячу Сэмов.

– Он мой. Я люблю его, и он мой, – У Линны что-то больно сжимается в груди.

– Он уже принадлежит Смерти, – говорит женщина, – Если только не останется со мной.

Линна утыкается лицом в шерсть на загривке Сэма, вдыхает его теплый, живой запах.

– Тогда позвольте и мне остаться с ним. И с вами. – Она поднимает глаза на королеву пчел. – Ведь вы говорили, что хотите общества.

Черная сердцевидная голова откидывается назад.

– Нет. Остаться со мной значит не обладать больше никем.

– Там будет Сэм. И пчелы.

– И тебе их будет достаточно? Миллионы и миллионы подданных, десятки тысяч миллионов любовников, все одинаковые и пустоголовые, как перчатки. Ни друзей, ни семьи, никого, кто мог бы вытащить жало из руки?

Линна опускает глаза, не в силах вынести сурового лица женщины, гордого и жгуче одинокого.

– Я буду любить Сэма всем сердцем, – продолжает королева пчел, и голос ее нежен, как пчелиное жужжание. – Ведь у меня больше никого не будет.

Сэм перекатился на бок, терпеливо ожидая, пока Линна вспомнит о том, что его надо почесать. Конечно, он ее любит, но хочет, что ему почесали брюхо. «Живи всегда», – думает Линна и страстно желает, чтобы его искривленный позвоночник и ноги снова стали прямыми и здоровыми.

– Ну что же, ладно, – шепчет она.

Дыхание королевы пчел касается лица Линны сладким дуновением. Белль издает какой-то усталый, болезненный звук, как будто спрашивает о чем-то.

– Да, Белль, – шепчет женщина. – Теперь ты можешь идти.

Она прикасается к кошке тем, что могло бы быть длинной белой рукой. Белль глубоко вздыхает и застывает без движения.

– Не могла бы ты?.. – спрашивает королева пчел.

– Да. – Линна встает и берет кошку из ее черных рук. Кошачье тельце легкое, как вздох. – Я похороню ее.

– Благодарю.

Королева пчел опускается на колени и берет в ладони морду пса.

– Сэм? Хочешь немного побыть со мной?

Конечно же, он ничего не отвечает, только лижет гладкое черное лицо. Женщина касается Сэма, и он сладко потягивается, как щенок, который только что проснулся после долгого послеполуденного сна. Его ноги распрямляются, а взгляд становится удивительно ясным. Сэм вприпрыжку бежит к Линне, становится на задние лапы, чтобы слизнуть слезы с ее лица. Линна в последний раз зарывается лицом в его шерсть. Запаха болезни больше нет, только собственный запах Сэма. «Живи», – думает она. Когда Линна отпускает его, пес радостно обегает небольшой луг, потом возвращается и садится возле королевы пчел, улыбаясь ей.

Сердце у Линны сжимается, когда она видит эту улыбку, но такова цена знания о том, что он будет жить. Линна готова заплатить ее, но не может удержаться и спрашивает:

– Он меня забудет?

– Я буду напоминать ему каждый день. – Королева кладет руки на голову Сэма. – А дней у нас будет очень много. Он будет жить долго, будет бегать, гоняться за – назовем их кроликами – в моем мире.

Королева пчел прощается с Линной, целуя ее в щеки, мокрые от слез, затем отворачивается и идет туда, где клубящаяся тьма озера пчел смешивается с опускающимися сумерками. Линна жадно смотрит. Сэм оборачивается, он немного смущен, и она чуть было не зовет его назад, но… к чему бы он мог вернуться? Она улыбается, насколько хватает сил, и он по-своему, по-собачьи, улыбается в ответ. Затем Сэм исчезает вместе с королевой пчел.

Линна предает Белль земле, выкопав могилу лопатой из брезентовой сумки. Когда все сделано, уже наступают сумерки, и она ложится спать в своей машине, слишком усталая, чтобы что-ни-будь слышать или видеть. Утром Линна отыскивает дорогу и поворачивает на запад. Вернувшись в Сиэтл (он больше не серый, а золотой и зеленый, и голубой, и белый, во всей летней красе), она отправляет брезентовую сумку полицейскому Табору – Люку, Линна запомнила его имя, – вместе с письмом, в котором рассказывает все, что ей удалось узнать о пчелиной реке.

Пчелы больше не жалят Линну. Они залетают в ее сны, но никаких посланий не приносят, их письмена остаются загадкой. Однажды ей снится Сэм, он улыбается и прыгает на молодых здоровых ногах так близко, рукой подать, – и бесконечно далеко.

Сара Мейтланд
Как я стала водопроводчиком

Впервые рассказ «Как я стала водопроводчиком» («Why I Became a Plumber») был опубликован в авторском сборнике волшебных историй «Как стать феей-крестной» («On Becoming a Fairy Godmother»). Сара Мейтланд является автором шести романов и пяти сборников рассказов. Ее роман «Дочь Иерусалима» («Daughter of Jerusalem») завоевал премию имени Сомерсета Моэма (за лучший дебют). Она ведет курс писательского мастерства в Открытом колледже искусств и Ланкастерском университете. Мейтланд выросла в Шотландии и много лет рожила в лондонском Ист-Энде, а сейчас ее дом затерян среди дархэмских вересковых пустошей, где Сара Мейтланд пишет книгу о тишине.

Отличительной чертой климактерического периода у женщин являются приливы, которые, наравне с прочими симптомами, выявляют изменения в физиологии и поведении.

«Особенности менопаузы» (Бутс Кемист)

Отличительной чертой унитаза с двухрежимным механизмом является наличие бесшумного слива.

«Справочник сантехника» (Касселз, 1989)

Отличительной чертой гаршнепа является бесшумный полет.

«Птицы Великобритании» (Коллинз, 1996)

На серебряную свадьбу муж подарил мне сад. Это был сад с хорошей землей, на южной стороне. Когда-то давно за ним ухаживали заботливые руки, и сейчас кусты разрослись, яблони и сливы плодоносили, а в центре раскинула ветви белая шелковица. Но за садом давно не следили, и мне предстояло потрудиться, чтобы придать ему задуманный облик. А еще – иначе и быть не могло – в саду стоял дом. Это был прелестный дом из доброго старого кирпича, который за день так пропитывался светом и солнцем, что и после заката, ближе к ночи, щедро делился теплом.

Что за дивный подарок! О таком подарке можно только мечтать. Мы с мужем, когда он отойдет от дел, будем жить здесь до самой старости, думала я. И это отчасти сбылось. Только я не учла, что отойти от дел предстоит мне. Что после двадцати пяти лет, в течение которых я была женой, меня взяли да и уволили с выходным пособием. И дом, и сад были не подарком, а компенсацией. На мою должность нашлась новая сотрудница, молодая и подающая большие надежды. И ладно бы она была обычной вертихвосткой! Может, тогда мне было бы легче. Я решила бы, что роман мужа – простое ребячество, детское безволие перед соблазном. Увы, все было не так. Девушка оказалась точной копией меня пятнадцать лет назад. Она полюбила и очень переживала, что причиняет мне боль. Не удивлюсь, если именно она настояла на прощальном подарке. Широкий жест.

Но то, как именно сказать мне правду, явно придумала не она. Это сделал муж.

Мы переехали в новый дом и в первую ночь занимались любовью. Он был страстным и необузданным, словно пытался компенсировать равнодушие последних месяцев, и после, когда мы лежали рядом и мои ребра еще ныли от тяжести его тела, он сказал, что мы вместе в последний раз. Я искренне полагаю, он думал, что, если хорошенько отметелить меня напоследок, мне этого надолго хватит и ему не придется чувствовать себя виноватым. Все мужчины, как вы и сами, бесспорно, замечали, в глубине души уверены, что они великолепные любовники и равных им нет. Большинство из них заблуждается, но даже если предположить, что на этот раз муж превзошел самого себя, – что двигало им, желание порадовать меня на прощание или самоутвердиться, причинив мне боль? Итак, меня сбросили со счетов, избавились за ненадобностью, меня просто вышвырнули вон. Может, логично, что надо было еще и изнасиловать меня напоследок?

Потом он съехал, несомненно довольный тем, что и волки сыты, и овцы целы, – я ведь всегда хотела, чтобы у меня был сад, так что теперь все хорошо. Но мне было плохо. Я не могла опомниться. Месяца три я приходила в себя.

Потом у меня случился выкидыш.

Последняя менструация была у меня полтора года назад, и я не очень-то задумывалась на этот счет, но выкидыш я определяю безошибочно. Разбираюсь в этом, так сказать. Я лежала, свернувшись комком под одеялом, меня трясло от боли, я молилась, чтоб этот ужас скорее кончился. Потом позвонила в «скорую», и меня увезли в больницу выскребать мою несчастную матку – какая утомительная, отвратительная процедура!

– Хотите, мы вообще удалим ее? – спросил меня врач.

– Нет, спасибо.

– Знаете, сейчас можно провести замечательный курс гормонотерапии.

– Нет, спасибо.

Я не стала звонить мужу. Что мне его соболезнования? Ну почувствует он себя виноватым, мне от этого не легче.

Вскоре меня выписали.

Потом, недели через две-три, я услышала пение.

Сначала чистый голос взял несколько нот, словно пробуя свою силу. Понимаете, я подумала: мальчик из хора прошел под окнами дома, напевая себе под нос, – талантливый мальчик.

Потом я стала часто слышать его. Голос окреп, мелодия стала ясной. Да и бог бы с ней, музыка была прекрасна, она брала за душу. Но поставьте себя на мое место. Женщине в возрасте, которая едва оправилась от чисто женской травмы, которая пытается смириться с тем, что ее бросил муж, музыка немного действует на нервы, даже если она прекрасна, льется невесть откуда и наполняет дом радостью. Радостью, которую не можешь разделить. И тем более неприятно было обнаружить – скорее даже, осознать, – что музыка льется из туалета. Мальчик, бродящий вокруг дома, – с этим еще можно смириться, но невидимый мальчик, поющий в уборной на первом этаже, – это уж, извините, слишком.

Итак, это пение, оно просачивалось даже не из-под двери, оно определенно поднималось непосредственно из унитаза. И резко обрывалось, если я входила вовнутрь, я успевала заметить только легкое колебание воды, как если бы я бросила маленький камушек. Но музыка шла оттуда, это было бесспорно.

«Может, то плачет мой мертвый малыш», – подумала я. В чистых, прекрасных звуках сквозила грусть, мольба и жажда быть любимым. Ребенку, я знала, не хватает меня так же сильно, как мне его. Я пыталась поймать певца. Я влетала в туалет, едва прозвучит первая нота, и одним прыжком долетала до унитаза. Я оставляла дверь открытой и пыталась подкрасться на цыпочках. Я даже смастерила маленькую сеть и прикрепила ее к стульчаку. Все это ни к чему не привело, но я поняла: кроме всего прочего, меня распирает не только от любопытства – у меня запор.

Сад, о котором я так мечтала, был забыт. Письма от друзей с предложением погостить у них или самим проведать меня, чтобы полюбоваться новым домом, лежали без ответа. Я выдернула телефон из розетки, чтобы не отвлекаться. Я целиком и полностью посвятила себя дежурству возле туалета. Столько усилий я не прилагала с тех самых пор, как поняла, что суфле есть и останется навсегда за гранью моих кулинарных способностей.

Наконец я решила сменить тактику. Я вошла в туалет, когда там было тихо. Я легла под унитаз, чтобы изнутри, с поверхности воды, меня не было видно. Я ждала. Было неудобно, потом затекли ноги, онемела рука, потом стало скучно, потом захотелось спать. И вот наконец, когда утренний луч скользнул по комнате, подсвечивая танцующие в свете пылинки, и коснулся поверхности воды в унитазе, я была вознаграждена. Внутри зажурчало, булькнуло, раздался тихий смех, и полилась песня.