Рентгенография революции

И. Ландовский

Красная симфония

(Откровения троцкиста Раковского )

Впервые «Красная Симфония» увидела свет в Испании. В 1952 г. в Мадриде издательством «NOS» была выпущена в свет книга «Sinfonia en Rojo Mayor». В качестве автора, переводчик Маурисио Карлавий назвал некоего Иосифа Ландовского. В послесловии было указано, что рукопись книги, была найдена в годы Отечественной войны в избе под Ленинградом на трупе с документами на имя Иосифа Ландовского неким испанцем A.I. (надо думать, что из «Голубой дивизии» Франко, воевавшей на стороне гитлеровцев на Ленинградском фронте), и доставлена им впоследствии в Испанию.

X. Г. Раковский и Л. Д. Троцкий

Глава этой книги под названием «Рентгенография революции» публиковалась в журнале «Молодая гвардия» № 3–4 за 1992 г. со ссылкой на 9-е испанское издание, вышедшее в Барселоне (в первом Мадридском издании эта глава находиться на страницах с 421-й по 462-ю — всего в книге 488 страниц). Эта глава повествует о допросе троцкиста Г.Х. Раковского, якобы произведённом на спецдаче НКВД в 1938 г. Допрос был организован в форме беседы за ужином. Сообщается, что во время проведения допроса Г.Х. Раковский находился под воздействием психотропных веществ, которые лишили его способности сдерживаться, вследствие чего он отвечал на задаваемые ему вопросы искренне, то есть говорил то, что действительно думал.

По сути, в 1952 г. (в 1992 г. тоже), произошла «управляемая утечка информации» о наличии т. н. «надгосударственного уровня управления» странами и народами. Иначе говоря, в публичный оборот, была введена определённая информация, касавшаяся происхождения марксизма и тайной деятельности «мировой закулисы».

А теперь вопрос: кому было необходимо, и кто имел соответствующие возможности, чтобы организовать эту «утечку»? Кому конкретно это было нужно? — Ясно, что не «мировой закулисе» . Для неё, оглашение подобной информации — «острый нож в спину». Так кому?

Ответ — И.В. Сталину .

1952 г . — особый год. В этом году, Иосиф Виссарионович Сталин предпринял ряд отчаянных, но глубоко продуманных попыток избавить страну от идеологии марксизма и её носителей, т. е. троцкистской партократии. Огромным тиражом (20 млн. экз.) издана работа Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», — ставшая смертельным приговором марксистской экономической науке (в ближайшем будущем, эта сталинская работа, с нашими комментариями, будет опубликована на нашем сайте). Инспирированные им решения XIX съезда партии, по сути, устраняют от управления государством «партийных баронов», оставляя в их ведении только идеологию, которую, опять-таки уже предписано развивать творчески, т. е. избавляясь от марксистских догм. Сталин способствует дальнейшему становлению возрождённой им Русской Православной Церкви, так и не склонившей своей головы перед марксистско-жидовским мракобесием и т. д.

Вместе с тем, он понимает, что на его действия последует очень жёсткая реакция и что его жизнь, и жизнь его преемника (т. е. Л.П. Берии) — висят на волоске. Он знает, что в случае его гибели, на его могилу нанесут много мусора и постоянно думает о том, как сделать доступный, но на тот момент тайный, посыл в будущее своим приемникам (т. е. нам, большевикам-сталинцам). Думает, как донести обществу правду о наличии Финансового Интернационала («мировая закулиса» или «мировое правительство»), которому он всё-таки успешно сумел противостоять всю свою жизнь? Как рассказать людям об истинных, а не декларируемых целях Финансового Интернационала и о способах осуществления его долговременных сценариев-целей? Предлагаемая Вам глава — «Рентгенография революции», вернее её содержание (т. е. допрос высокопоставленного троцкиста), — полностью соответствуют, безусловно имевшим место сталинским намерениям.

Итак, обе книги: «Экономические проблемы социализма в СССР» и «Красная Симфония» — можно трактовать, как два мощных, одновременных, нацеленных в будущее «удара» по одной и той же цели («мировая закулиса») и, соответственно, предпринятых из одного и того же «центра». Кроме Сталина, и подчинённых ему лично высокопрофессиональных спецслужб, задумать и осуществить этот «изящный», но мощный «посыл в будущее» — было некому. Поэтому, приняв на себя всю степень ответственности, мы заявляем, что опубликованные нами показания Г.Х. Раковского — полностью соответствуют действительно имеющимся и хранящимся в архивах материалам допроса высокопоставленного троцкиста. Это означает то, что показания Раковского из «Рентгенографии революции» — истинны . Дальнейшие события середины и второй половины XX века, полностью подтвердили их правдивость.

Но всё «нюансы» пребывания Раковского на даче, а также всё остальное — история того, как врач Иосиф Ландовский, которого за выдающиеся достижения в области наркологии и токсикологии НКВД привлекло к работе и который присутствовал на допросе; как он произвёл на пишущей машинке стуча по клавиатуре двумя пальцами не учтённый экземпляр стенограммы допроса; как он оставил работу в НКВД, и что НКВД забыло про своего секретоносителя и выпустило его из поля зрения; что вследствие этого в годы Великой Отечественной войны секретоноситель оказался один на Ленинградском фронте вместе с личным архивом, который он тайком вынес со спецдачи, где жил во время работы в НКВД; и что благодаря всей этой последовательности грубейших нарушений функционирования действовавшей в СССР системы охраны государственных секретов, личный архив, полный секретов, оказался найден на трупе — это всё мистификация, призванная подробно объяснить, как эта информация, действительно не подлежащая публичному обсуждению ни в СССР, ни на Западе, стала достоянием гласности. Использованный при этом «трюк» с трупом «секретоносителя», — стандартный в арсенале сценариев спецслужб.

Гений Сталина, всё просчитал правильно. Его «посыл в будущее» нашёл своего адресата и послужил основой для переосмысления ключевых моментов нашей отечественной и мировой истории. В начале девяностых годов прошлого века, авторский коллектив, имевший самоназвание «Внутренний Предиктор СССР» (ВП СССР), опубликовал ряд замечательных работ (одна из них — «Разгерметизация», в скором времени будет опубликована на нашем сайте), которые поставили окончательную точку в вопросе о существовании надгосударственного уровня управления. В дальнейшем, «развитию этой темы» очень способствовала самоотверженная деятельность членов политической партии «Концептуальная партия «Единение». Особенно мощный выброс информации произошёл в 2003 году, во время выборов в Государственную Думу РФ, в которых партия «Единение» сумела принять участие. Необходимо также отметить известного историка-патриота А.Б. Мартиросяна, блестяще указавшего на всю неприглядную роль Запада по отношении к России. Работа русских учёных и патриотов, заставила Запад признать существование «мирового правительства» или как они его называют «Комитета 300». В 2004, книга с одноимённым названием — увидела свет. Однако в ней ничего не было сказано о методах, благодаря которым осуществляется управление с надгосударственного уровня. О методах управления, в том числе и с высших уровней, можно узнать из материалов

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаемый ниже вниманию читателей текст является переводом с испанского главы «Рентгенография революции» из книги «Красная симфония» русского врача И. Ландовского, изданной впервые в Барселоне[1][1].

Глава эта раскрывает перед нами механику управления миром и имеет совершенно самостоятельный характер. Необходимо все же дать некоторые пояснения о характере всей книги, чтобы все было вполне понятным.

Вот коротенькое обращение переводчика и, по-видимому, издателя Мориса Карлавилья, объясняющее происхождение книги:

«Это результат кропотливого перевода нескольких тетрадей, найденных на трупе д-ра Ландовского в избе на Петроградском фронте испанским добровольцем А. И.

Он нам их принес. Учитывая состояние рукописей — их восстановление было медленное и утомительное. Оно длилось несколько лет. Долгое время мы сомневались даже в том, возможно ли их будет напечатать. Так удивительны и невероятны были его последние разоблачения, что мы никогда не решились бы опубликовать эти воспоминания, если бы люди и описываемые факты не соответствовали целиком действительности.

Прежде чем эти воспоминания увидели свет, мы приготовились к доказательствам и к полемике.

Персонально отвечаем за абсолютную правдивость основных фактов.

Посмотрим, будет ли кто-нибудь в состоянии опровергнуть их путем выяснения либо доводов… Ожидаем…»

Итак, записки русского врача попали в руки испанца, человека безусловно культурного, который отвез их в Испанию. И уже там после перевода они увидели свет.

Д-р Ландовский был обрусевшим поляком и жил в России. Отец его, полковник Русской Армии, был расстрелян большевиками в 1917 году. История жизни д-ра Ландовского поистине удивительна. Он успел закончить до революции медицинский факультет в России, а затем учился 2 года во Франции в Сорбонне и хорошо владел французским языком. Он интересовался вопросом воздействия наркотиков на человеческий организм в целях помощи медикам и человечеству при производстве операций. Талантливый ученый, И. Ландовский производил в этом направлении изыскания, химические опыты и анализы, достигнув значительных результатов.

После революции, однако, все пути перед ним были закрыты. Он жил со своей семьей в нужде, зарабатывая на жизнь чем попало. Не смея печатать под собственным именем свои научные труды, он разрешал печатать их более удачливому коллеге под именем последнего.

Всесведущее НКВД заинтересовалось этими работами и легко разыскало автора. Его специальность была для них очень ценной. В один прекрасный день сентября 1936 года к доктору постучали какие-то люди и предложили ехать с ними. Домой никогда он больше отпущен не был. Его поместили в здании химической лаборатории НКВД под Москвой. Он там жил и должен был выполнять всевозможные поручения своих хозяев, был свидетелем допросов, пыток и самых невероятных преступлений. Он участвовал в похищении генерала Миллера. Два раза был за границей, но всегда под надзором, как пленник, в сопровождении агента. Много он знал, много выстрадал, ибо по натуре был порядочным и верующим человеком. Имел мужество вести тайно записки обо всем виденном и слышанном и сохранял попадавшие в его руки документы и письма, пряча все это в полых ножках стола в химической лаборатории. Так жил он до второй мировой войны. Как попал он в Петроград и как был убит — неизвестно.

Ниже печатаемый документ является машинной записью допроса бывшего посла во Франции X. Г. Раковского в период процесса троцкистов в СССР в 1938 году, когда одновременно с ним судили Бухарина, Рыкова, Ягоду, Кара-хана, д-ра Левина и других.

Поскольку подсудимый Раковский дал понять, с целью облегчения своей участи, что он может сообщить нечто, имеющее специальный интерес, Сталин дал распоряжение своему заграничному агенту произвести допрос такового.

Известно, что Раковский не был приговорен к расстрелу, как прочие, но был помилован и получил 20 лет заключения.

Необычайно интересна личность указанного выше агента. Это некто чилиец Габриель Ренэ Дуваль (он же Гавриил Гавриилович Кузьмин), сын миллионера, красавец и очень способный человек. Он учился во Франции. Мать-вдова не чаяла в нем души. Но молодой человек увлекся пропагандой коммунистов и попал в лапы их агентуры. Ему предложили ехать учиться в Москву, на что он с радостью согласился. Там он прошел суровую школу при НКВД и стал заграничным агентом, ибо когда он одумался, то было уже поздно. НКВД не выпускало людей из своих лап. Усилием воли он взошел на «вершины зла», как он сам выразился, и пользовался полным доверием самого Сталина.

Допрос производился на французском языке именно этим агентом. Д-р присутствовал для того, чтобы незаметно бросать в рюмку Раковского пилюлю, возбуждающую энергию и поддерживающую бодрое настроение. За стеной велась запись разговора на аппарате, причем машинист французского языка не знал. Обстановка была создана уютная; подана закуска и выпивка, и разговор велся непринужденно. Продолжался он 6 часов.

По окончании разговора доктору было поручено спешно переписать с ленты разговор на французском языке. Затем он должен был перевести его на русский язык и, как умел, двумя пальцами, напечатать на пишущей машинке в двух экземплярах для Сталина и для Габриеля. Доктор осмелился напечатать тайно разговор в трех экземплярах, спрятав третий для себя. Таким образом тайное смогло сделаться в свое время явным…

Пусть каждый прочитает внимательно этот документ, местами хотя и труднопонимаемый из-за туманных теоретических рассуждений, и сделает соответствующие выводы.

Редактор

РЕНТГЕНОГРАФИЯ РЕВОЛЮЦИИ

Я вернулся в лабораторию. Моя нервная система давала о себе знать, и я предписал себе абсолютный покой. Я провожу в кровати почти что целый день. Вот я здесь четыре дня уже совершенно один. Габриель ежедневно справлялся обо мне. Он должен считаться с моим состоянием. При одной лишь только мысли, что меня снова могут послать на Лубянку для присутствия при новой сцене террора, я волнуюсь и дрожу. Мне стыдно, что я принадлежу к человеческому роду. Как низко пали люди! Как низко пал я!

* * *

Предшествующие строки — это то единственное, что я мог написать спустя пять дней после моего возвращения (из здания НКВД на Лубянке. — Ред.), при попытке изобразить на бумаге пережитый ужас, нарушая этим хронологический порядок моих записей. Я не мог писать. Только спустя несколько месяцев, когда началось лето, я смог спокойно и лаконично изложить все, виденное мною, столь отвратительное, дикое и похотливое…

За эти протекшие месяцы я задавал себе тысячу раз один и тот же вопрос: «Кто были те лица, которые инкогнито присутствовали на пытке?..» Я напряг все свои интуитивные и дедуктивные способности. Был ли это Ежов?.. Это возможно, но я не вижу оснований для того, чтобы ему нужно было скрываться. Официально он несет ответственность, и чувство опасения, которое заставило бы его скрыться, не поддается логическому объяснению. Даже больше: если я могу считать себя хоть сколько-нибудь психологом, то этот фанатик — хозяин НКВД — с наличием признаков ненормальности должен был бы увлекаться криминальными зрелищами. Такие вещи, как проявление высокомерия перед униженным врагом, превращенным в отребье и психологически и физически, должны были бы доставить ему нездоровое удовольствие. Я анализировал еще дальше. Отсутствие подготовленности было налицо; по-видимому, решение о созвании этого сатанинского заседания было сделано поспешно. То, что назначили присутствовать меня, явилось следствием внезапной договоренности. Если бы Ежов мог выбрать время свободно, то подготовка была бы проведена заблаговременно. Тогда не был бы назначен я; тот генерал НКВД, который едва успел прибыть к сроку, с целью присутствовать на пытке, знал бы об этом раньше. Если же это был не Ежов, то кто же назначил срок? Какой другой шеф мог бы все согласовать?.. Как ни скупы мои сведения о советской иерархии, но над Ежовым — в делах по линии НКВД — имеется только один человек в СССР, один-единственный: Сталин. Значит, это был он?..

Задавая себе эти вопросы, возникшие в результате моих выводов, я припомнил еще кое-что, что подтверждало мое мнение. Я вспомнил, что когда я наблюдал из окна за площадью за несколько минут до того, как мы спустились на «спектакль», я видел, как на нее въехало четыре больших одинаковых автомобиля, все мы, советские, знаем, что Сталин ездит в караване одинаковых машин, для того чтобы не было известно, в какой именно едет он, и таким образом было бы труднее совершить на него покушение. Был ли он там?..

Но тут я столкнулся со следующим неизвестным: согласно деталям, в которые меня посвятил Габриель, скрытые зрители должны были помещаться за нашей спиной. Но там я мог видеть одно лишь продолговатое зеркало, за которым ничего нельзя было рассмотреть. Откуда могли они наблюдать за этим отталкивающим представлением?.. Я не приметил ни одной щели, через которую можно было бы подсматривать… Может быть, зеркало было прозрачным? Я не думаю этого: мое лицо отображалось там совершенно нормально. Это было для меня загадкой.

* * *

Прошло только семь дней, когда однажды утром в доме появился Габриель. Я нашел, что он имел энергичный и воодушевленный вид и был в оптимистическом настроении. Тем не менее те вспышки радости, которые озаряли черты его лица первое время, не появлялись больше никогда. Казалось, будто он хотел разогнать тени, которые обволакивали его лицо, усиленной активностью и умственным напряжением.

После завтрака он сказал мне:

— У нас есть тут гость.

— Кто же это? — спросил я его.

— Раковский, бывший посланник в Париже.

— Я его не знаю.

— Это один из тех, которого я показывал вам той ночью, прежний посланник в Лондоне и Париже… Конечно, большой друг вашего знакомого Навачина… Да, этот человек в моем распоряжении. Он у нас здесь; пользуется хорошим обращением и досмотром. Вы его увидите.

— Я?.. Почему?.. Вы хорошо знаете, что я не страдаю никаким любопытством к делам этого рода… Я прошу избавить меня от новых зрелищ; я еще не совсем здоров после того, на чем меня заставили присутствовать. Я не ручаюсь за свою нервную систему и за свое сердце…

— О!.. Не беспокойтесь. Этот человек уже сломлен. Никакой крови и никакого насилия. Нужно только давать ему в умеренных дозах наркотические средства. Я принес вам сведения: это от Левина,[2]который все еще обслуживает нас своими познаниями. Кажется, где-то в лаборатории имеется определенный наркотик, могущий творить чудеса.

— Вы верите во все это?..

— Я говорю в образной форме. Раковский расположен сознаться во всем, что он знает касательно дела. Мы уже здесь имели первоначальную беседу с ним, и получается неплохо.

— В таком случае для чего нужен чудодейственный наркотик?

— Увидите, доктор, увидите. Это маленькая предосторожность, продиктованная профессиональным опытом Левина. Она поможет добиться того, чтобы наш допрашиваемый чувствовал себя оптимистом и не терял надежды и веры. Он уже видит возможность сохранить свою жизнь в дальнем плане. Это первый эффект, которого надо достигнуть; затем нужно достигнуть того, чтобы он все время находился как бы в состоянии переживания решающего счастливого момента, но не теряя своих умственных способностей; правильнее сказать, их нужно обострить… Ему нужно создать состояние опьянения совершенно особенное… Как бы это выразиться?.. Точно: состояние просветленного опьянения.

— Что-то вроде гипноза?..

— Да, так, но без усыпления.

— И я должен изобрести наркотик для всего этого? Мне кажется, вы преувеличиваете мои научные таланты. Я не смогу достигнуть этого.

— Да, но не надо ничего изобретать, доктор. Что касается Левина, то, как он утверждает, проблема эта уже разрешена…

— Он всегда производил на меня впечатление несколько шарлатана…

— Пожалуй, да, но я думаю, что указанный им наркотик, если даже и не будет таким действенным, то поможет нам добиться желаемого; в конце концов не надо ожидать чуда. Алкоголь против нашего желания заставляет нас говорить глупости, почему же другое вещество не может побудить нас говорить разумную правду, а не глупости?.. Кроме того, Левин рассказывал мне о предыдущих случаях, по-видимому, достоверных…

— Посему вы не хотите заставить его принять участие в деле еще хотя бы один раз?.. Или он может не послушаться?..

— О, нет! Он-то хотел бы. Уже достаточно одного стремления спасти или продолжить свою жизнь при помощи этой или другой услуги, чтобы не отказываться от нее. Но я сам не хочу пользоваться его услугами. Он не должен ничего слышать из того, что мне скажет Раковский. Ни он, никто.

— Значит, я…

— Вы — это другое дело, доктор; вы личность глубоко порядочная… Я не Диоген, чтобы бросаться на поиски другого по снежным просторам СССР.

— Спасибо, но я думаю, что моя честность…

— Да, доктор, да; вы говорите, что мы пользуемся вашей честностью для всяких подлостей. Да, доктор, это так… но это так только с вашей, абсурдной точки зрения А кому же могут на сегодняшний день нравиться абсурды? Например, такой абсурд, как ваша честность?.. Вы уж всегда в конце концов заставляете меня отклониться от темы, чтобы повести разговор о самых увлекательных вещах… Но что же, собственно, будет происходить?.. Вы только должны помочь мне дозифицировать наркотик Левина… Кажется, что в дозировке имеется незаметная черта, которая отделяет сон от бодрствования… просветленное состояние от одурманенного, разум от безумия… создается искусственное упоение.

— Если дело только в этом…

— И еще кое-что… Будем говорить серьезно. Изучите инструкции Левина, взвесьте их, примените их разумно к состоянию личности и силам арестованного. У вас есть для изучения время до наступления ночи; вы можете исследовать Раковского столько раз, сколько вам нужно. И пока больше ничего. Вы мне не поверите, как я ужасно хочу спать. Я посплю несколько часов. Если до вечера не произойдет ничего необыкновенного, то я распорядился, чтобы меня не вызывали. Вам я советую хорошо отдохнуть после обеда, потому что потом придется долго не спать.

Мы вышли в вестибюль. Распростившись со мной, он проворно взбежал по ступенькам, но на середине пролета задержался,

— А, доктор, — воскликнул он, — я забыл. Большая благодарность от товарища Ежова, Ожидайте подарка… может быть, даже и ордена.

Он махнул на прощание рукой и быстро исчез за лестничной площадкой верхнего этажа.

* * *

Заметка Левина была короткая, но ясная и точная. Я без труда смог найти лекарство. Оно было дозифицировано в миллиграммах в крошечных таблетках. Я сделал проверку, и, согласно объяснению Левина, они очень легко растворялись в воде и еще лучше в алкоголе. Формула там не была записана, и я решил произвести позже сам подробный анализ, когда буду располагать временем.

Несомненно, это был какой-то состав специалиста Люменштата, того ученого, о котором мне говорил Левин во время первого свидания, Я не думал, что натолкнусь в анализе на что-нибудь необыкновенное. Пожалуй, разве опять какая-нибудь база со значительным количеством опиума более активного качества, чем сам табаин. Мне были хорошо известны 19 главных видов и кое-какие еще. В тех материальных условиях, в которых протекали мои опыты, я был удовлетворен теми сведениями, которые мне дали мои исследования.

Хотя мои работы имели совершенно другое направление, я прекрасно ориентировался в области одурманивающих средств. Я вспомнил, что Левин говорил мне о перегонке редких разновидностей индейской конопли. Я должен был иметь дело с опиумом или гашишем, чтобы разгадать секрет этого хваленого наркотика. Я был бы рад иметь случай натолкнуться на одно или несколько новых оснований, в которых коренились его «чудодейственные» достоинства. В принципе, я готов был предположить такую возможность. В конце концов, исследования при наличии неограниченного времени и средств (при отсутствии экономических преград, что было возможно в условиях лаборатория при НКВД) представляли собой неограниченные научные возможности. Я тешил себя иллюзией найти в результате этих исследований, направленных для причинения зла, новое оружие в моей научной борьбе против боли.

Я не мог посвятить много времени для развлечения такими приятными иллюзиями. Я сосредоточился на мнении, чтобы подумать, как и в какой пропорции должен буду дать Раковскому этот наркотик. Согласно инструкции Левина, одна таблетка должна была произвести желаемый эффект. Он предупреждал, что при наличии у пациента сердечной слабости возможна сонливость и даже полная летаргия с последующим притуплением ума. Учитывая все это, я должен был предварительно осмотреть Раковского. Я не рассчитывал на то, что найду внутреннее состояние его сердца нормальным; если не было повреждения, то, наверное, был упадок тонуса по причине нервных переживаний, ибо не могла остаться неизменившейся его система после продолжительной и терроризирующей пытки.

Я отложил осмотр на время после второго завтрака. Я хотел обдумать все на случай, если бы Габриель пожелал дать наркотик как с ведома Раковского, так и без его ведома. В обоих случаях я должен был им заняться, поскольку именно я сам должен был ему давать наркотик, о чем мне было конкретно сказано. Тут не требовалось вмешательства профессионала, ибо лекарство вводилось через рот.

После завтрака я посетил Раковского, которого держали запертым в одной из комнат нижнего этажа. Охранявший человек не спускал с него глаз. Из мебели там имелись только одна табуретка, узкая кровать без спинок и маленький грубый стол. Когда я вошел, Раковский сидел. Он моментально вскочил, пристально посмотрел мне в лицо, и я прочитал в его глазах сомнение и, как мне показалось, испуг. Пожалуй, он должен был бы меня узнать, видя сидевшим в ту памятную ночь рядом с генералами.

Я велел охраннику выйти, распорядившись, чтобы он внес для меня стул, Я сел и попросил арестованного сесть. Ему было около 50 лет; это был человек среднего роста, спереди лысый, с большим мясистым носом. В молодости физиономия его была, наверное, приятная; черты лица не имели карикатурных семитских очертаний, но таковое хорошо подтверждалось в них. В свое время он был, наверное, довольно тучным; теперь же — нет; кожа висела у него повсюду; его лицо и шея были похожи на пузырь с выпущенным воздухом. «Дежурный обед» на Лубянке служил, по-видимому, слишком строгой диетой для бывшего посланника в Париже. В тот момент я ограничился только этими наблюдениями.

— Курите?.. — спросил я его, открывая портсигар, с намерением установить с ним несколько более сердечные отношения.

— Я бросил курить по причине сохранения здоровья, — ответил он мне очень приятным тоном, — но я благодарю вас; думаю, что я сейчас хорошо оправился от своих желудочных болезней.

Он курил спокойно, сдержанно и не без некоторой элегантности.

— Я врач, — представился я.

— Да, я это знаю; я видел, как вы действовали… «там», — сказал он сорвавшимся голосом.

— Я пришел поинтересоваться состоянием вашего здоровья… Каково ваше состояние?.. Страдаете ли какой-нибудь болезнью?

— Нет, никакой.

— Вы в этом уверены?.. Как сердце?..

— Благодаря вынужденной диете — не замечаю у себя никаких ненормальных признаков.

— Есть такие, которые не могут быть замечены самим пациентом, а только врачом.

— Я врач, — перебил он меня.

— Врач?.. — повторил я удивленно.

— Да. Вы этого не знали?

— Никто мне этого не сообщил. Поздравляю вас; мне будет очень приятно быть полезным коллеге и, возможно, соученику. Где вы учились? В Москве, в Петрограде?

— О нет! Я тогда не был русским гражданином. Я учился в Нанси и в Монпелье; в последнем я получил ученую сгепень.

— Значит, мы могли учиться одновременно; я прошел несколько курсов в Париже. Вы были французом?..

— Я собирался им быть, Я родился болгарином, но не спросив моего разрешения, меня превратили в румына. Моя провинция Добруджа, где я родился, после заключения мира перешла к Румынии.

— Разрешите выслушать вас, — и я вставил в уши фонендоскоп.

Он снял свой порванный и засаленый пиджак и встал на ноги. Я выслушал его. Ничего ненормального. Как я и предполагал, слабость, но без дефектов,

— Я полагаю, что надо дать питание сердцу.

— Только сердцу, товарищ?.. — спросил он с иронией.

— Я так думаю, — сказал я, как бы не приметив ее, — что ваша диета должна быть тоже усилена.

— Разрешите мне выслушать себя?

— С удовольствием, — и я передал ему фонендоскоп. Он быстро прослушал себя.

— Я ожидал, что мое состояние будет гораздо хуже. Большое спасибо. Могу ли я уже надеть пиджак?..

— Разумеется… Остановимся, значит, на том, что надо принимать по нескольку капель дигиталя, не так ли?

— Вы считаете это абсолютно необходимым?.. Я думаю, что мое старое сердце вполне выдержит те несколько дней или месяцев, которые мне осталось жить,

— Я думаю иначе; я думаю, что вы будете жить гораздо больше.

— Не тревожьте меня, коллега… Жить больше! Жить еще больше!.. Должна быть инструкция об окончании; процесс уже не может дольше задерживаться… Затем, затем отдыхать.

И когда он сказал это, имея в виду окончательный отдых, то казалось, что в чертах его лица отразилось почти что блаженство. Я содрогнулся. Эта жажда умереть, умереть скорее, которую я прочитал в его глазах, бросила меня в озноб. Мне захотелось подбодрить его из сострадания.

— Вы меня не поняли, товарищ. Я хотел сказать, что в вашем случае может быть решено продлить вам жизнь, но жизнь без страданий… Для чего-то же привезли вас сюда… Разве с вами не обращаются сейчас лучше?

— Это последнее да, конечно. Об остальном мне уже намекали, но…

Я дал ему еще одну папиросу и после этого добавил:

— Имейте надежду. Со своей стороны и в той мере, в какой разрешит шеф, я сделаю все, что от меня зависит, чтобы вам не был причинен какой-либо вред. Я теперь же распоряжусь улучшить вам питание; умеренно, имея в виду состояние вашего желудка; мы начнем с молочного режима и с кое-чего более существенного. Можете курить… берите… — И я оставил в его распоряжении все, что оставалось в коробочке.

Я позвал охранника и приказал, чтобы он зажигал арестованному папиросу, когда тот захочет курить. Затем я ушел, и прежде чем отправиться отдохнуть на пару часов, распорядился, чтобы Раковскому дали пол-литра молока с сахаром.

* * *

Мы приготовились к свиданию с Раковским в двенадцать часов ночи. «Дружеский» характер встречи подчеркивался во всех деталях. Хорошо нагретая комната, огонь в камине, умеренный свет, маленький изысканный ужин, хорошие вина; все — научно импровизированное, «Как для любовного свидания», — определил Габриель. Я должен был ассистировать. Главная моя миссия — дать заключенному наркотик так, чтобы он этого не заметил. Для этой цели напитки расставили «случайно» около меня, в расчете на то, что я буду угощать его вином, Я должен следить также за прекращением действия наркотика и в нужный момент дать новую дозу. Это — главное в моем поручении. Габриель желает, если опыт удастся, добиться уже в первое свидание продвижения к сути дела. Он надеется на удачу; он хорошо отдохнул и находится в полном порядке; у меня есть желание услышать, как он будет сражаться с Раковским, который, кажется мне, является достойным ему противником.

Разместили перед огнем три кресла; стоящее ближе к двери займу я; Раковский сядет посередине, а в третьем поместится Габриель, который даже своей одеждой старался создать оптимистическое настроение: он надел русскую белую рубашку.

Уже пробило двенадцать часов, когда нам привели арестованного. Его прилично одели, и он был хорошо выбрит. Я бросил на него профессиональный взгляд и нашел его более оживленным.

Он сразу же попросил извинения, что не может выпить больше одной рюмки из-за слабости своего желудка. Я пожалел, что перед его приходом не положил ему туда наркотик.

Разговор начинается банально; Габриель знает, что Раковский гораздо лучше владеет французским языком, чем русским, и начинает говорить на этом языке. Делаются намеки на прошлое. Видно, что Раковский искусный собеседник. Его речь точна, элегантна и даже обладает изяществом. Он, по-видимому, хороший эрудит; по временам приводит цитаты с полной непринужденностью и всегда правильно. Иногда делает намеки на свои многочисленные побеги, на изгнания, на Ленина, на Плеханова, на Люксембург и даже говорит, что, будучи мальчиком, подавал руку Энгельсу.

Мы пьем виски. После того, как Габриель дал ему возможность поговорить с полчаса, я как бы невзначай спросил его: «Вам налить побольше соды?..» — «Да, налейте», — ответил он мне машинально. Я манипулировал с напитком и опустил туда таблетку, которую с самого начала держал между кончиками указательного и среднего пальцев. Сначала я придвинул виски Габриелю, дав ему знать взглядом, что дело выполнено.

Я передал Раковскому его рюмку и начал после этого пить сам. Он с наслаждением пригубливал свою содовую.

«Я маленький негодяй», — говорю я себе. Но эта мысль мимолетна, и она сгорает в веселом пламени камина, который производит впечатление почтенного очага.

Прежде чем Габриель добрался до главного — диалог был длинный, но увлекательный.

Мне посчастливилось раздобыть документ, воспроизводящий лучше, чем стенография, все, что обсуждалось между Габриелем и Раковским. Вот он здесь.

ИНФОРМАЦИЯ

Наши рекомендации