Последний из великих курильщиков 2 страница

А Шерман снова отваливается от стола, пораженный словами «уголовные дела». Фредди, снова ощутив себя хозяином положения, достает портсигар из слоновой кости с серебром, вытаскивает из-под зажима сигарету «Синиор Сервис», разминает и, прикурив, с глубоким удовлетворением затягивается.

— Я хочу знать его мнение, — объясняет он Шерману, — тем более что, судя по газетной публикации, дело приобрело политическую окраску. Томми Киллиан разберется тут гораздо лучше, чем я.

— «Дершкин, Кто-то и Шлофель»?

— «Дершкин, Беллавита, Фишбейн и Шлоссель», — поправляет Фредди. — Три еврея и один итальянец, да еще Томми Киллиан, ирландец. Видите ли, Шерман, адвокатская профессия в Нью-Йорке подверглась большой специализации. Как бы распалась на отдельные кланы… и кланчики… Вот, к примеру. Если бы мне нужно было защищаться от обвинения в небрежности за рулем автомобиля, я бы не хотел, чтобы мои интересы представлял кто-то из «Даннинг-Спонджета». Я бы обратился в одну из адвокатских фирм на южном конце Бродвея, которые только такими делами и занимаются. Они находятся на самой нижней ступени в адвокатуре. Всякие Беллавиты и Шлоссели — публика грубая, неотесанная, скользкая, сомнительная, вы даже себе представить не можете, какие они. И тем не менее я бы обратился только к ним. Они знают всех судей, секретарей, других адвокатов. Они умеют договариваться. Если в суде появится какой-нибудь Брэдшоу или Фарнсворт из «Даннинг-Спонджета», ничего не выйдет, с ним просто разговаривать не станут. То же самое и уголовное дело. Юристы-"уголовники" тоже не высшей пробы народец, но в делах определенного рода приходится прибегать к их услугам. И в данной ситуации Томми Киллиан — как раз подходящая фигура.

— Господи, — только и смог выговорить Шерман. Из всего того, что наговорил ему Фредди, в голове у него застряло одно: уголовное дело.

— Выше голову, Шерман!

Уголовное дело.

* * *

В операционном зале с ценными бумагами «Пирс-и-Пирса» Шермана встречает укоризненный взгляд Мюриел, ассистентки.

— Где ты был, Шерман? Я пыталась с тобой связаться.

— Да я… — Он хотел было повторить давешнюю ложь, да еще в приукрашенном виде, но ее лицо предупреждает, что так он только хуже запутается. — Ну ладно, в чем дело?

— Сразу, как ты ушел, поступил новый выпуск «Файделити Мьючуалс» на двести миллионов. Я позвонила в «Полсек и Фрэгнер», но тебя там не было, и они тебя даже не ждали. Арнольд недоволен, Шерман. Хочет тебя видеть.

— Иду, — говорит Шерман и поворачивает к своему столу.

— Постой, — окликает его Мюриел. — Еще тебя искал этот парень из Парижа. Четыре раза звонил. Месье Леви. Сказал, что ты должен был ему отзвонить. И велел передать тебе; девяносто три, окончательно. Сказал, что ты поймешь.

Оранжевый угорь

В 4.15 Крамер и двое следователей, Мартин и Гольдберг, в партикулярном «додже» подъехали к кварталам Эдгара По. Демонстрация назначена на пять. Здешний жилой квартал был спроектирован в «зеленую» эпоху искоренения трущоб. Замысел проектировщиков состоял в том, чтобы возвести башни прямо на зеленом травянистом участке, где будут резвиться детишки, а вдоль извилистых тропинок на скамеечках под тенистыми деревьями рассядутся старики. Обернулось же дело тем, что резвящиеся детишки в первый же месяц ободрали и выломали саженцы тенистых деревьев и старикам, которые сдуру вздумали бы посидеть вдоль извилистых тропинок, грозила не менее жестокая расправа. Теперь квартал представлял собой нагромождение закопченных кирпичных строений, вздымающихся кверху из россыпей шлака и утоптанной голой земли. Бетонные столбики, на которых некогда покоились зеленые досочки скамеек, торчат оголенные, точно древние руины.

Суточные городские приливы и отливы, связанные с ритмом человеческих трудов, не достигают кварталов Эдгара По, где безработные составляют, по меньшей мере, 75 процентов. Так что в 4.15 там ничуть не люднее, чем в полдень. Нигде ни души. Крамер разглядел только стайку подростков, прошмыгнувших гуськом вдоль разрисованного цоколя одной из башен. Рисунки — ничего особенного, закопченный кирпич в сетке цементного раствора не вдохновляет даже пубертатных аэрозольных рисовальщиков.

Мартин притормозил. Вот центральный проезд перед корпусом А, где должна состояться демонстрация. Людей нет, только посреди проезда какой-то долговязый юнец возится с колесом машины. Машина, красный «камаро», стоит носом к тротуару и перегораживает проезд. Юнец в черных джинсах, черной футболке и полосатых кроссовках сидит на корточках с разводным ключом в руке.

Мартин останавливается в пяти шагах от него и глушит мотор. Юнец, не поднимаясь, оглядывается на «додж». Мартин с Гольдбергом бок о бок на переднем сиденье. Крамер сзади. Остановились, сидят с каменными лицами. В чем дело, Крамеру непонятно. Потом Мартин вылезает из машины. На нем бежевая ветровка, трикотажная рубашка, какие-то дешевые серые штаны. Подходит к парню, останавливается над ним и спрашивает:

— Ты что здесь делаешь?

Не то чтобы очень любезно. Парень недоуменно отвечает:

— Ничего. Щиток закрепляю.

— Ах, щито-ок? — язвительно переспрашивает Мартин.

— Ага.

— И ты всегда так ставишь машину, хрен дери, поперек проезда?

Юнец встает. Длинный, руки мускулистые, кисти тяжелые, в одной зажата монтировка. С разинутым ртом он смотрит сверху вниз на Мартина, который рядом с ним кажется карликом, плечи под ветровкой такие узкие, и не в форме, и без полицейского значка. Крамер глазам своим не верит. Здесь, в Южном Бронксе, на месте предстоящей демонстрации протеста против «белого правосудия», Мартин бросает вызов черному парню, который на две головы его выше и держит монтировку в руке.

А Мартин, голова набок, не моргнув, смотрит прямо тому в лицо. Парень, по-видимому, тоже изумлен, он стоит неподвижно и молчит. Потом, скосив глаза, замечает сидящего в «додже» Гольдберга, широколицего, с глазами-щелочками и обвислыми черными усами. Снова переводит взгляд на Мартина и говорит с вызовом сердито:

— Просто щиток закрепляю, понятно? И тебя не трогаю.

А сам, еще не договорив, начинает отступать, обходит, вроде как бы гуляючи, свой «камаро», открывает дверцу, закидывает монтировку на заднее сиденье, снова непринужденной походкой обходит машину спереди, садится за руль, задним ходом выезжает на середину проезда, и «камаро», хрипло взревев, уносится прочь. Мартин снова лезет в «додж», берется за баранку.

— Ну, Мартин, тебе благодарность в приказе за налаживание контактов с местным населением, — говорит Гольдберг.

— Пусть спасибо скажет, что я ему штраф не выписал, — отзывается Мартин. — Ни хера, тут больше и негде машину припарковать.

А еще удивляются, почему их в гетто все ненавидят, подумал Крамер. Но одновременно он смотрит на Мартина и… восхищается. Сам-то он, Крамер, ростом, весом, мускулатурой не уступает парню с монтировкой и, пожалуй, одолел бы его. Но ему сначала пришлось бы подраться. Задень он этого парня, и дело бы неизбежно тут же кончилось дракой. А вот Мартин твердо знал, что драки не будет. Что парень по глазам угадал в нем фараона-ирландца из породы неотступающих. Конечно, не последнюю роль играло и присутствие Гольдберга с его свирепой рожей, и наличие револьвера в кобуре под мышкой. Но все равно Крамер сознает, что ему слабо сделать то, что сейчас у него на глазах проделал Мартин, феноменальный маленький чемпион этой знаменитой бойцовской породы. И в пятисотый раз за время работы в прокуратуре Бронкса Крамер безмолвно преклонился перед самым загадочным и самым желанным из чисто мужских достоинств: ирландской отвагой.

Мартин припарковал «додж» на освободившемся месте. Они сидят втроем в машине и ждут.

— Дурью мается начальство, — говорит Мартин.

— А что, Мартин, — обращается к нему Крамер, гордясь близостью с таким парнем, — удалось вам выяснить, кто передал распечатку в «Сити лайт»?

Мартин, не поворачивая головы, отвечает: «Один свой браток», на ирландский манер имитируя негритянский акцент. И оглядывается, скривив рот, мол, это уж как водится, такова жизнь.

— Будете проверять все сто двадцать четыре машины или сколько их?

— Ну да. Вейсс с утра у шефа в печенках сидит.

— И сколько времени это займет?

— Дня три-четыре. Он выделил шесть следователей. Говорю же, дурью мается.

Гольдберг тоже обернулся.

— Что такое с Вейссом, непонятно, — говорит он Крамеру. — Не верит же он в эту бодягу, что газеты печатают?

— Как не верит? Верит. Это его религия, — отвечает Крамер. — И чуть где расистская окраска, сразу на стенку лезет. Ему же скоро переизбираться.

— Да, но с чего он взял, что мы найдем здесь свидетелей на демонстрации? Демонстрация же липовая.

— Понятия не имею. Так он сказал Берни.

Гольдберг качает головой:

— Нам даже, хрен дери, неизвестно место происшествия. Это у вас в прокуратуре понимают? Мы с Марти излазили весь Брукнеровский бульвар и не смогли, блин, определить, где именно вся эта хреномуть могла произойти. Об этом мальчишка не догадался матери сообщить, когда якобы вдруг вылез с тем липовым номером автомобиля.

— А кстати, — говорит Крамер, — откуда пацану, проживающему в микрорайоне Эдгара По, знать, как выглядит «мерседес»?

— Ну, это-то они знают, — не поворачивая головы, возражает Мартин. — Здесь коты и аферисты ездят на «мерседесах».

— Точно, — кивает Гольдберг. — На «кадиллаки» они теперь и не смотрят. Здешние мальчишки носят на шее такие никелированные штуковины, у «мерседесов» на капоте торчат. Они их воруют.

— Любой пацан, если вздумает заливать про какое-нибудь происшествие с автомашиной, первая марка, что ему в голову придет, обязательно «мерседес», — объясняет Мартин. — Берни знает.

— Берни Фицгиббона Вейсс тоже допек, — говорит Крамер. Он озирается по сторонам. Вокруг многоэтажных башен — тишина и безлюдье, даже оторопь берет. — А вы уверены, Марти, что не ошиблись адресом? Никого вроде нет.

— Ни хера. Соберутся. Мало ли кто дурью мается.

Вскоре действительно подъехал рыжий пикап и припарковался впереди них. Из него вышло человек десять мужчин, все черные. Одеты в синие рабочие блузы и комбинезоны. Молодежь, не старше тридцати. Среди них выделяется один, выше всех ростом, у него скошенный подбородок, огромный кадык и золотая серьга в одном ухе. По его слову они начинают выгружать из пикапа какие-то палки. Это оказываются шесты с плакатами. Их складывают штабелем на тротуаре. Приехавшие толпятся у пикапа, стоят прислонясь, переговариваются, курят.

— Где-то я уже видел эту длинную задницу, — говорит Мартин.

— И я его вроде уже видел, — кивает Гольдберг. — Ну да, блин, это же одна из задниц Бэкона, Красавчик он у них называется. Он был и тогда, на Ган-Хиллроуд.

Мартин вскидывает голову.

— Точно, Дейви! Та самая задница. — Он всматривается в долговязого негра на противоположном тротуаре. — Эх, если бы он… — мечтательным тоном. — Ну давай же, задница, давай сделай хоть одну ошибку, прошу тебя… Я выйду.

Мартин вылез из «доджа» и стоит на тротуаре, расправляя плечи, сгибая и разгибая локти, как разминающийся боксер. Гольдберг вылезает следом. Крамеру тоже приходится вылезти из машины. Демонстранты на той стороне начинают обращать на них внимание.

Вот от них отделяется один здоровяк в синей блузе и джинсах, переходит через мостовую «сутенерской развалочкой» и останавливается перед Мартином.

— Йо! — произносит он. — Вы с телевидения?

Мартин смотрит исподлобья и с самым вызывающим видом, очень медленно отрицательно качает головой.

— Откуда ж ты, Джек?

— Из проваливай-сити, Агнес.

Тот пробует посмотреть зверем, потом пробует улыбнуться. Бесполезно: лицо Мартина не выражает ничего, кроме бесконечного ирландского презрения. Парень поворачивается и возвращается к своим, что-то там говорит, и на Мартина через дорогу обращает взор сам долговязый Красавчик. Но навстречу ему устремлены два убийственных ирландских лазера. Он отворачивается, собирает вокруг себя человек пять своих. Они совещаются, поглядывая на Мартина.

Это вооруженное противостояние длится уже несколько минут, когда подъезжает второй пикап. Из него вылезают белые — семь парней и три женщины. Похожи на студентов — за исключением одной женщины, чьи распущенные светлые волосы сильно тронуты сединой.

— Йо, Красавчик! — кричит она. И идет к верзиле с серьгой, протянув обе руки и улыбаясь во весь рот.

Тот явно без особого восторга берет ее за руки и произносит:

— Привет, Рива.

Но она пригибает его к себе и целует сначала в одну щеку, потом в другую.

— О-о, я не могу! — простонал Гольдберг. — Эта стерва.

— Знакомая? — спросил Крамер.

— Известная дрянь. Коммунистка.

А белая женщина Рива тем временем отдала распоряжение своим спутникам, и двое, мужчина и женщина, тоже вытаскивают из второго пикапа плакаты на шестах.

Затем подъезжает и третий пикап, из него выбирается еще человек девять или десять, в основном молодых, и мужчин и женщин. Эти достают из пикапа скатанный кусок ткани, разворачивают. Ткань оказывается транспарантом.

— «Голубые ударные силы против расизма», — читает Крамер. — Это еще что такое? — удивился он.

— Лесбиянки и педюки, — пояснил Гольдберг.

— А им-то что здесь надо?

— Ну как же. Они во всех таких мероприятиях первые участники. Любят подышать свежим воздухом. Главная движущая сила.

— И какой им с этого прок?

— Почем я знаю. Единение угнетенных, так это у них называется. Какой-нибудь из таких групп понадобится поддержка — они тут как тут.

Теперь их собралось десяток черных и два десятка белых. Топчутся на месте, разговаривают, устанавливают плакаты, развертывают лозунги.

Подъезжает легковой автомобиль. Из него вылезают двое. У одного на шее висят две камеры и сумка с надписью «Сити лайт». Второй — долговязый блондин за тридцать с унылым носом и длинными волосами, выступающими на лоб узким мыском. Белокожее лицо в красных пятнах. Человек этот одет в синий блейзер необыкновенного, на взгляд Крамера — иностранного покроя. Внезапно он, качнувшись, делает шаг влево. Похоже, что человеку дурно. С закрытыми глазами, зажав под мышкой блокнот на спирали, он неловко поднимает ладони к вискам, сдавливает, долго трет, а потом открывает глаза, мигает, таращится и смотрит вокруг.

Мартин рассмеялся:

— Нет, вы только посмотрите на него! Не рожа, а бродильный чан с ржаным суслом. Уж так его ломает с похмелья, прямо до крови.

* * *

Питера Фэллоу опять качнуло влево. Все время его поводит. Что-то с вестибулярным аппаратом. И головная боль — просто убийственная, такое ощущение, будто мозг охватывает сетка пленчатых нитей, как на апельсине под кожурой, каждый удар сердца их натягивает, и яд разливается по телу. Бывали у него и раньше головные боли, но эта — кошмарная, злокачественная, просто нет слов…

Но где же народ? Не туда, что ли, заехали? Тут — только горстка негров и десятка два белых студентов, с ноги на ногу переминаются. На большом плакате написано: «Голубые ударные силы». Что это еще за «голубые силы»? Он-то опасался шума и многолюдья, но теперь его смущает тишина.

Впереди на тротуаре — знакомый долговязый негр с серьгой, что привозил их с Вогелем сюда позавчера. Вогель. Фэллоу опять закрывает глаза. Вогель вчера возил его в «Лестер», чтобы отпраздновать (или оплатить?) статью. Фэллоу выпил водочный коктейль «Саутсайд»… потом второй… И скотская харя, в синем мерцании… Подошли Тони Столк и Каролина Хефтшенк, присели к их столику, и Фэллоу стал извиняться за то, что у него получилось с ее приятелем, молодым художником Кирацци, а она улыбнулась как-то странно и сказала, что пусть его это не волнует, тогда он взял еще один водочный коктейль, а Каролина пила «Фраскати» и на весь зал что-то глупейшим образом орала Бритт-Уидерсу. В конце концов он к ней подошел, а она расстегнула ему рубашку и стала изо всех сил тянуть волосы у него на груди, он даже выругался, и Фэллоу с Каролиной очутились наверху, в кабинете Бритт-Уидерса, там у него сидел на цепи бультерьер со слезящимися глазками, и Каролина все посматривала на Фэллоу как-то странно, он стал расстегивать у нее блузку, а она засмеялась и презрительно пошлепала его по заду, он от этого совсем потерял голову, и — буль-буль! в ледяных глубинах зашевелилось чудовище! Каролина поманила его пальцем, он знал, что она просто издевается, но все равно потопал к ней, и там в углу кабинета стояла машина… что-то там такое работало, и появлялось синее мерцание — всплеск! всплывает! — там был резиновый ласт — еще мгновение и появится! вот-вот! Каролина издевалась, но ему было все равно, а она на что-то нажимала, и внутри вспыхнуло голубым, зажужжало, загудело, она засунула руку, вытащила и показала ему уже почти видно, не удержишь под водой, — Скотская харя показалась над поверхностью, глазки брезгливо смотрят прямо на него, вроде газетного клише, обведенного синим мерцанием… Чудовище гадливо взирало на него, он хотел открыть глаза и прогнать чудовище, но не мог, бультерьер рычал, Каролина совсем перестала смотреть на Фэллоу, пусть бы хоть с презрением, тогда он тронул ее за плечо, но она теперь была поглощена делом, машина жужжала и гудела, гудела, и жужжала, и мерцала синим светом, у Каролины в руке оказалась стопка карточек, и она побежала с ними вниз по лестнице в ресторан, а его все кренило на сторону, и вдруг ему пришла в голову ужасная мысль. Он тоже бросился вниз по лестнице, но лестница была винтовая и вращалась очень круто, Фэллоу совсем закружился, наконец ступил на пол ресторана, а там столько гогочущих лиц и кипящих зубов! — а Каролина Хефтшенк стояла у стойки и показывала карточки Сесилу Смолвуду и Билли Кортесу, карточки разошлись по всему залу, и Фэллоу бросался то на того, то на этого, падал на столики, пытаясь их отобрать.

Он открывает глаза и таращится, чтобы они больше не закрывались. Это Бронкс. Он находится в Бронксе. Фэллоу идет к человеку с серьгой, по имени Красавчик. Но его по-прежнему поводит влево. И голова кружится. Не перенес ли он на самом деле кровоизлияние в мозг?

— Хелло, — хрипло говорит он Красавчику. Хотел поздороваться приветливо, но перехватило горло. Красавчик смотрит на него и не узнает. Поэтому он называет себя:

— Питер Фэллоу из «Сити лайт».

— А-а, да-да, здорово, — тоном вполне добродушным, но без всякого восхищения.

Автор блестящих публикаций в «Сити лайт», казалось бы, мог рассчитывать на большее. Черный верзила снова повернулся к своей собеседнице.

— Когда начнется демонстрация? — спросил Фэллоу.

Красавчик рассеянно оглядывается.

— Как только появится Первый телеканал, — и не успел договорить, а уже снова отвернулся к женщине.

— Но где же народ?

Красавчик замолкает, мерит его взглядом.

— Народ будет… как только появится Первый телеканал, — говорит он таким тоном, каким объясняются с человеком безобидным, но тупым.

— Понимаю, — отвечает Фэллоу, совершенно ничего не поняв. — А когда появится… как вы говорите… Первый телеканал… что будет тогда?

— Дай ему заявление для прессы, Рива, — говорит Красавчик.

Простоволосая белая женщина с безумно горящим взором сует руку в большую пластиковую кошелку у своих ног и достает два сколотых вместе листка. Тексты, размноженные на ксероксе, — ксерокс! Синее мерцание! Скотская харя! — на бланках «Союза американского народа» заголовок крупными буквами: «НАРОД ТРЕБУЕТ РЕШИТЕЛЬНЫХ МЕР В ДЕЛЕ ЛЭМБА».

Фэллоу принимается читать, но строчки сбегаются перед глазами, перемешиваются в кашу. И тут вдруг возник молодой белый здоровяк в совершенно безвкусном пиджаке из твида.

— Нийл Фланнаган из «Дейли ньюс», — представляется он. — Что тут происходит?

Женщина по имени Рива достает еще один экземпляр заявления. Мистер Нийл Фланнаган, как и сам Фэллоу, явился со своим фотографом. Здоровяку с Фэллоу говорить не о чем, но два фотографа сразу находят общий язык. Слышно, как они в сторонке жалуются друг дружке и охаивают полученное задание. Тот, что при Фэллоу, малоприятный человечек в кепке, несколько раз повторяет «клад с дерьмом». Вообще, это — единственная тема, которую американские фотографы способны обсуждать с воодушевлением: как им неохота покидать стены редакции и тащиться куда-то производить съемки на месте. А немногочисленные демонстранты у машин выказывают полное равнодушие к присутствию корреспондентов двух вечерних городских газет: «Сити лайт» и «Дейли ньюс». Они по-прежнему праздно переминаются с ноги на ногу и успешно сдерживают, возможно, кипящий у них в душе гнев на несправедливость, допущенную по отношению к Генри Лэмбу.

Фэллоу делает еще одну попытку прочесть заявление для прессы, но ничего не получается, и он начинает смотреть по сторонам. У домов Эдгара По по-прежнему царит покой, даже слегка неестественный, если учесть, сколько здесь обитает народу. На противоположном тротуаре стоят трое белых мужчин. Один — маленький в бежевой ветровке, один — здоровый боров в теплой куртке и с вислыми усами и еще третий, с начинающейся лысиной, лицо круглое, невыразительное, одет в плохонький серый костюм и галстук в полоску по американской моде. Интересно, кто такие, думает Фэллоу. Но больше всего ему хочется спать. Может, попробовать уснуть стоя, как лошади?

Но тут женщина Рива сказала Красавчику:

— По-моему, это они.

Она и Красавчик стали смотреть в даль улицы. Демонстранты зашевелились.

По улице приближается большой белый автобус. Сбоку на нем огромными буквами написано: ПЕРВЫЙ КАНАЛ ПРЯМОЙ ЭФИР. Красавчик, Рива и остальные демонстранты трогаются с места и начинают двигаться автобусу навстречу. За ними потянулись мистер Фланнаган, оба фотографа и самым последним Фэллоу. Первый канал появился.

Автобус встал, из кабины с пассажирской стороны выпрыгивает молодой человек с огромной шапкой черных курчавых волос, в синем пиджаке и бежевых брюках.

— Роберт Корсо, — почтительно произносит Рива.

Боковая стенка автобуса раздвигается, оттуда вылезают двое парней в свитерах, джинсах и кроссовках. На месте, за рулем, остается один водитель. Красавчик выходит вперед.

— Йо-о-о! Роберт Корсо! Здорово! Как жизнь?

На мрачной физиономии Красавчика вдруг засияла на всю округу приветливая улыбка.

— О'кей, — отозвался Роберт Корсо с натужной сердечностью. Он явно понятия не имеет, кто таков этот негр с золотой серьгой в ухе.

— Вы нам скажите, что надо делать! — просит Красавчик.

Но его перебивает здоровяк из газеты:

— Эй, Корсо. Нийл Фланнаган. «Дейли ньюс».

— А, здорово.

— Что нам подо делать…

— Вы что так задержались?

— Что нам делать?..

Роберт Корсо смотрит на часы:

— Сейчас только пять десять. У меня прямой эфир в шесть. Времени навалом.

— Да, но я должен подать материал не позже семи.

— Скажите, что нам делать? — добивается Красавчик.

— Но… послушайте! Я-то откуда знаю? А если бы меня здесь не было, что бы вы сейчас делали?

Красавчик и Рива в ответ ухмыляются, будто услышали удачную шутку.

— А где Преподобный Бэкон и миссис Лэмб? — спрашивает Роберт Корсо.

— У миссис Лэмб в квартире, — отвечает Рива.

Фэллоу уязвлен. Почему-то его никто не потрудился об этом уведомить

— Вы только дайте знак — когда, — просит Красавчик.

— Что я, за вас, что ли, должен тут распоряжаться, — ворчит Корсо, качая пышной шевелюрой. И принимается командовать:

— Сначала мы установим аппаратуру. Я думаю, на тротуаре будет лучше всего. Мне нужен фон жилого массива.

Красавчик и Рива немедленно берутся за работу. Они размахивают руками, демонстранты послушно возвращаются к пикапам, разбирают сваленные в груду шесты с плакатами. Останавливаются несколько прохожих.

Фэллоу, махнув рукой на Красавчика с Ривой, подходит к Роберту Корсо.

— Извините, — говорит он. — Я Питер Фэллоу из «Сити лайт». Я не ослышался, вы сказали, что здесь находятся Преподобный Бэкон и миссис Лэмб?

— Фэллоу? — переспрашивает Роберт Корсо. — Тот самый, автор публикаций?

Он протягивает руку и награждает Фэллоу сердечным рукопожатием.

— Боюсь, что тот самый.

— Значит, это из-за вас мы тут оказались, в этой чертовой дыре? — Корсо уважителъно ухмыляется.

— Каюсь.

У Фэллоу теплеет на сердце. Наконец-то оценили его заслуги, хотя менее всего он ожидал этого от телевизионщика.

А Роберт Корсо уже перестал смеяться.

— Вы как считаете, Бэкон на этот раз не мухлюет? Хотя, конечно, вы считаете, что нет.

— А вы нет?

— Да ведь с этим чертовым Бэконом никогда не знаешь наверняка. Это такой жулик. Но, честно сказать, когда я брал интервью у миссис Лэмб, она произвела благоприятное впечатление. Хорошая женщина, по-моему, толковая, работает, квартирка у нее нарядная, чистенькая. Мне она понравилась. Не знаю, конечно… но ей веришь. А вам как кажется?

— Вы уже взяли у нее интервью? Я думал, вы собираетесь с ней здесь разговаривать.

— Здесь будем снимать, только чтобы обернуть прямым эфиром. У нас в шесть часов обертка прямым эфиром.

— Обертка прямым эфиром… Боюсь, что я плохо понимаю такие вещи.

Но американец не уловил иронии:

— Мы делаем это так. Я приехал сюда с ребятами в обед, сразу после появления вашей статьи, так что большое спасибо! Обожаю работать в Бронксе! Короче, мы побеседовали с миссис Лэмб, задали вопросы кое-кому из соседей, поснимали Брукнеровский бульвар, подворотню, где был убит отец, ну и всякое такое. Фотографии мальчика. В общем, у нас уже почти весь материал на пленке. Там минуты на две. Теперь, когда пойдет демонстрация, мы выйдем в прямой эфир, потом прокрутим пленку, а потом снова вернемся в прямой эфир и этим живым куском завершим передачу. Это и называется: обертка прямым эфиром.

— Но что вы собираетесь в прямом эфире показывать? Здесь же никого нет, кроме вот этой горстки людей. И почти все белые. — Фэллоу указал на соратников Красавчика и Ривы.

— Не беспокойтесь. Сразу набежит народ, как только мы поднимем телескоп.

— Телескоп?

— Дистанционный телепередатчик.

Корсо оглянулся на свой автобус. Фэллоу тоже. За открытой дверью возились двое механиков в свитерах.

— Ах, дистанционный телепередатчик. А кстати сказать, где ваши конкуренты?

— Наши конкуренты?

— Другие телеканалы?

— Нам обещан эксклюзив.

— Вот как? Кем же?

— Бэконом, я думаю. Это-то мне и не нравится. Бэкон так ловко всеми крутит, сволочь. У него есть ход к моему продюсеру Ирву Стоуну, знаете его?

— Боюсь, что нет.

— Но слышали о нем.

— Ммм. Честно сказать, и не слышал.

— Он лауреат всяких там премий.

— Ммм.

— Ирв, он… он вообще молоток, но он из тех старых шестидесятников, которые участвовали в студенческом движении, устраивали антивоенные демонстрации и всякое такое. И он считает Бэкона эдаким романтическим народным вождем. А он просто ловкий манипулятор, мое такое мнение. Обещал Ирву эксклюзив на том условии, что мы выйдем в шесть часов в прямой эфир.

— Очень мило. Но зачем ему это? Почему он не хочет, чтобы его показывали все телеканалы?

— Потому что тогда ему мало корысти. В Нью-Йорке ежедневно происходит штук двадцать-тридцать разных демонстраций, и все норовят выйти на телеэкран. А так он уверен, что мы преподнесем его материал экстренным сообщением. Уж если мы послали дистанционный автобус и если передача в прямом эфире, да еще эксклюзив, значит, мы подадим ее первым номером. И к завтрашнему утру это будут показывать и на Пятом, и на Седьмом, и на Втором канале.

— Понятно, — кивает Фэллоу. — Гм… Только как он гарантирует вам этот, как вы говорите, эксклюзив? Что может помешать появиться здесь другим… э-э-э… каналам?

— Ничего. Он просто не сообщит им ни места, ни времени.

— Обо мне он такой заботы не проявил. Я вижу, в «Дейли ньюс» тоже знают время и место.

— Да. Но вы уже двое суток пользовались исключительным правом. Теперь ему пора подпустить и другие газеты. — Роберт Корсо замолкает. Его молодое американское лицо под пышной шапкой волос вдруг становится грустным. — Но вы ведь вправду думаете, что здесь все о'кей, да?

— Конечно, — отвечает Фэллоу.

— Этот Генри Лэмб считается… считался… отличником учебы, никогда не имел дела с полицией, тихий, симпатичный, соседи вроде к нему хорошо относятся… На ваш взгляд, так оно все и есть?

— Вне сомнения, — отвечает создатель отличника учебы.

Подходит Рива:

— У нас все готово. Скажете, когда начинать.

Роберт Корсо и Фэллоу видят, что три десятка демонстрантов уже стоят на тротуаре нестройными рядами, у многих через плечо, как деревянные ружья, — лозунги на палках.

Роберт Корсо спрашивает:

— Бэкон готов? И миссис Лэмб?

— Вы распоряжайтесь через меня или через Красавчика, — отвечает Рива. — Преподобный Бэкон не хочет спускаться сюда с миссис Лэмб раньше времени и стоять зря. Но он готов.

— О'кей, — говорит Роберт Корсо и кричит помощникам в автобусе:

— Эй, Фрэнк! У вас все готово? Изнутри доносится ответ: «Почти что!» Включается басовитое жужжание. Над крышей автобуса показывается серебристая мачта, вернее, трубка. К концу ее прикреплен ярко-оранжевый вымпел, или это лента, или… да нет, это кабель в толстой изоляции, широкий и плоский, похожий на угря. Ярко-оранжевый угорь обвился вокруг мачты, и так они вместе и выползают, серебристая мачта в оранжевой спирали. Мачта действительно составная, как телескоп, она вырастает все выше, выше, и в автобусе слышится громкое, басовитое, упорное жужжание.