Э.Р. Доддс. Греки и иррациональное 22 страница

– Алло?

– Генри, я себе места не нахожу. Просто не знаю, что делать.

– Все что угодно, – дружеским тоном отозвался он. – Главное, никуда не отлучайся.

– А что плохого, если я…

– Ты никогда не пробовал в минуты беспокойства думать на другом языке? – оборвал меня Генри.

– Что-что?

– Это позволяет держать себя в руках, не дает мыслям разбегаться. Хорошее

упражнение в любой ситуации. Или можешь попробовать то, что делают буддисты.

– Чего?

– В дзен-буддизме есть практика, которая называется «дза-дзен», – если не ошибаюсь, похожая существует в тераваде под названием «саматха». Нужно сесть и остановить взгляд на голой стене. Какие бы чувства ты ни испытывал, какими бы сильными или даже непреодолимыми они ни казались, следует оставаться неподвижным. И смотреть на стену. Разумеется, для успешного результата требуется сохранять сидячее положение как можно дольше.

Снова повисла пауза, в течение которой я пытался подыскать нужные слова, чтобы выразить все, что я думаю об этом идиотском совете.

– Ладно, слушай, я очень устал, – продолжил Генри, прежде чем я успел собраться с мыслями. – Увидимся завтра на занятиях.

– Генри? – спохватился я, но он уже положил трубку.

В полной прострации я вернулся в комнату. Очень хотелось выпить, но никакой

выпивки у меня не было. Я сел на кровать и уставился в окно.

Снотворное кончилось, я прекрасно это знал, но все равно встал и достал из ящика

стола пузырек – проверить на всякий случай. Там был только витамин С, который мне дали зимой в медпункте. Маленькие белые кругляшки. Я высыпал их на стол и составил из них несколько фигурок, затем, вспомнив про эффект плацебо, проглотил одну витаминку – бесполезно.

Я сидел не шевелясь, стараясь ни о чем не думать. Было такое ощущение, будто я жду чего-то, что бы сняло напряжение и помогло мне развеяться, хотя ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем я не мог вообразить абсолютно ничего подобного. Казалось, прошла вечность. И вдруг меня пронзила страшная мысль: «Неужели это оно? Неужели так теперь будет всегда?»

Я посмотрел на часы. Прошло чуть больше минуты. Я встал и, даже не потрудившись

запереть дверь, пошел к Джуди.

Каким-то чудом Джуди оказалась у себя – она была заметно под газом и красила губы.

– Привет, – сказала она, не отрываясь от зеркала. – Не хочешь на вечеринку? Даже не помню, что я ей ответил, что-то насчет плохого самочувствия.

– Угостись вон рогаликом, – предложила она, изучая в зеркале свой профиль.

– Мне бы лучше снотворного, если есть.

Она вкрутила помаду, хлопнула колпачком и выдвинула ящик туалетного столика. На самом деле это был вовсе не туалетный столик, а обычный письменный стол из общажного инвентаря, точно такой же, как у меня. Но Джуди, словно дикарь, который, будучи не в

состоянии понять прямое назначение стола, превратил бы его в подставку для оружия или, например, увитый цветочными гирляндами фетиш, целенаправленно переоборудовала его в косметический полигон с оборками из гофрированного шелка по периметру и стеклянной столешницей, на которой возвышалось трельяжное зеркало с подсветкой. Порывшись в чудовищной свалке пудрениц и карандашей, она вытащила какой-то пузырек, рассмотрела его на свет, швырнула в мусорную корзину и протянула мне другой:

– Вот это покатит.

Я повертел его в руках. На дне лежали две коричневатые таблетки, а на этикетке было всего два слова: ОТ БОЛИ.

– Это что – анацин какой-нибудь? – недовольно спросил я.

– Они нормальные, выпей одну. Сволочная погодка, правда?

– Угу, – промычал я в ответ и, проглотив таблетку, вернул пузырек.

– Да ладно, оставь себе, – великодушно бросила она, вновь поглощенная своим

туалетом. – Блин, вечно здесь, в Вермонте, снег этот сраный. Не пойму, с какого перепуга я вообще сюда приперлась. Пива хочешь?

У нее в комнате, в шкафу, был холодильник. Чтобы добраться до него, надо было преодолеть обширные залежи поясов, шляп и кружевных блузок.

– Не, я не буду, – сказала она, когда я протянул ей бутылку. – И без того уже развезло. Кстати, ты ведь так и не пошел на то сборище возле Дженнингса?

– Нет, – ответил я, сделал глоток и замер с бутылкой у губ. В запахе и вкусе пива было что-то странное, и вдруг я вспомнил: Банни, его тяжелое дыхание, пенящаяся лужица пива

на земле. Бутылка, со звяканьем прыгающая по склону обрыва.

– И правильно сделал. Было холодно, да еще группа вдобавок лажала. Видела там

твоего друга, как его… Полковника, во.

– Кого?

Она засмеялась:

– А ты не в курсе? Это его Лора Стора так зовет. Она одно время жила в соседней с ним

комнате, и он просто задолбал ее своим Джоном Филипом Суза – крутил эти марши целыми сутками.

Имелся в виду Банни. Я опустил бутылку. Но все внимание Джуди, слава богу, было сосредоточено на подводке бровей.

– Знаешь, вообще-то мне кажется, у Лоры что-то нервно-пищевое – не анорексия, а эта… Короче, как у Карен Карпентер,93 когда люди специально суют себе два пальца в рот. Мы с Трэйс вчера вечером поехали с ней в «Бистро», и, на полном серьезе, она там так

обожралась, что аж дышать не могла. Потом пошла проблеваться в мужской туалет, а мы с Трэйс такие сидим и смотрим друг на друга: типа, это как? нормально, да? А в конце Трэйс мне все рассказала… Короче, ты помнишь, когда Лора была в больнице, типа, на тему мононуклеоза? Так вот, на самом-то деле…

Она продолжала трещать, а я смотрел на нее, осаждаемый своими жуткими мыслями. Вдруг до меня дошло, что она замолчала и теперь вопросительно смотрит на меня, судя по всему, ожидая ответа.

– Что-что? – переспросил я.

– Я говорю, ты когда-нибудь слышал что-нибудь дебильней?

– М-мм…

– Такое впечатление, что ее родителям просто по барабану. – Она задвинула ящик с косметикой и повернулась ко мне: – Ну и фиг с ними. Так что, идешь на вечеринку?

– А кто устраивает?

– Ну ты и тормоз – Джек Тейтельбаум, кто ж еще? В Дурбинстальском подвале. Вроде

93 Карен Карпентер (1950–1982) – вокалистка группы «Карпентерс». Скончалась от сердечного приступа, ставшего результатом нервной анорексии. Поглощение большого количества пищи с последующей искусственно вызванной рвотой характерно для нервной булимии.

как должна играть Сидова группа, кстати, на ударных там снова Моффат. А еще что-то такое говорили про стриптиз в клетке. Короче, думай скорей, и пошли.

Ответить у меня не поворачивался язык. Категорический отказ от приглашений Джуди

стал рефлексом настолько прочным, что я просто не мог заставить себя сказать «да». Но тут я представил себе свою комнату – кровать, стол, комод, брошенные книги.

– Да хватит тебе, – кокетливо сказала Джуди. – Ты и так никогда никуда со мной не ходишь.

– Ладно, уговорила. Дай только пальто захвачу.

Только гораздо позже я узнал, что за снадобье дала мне Джуди, – демерол. Когда мы пришли на вечеринку, он уже начал потихоньку действовать. Цвета, очертания, снежная кутерьма за окном, грохот Сидовой группы – все было мягким, утешным, всепрощающим. В лицах людей, прежде мне отвратительных, я замечал странную красоту. Я всем улыбался, и все улыбались в ответ.

Джуди (ах, Джуди, благослови ее Бог) оставила меня в компании того самого Джека

Тейтельбаума и какого-то парня по имени Ларс и ушла, чтобы принести нам выпить. Все вокруг было омыто небесным светом. Я слушал, как Ларс и Джек разговаривают о пинболе, мотоциклах, женском кикбоксинге, и был искренне тронут их попытками вовлечь меня в беседу. Ларс предложил мне тяжку травы. Жест показался мне несказанно душевным, и внезапно я понял, что был несправедлив к моим сотоварищам по колледжу. Это были простые, хорошие люди, соль земли, люди, знакомство с которыми я должен был почитать за честь.

Пока я пытался придумать, как же облечь это прозрение в слова, Джуди вернулась с

выпивкой. Я прикончил свою порцию и, отправившись за новой, ощутил, что бреду в приятном, текучем тумане. Кто-то угостил меня сигаретой. Я увидел Джада и Фрэнка – Джад красовался в картонной короне с эмблемой «Бургер-кинга». Как ни странно, этот убор был ему к лицу. С запрокинутой в диком хохоте головой, с огромной кружкой пива в руках, он походил на какого-то мифического ирландского героя – Кухулина или, может быть, Брайана Бору. В задней комнате Клоук играл в пул. Я незаметно понаблюдал за ним – с мрачной миной он натер мелом кий и нагнулся над столом. Щелк. Разноцветные шары разлетелись по полю. Перед глазами у меня поплыли пятна света. Я задумался о молекулах, атомах и прочих бесконечно малых, невидимых глазу частицах.

Потом я помню, что меня начало мутить и я стал протискиваться к выходу, на воздух.

Я видел дверь, приглашающе подпертую кирпичом, чувствовал на лице холодную струю сквозняка. Потом… не знаю, наверно я отключился, потому что в следующий момент я уже стоял, прислонившись к стене, и мне что-то говорила какая-то незнакомая девушка.

Постепенно до меня дошло, что, должно быть, я оказался с ней рядом уже некоторое

время назад. Похлопав глазами, я предпринял отважную попытку поймать ее в фокус. Очень симпатичная: добродушное курносое лицо, темные волосы, веснушки, голубые глаза. Я уже видел ее, в очереди у стойки или где-то еще, и не обратил особого внимания. И вот она стоит передо мной, как видение, пьет красное вино из пластикового стаканчика и называет меня по имени.

Я не мог разобрать, что она говорит, но тембр ее голоса – хрипловатый,

жизнерадостный, необъяснимо приятный – различал даже сквозь шум. Я наклонился – она была невысокой, метр пятьдесят с небольшим, – и приставил к уху ладонь:

– Чего?

Рассмеявшись, она привстала на цыпочки и приблизила лицо вплотную. Запах духов.

Жаркие волны шепота, бьющие в щеку.

Я ухватил ее за запястье.

– Здесь слишком шумно, – проговорил я ей на ухо, задев губами прядь волос. – Давай переместимся.

Она снова засмеялась:

– Но мы же только вошли. Ты сказал, что замерз.

«Хмм…» – это меня озадачило. Ее бледные глаза выдавали скуку и, казалось, разглядывали меня с какой-то интимной насмешкой.

– Я хотел сказать, куда-нибудь, где потише.

Она перевернула стаканчик и посмотрела на меня сквозь прозрачное донышко:

– К тебе или ко мне?

– К тебе, – не раздумывая ни секунды, ответил я.

С ней было хорошо. Смешки в темноте, разметавшиеся по моему лицу волосы и забавные короткие придыхания, совсем как у тех случайных девушек в старших классах. Мои ладони уже почти забыли, что такое тепло чужого тела. Когда, спрашивается, я в последний раз вот так целовался? Сто лет назад.

Странно думать, как просто все бывает. Вечеринка, несколько коктейлей, прелестная

незнакомка. Именно так и жило большинство моих однокашников. Потом, за завтраком, они рассказывали друг другу о своих любовных приключениях с таким смущенным видом, будто эта милая, безобидная слабость, занимавшая в каталоге грехов графу где-то посредине между пьянством и обжорством, на самом деле была верхом разврата.

Постеры, засохшие цветы в пивной кружке, зеленоватая подсветка магнитофона. Все это очень напоминало мою провинциальную юность, но казалось невероятно далеким и невинным, как нечаянно всплывший эпизод выпускного бала. Ее блеск для губ на вкус был как жевательная резинка. Я зарылся лицом в нежную, горьковато пахнущую шею и принялся раскачивать податливое тело – что-то шепча, бормоча, чувствуя, как проваливаюсь все глубже и глубже во мрак полузабытой жизни.

Я проснулся в абсолютной панике. Перед глазами дьявольским красным светом мигали электронные часы – 02:30. Мне приснился сон, в общем-то совсем не страшный: мы с Чарльзом ехали в поезде и второпях пробирались от тамбура к тамбуру, пытаясь от кого-то скрыться; вагоны были набиты народом с вечеринки – Джуди, Джек, Джад в картонной короне. Однако весь сон напролет меня не покидало ощущение, что все это не важно, что у меня есть какая-то более насущная проблема, вот только никак не удается вспомнить, в чем она заключается. Потом я вспомнил и сразу проснулся.

Ощущение было такое, как будто, очнувшись от кошмара, я попал в еще худший кошмар. Лихорадочно хлопая по стене в поисках выключателя, я вдруг с ужасом понял: это не моя комната. Непонятные очертания, незнакомые тени угрожающе обступили меня со всех сторон; я никак не мог взять в толк, где нахожусь, и несколько мгновений был во власти дикой мысли, уж не умер ли я? Вдруг под боком я почувствовал чье-то тело и инстинктивно отпрянул. Потом тихонько толкнул его локтем – никакой реакции. Минуту-другую я лежал, стараясь собраться с духом, затем встал, нашарил в потемках свои вещи и, кое-как одевшись, ушел.

Выйдя из здания, я поскользнулся на обледенелой ступеньке и спикировал носом в самый настоящий сугроб. Помедлив пару секунд, я поднялся на колени и с изумлением огляделся. Несколько запоздалых снежинок – еще куда ни шло, но я никогда бы не подумал, что погода может измениться так стремительно, а главное, до такой степени. От цветов не осталось и следа, лужайки как не бывало. Повсюду, насколько хватало глаз, простиралось чистое гладкое покрывало голубоватого искрящегося снега.

Саднило ладони, вдобавок я, кажется, сильно ушиб локоть. Не без труда поднявшись на ноги, я обернулся посмотреть, откуда же я вышел, и с ужасом понял, что это был корпус Банни. Черное окно его комнаты на первом этаже молчаливо воззрилось на меня. Я представил пустую кровать, запасные очки на столе, улыбающиеся в темноте лица на семейных фотографиях.

Вернувшись к себе путаным кружным путем, я повалился на постель прямо в пальто и

туфлях. Горел свет (я оставил его, уходя на вечеринку), и я почувствовал себя уязвимым и

совершенно беззащитным, но выключать его почему-то не хотелось. Кровать, словно плот, слегка покачивало, и я уперся в пол ногой, чтобы унять эту зыбь.

Потом я уснул и пару часов спал как убитый, пока меня не разбудил стук в дверь.

Охваченный новым приступом паники, я вскочил, силясь совладать с пальто, которое умудрилось обвиться вокруг ног и теперь сопротивлялось с отчаянием живого существа.

Дверь приоткрылась. Ни звука. «Что, черт возьми, с тобой такое?» – раздался затем чей-то резкий голос, и на пороге возник Фрэнсис. Он стоял и смотрел на меня, как на

буйнопомешанного, не снимая затянутую в черную перчатку руку с дверной ручки.

Я прекратил брыкаться и уронил голову на подушку. Я так обрадовался ему, что был

готов смеяться от счастья, и в голове у меня был такой кавардак, что, кажется, я таки разразился глупым хихиканьем.

– Франсуа, – проблеял я, как последний идиот.

Закрыв дверь, он подошел и остановился, разглядывая меня. Это действительно был он

– снег в волосах, снег на длинном черном пальто.

– С тобой все в порядке? – спросил он, выдержав долгую, издевательскую паузу. Я

протер глаза и предпринял вторую попытку:

– Привет. Извини. Все нормально, правда.

Он продолжал меня разглядывать. Потом снял пальто и, положив его на спинку стула, спросил:

– Чаю не хочешь?

– Нет.

– Тогда я заварю себе, если ты не против.

Когда он вернулся с кухни, я уже худо-бедно пришел в себя. Он поставил чайник на

батарею и достал чайные пакетики из ящика стола:

– Вот, присоединяйся. Специально оставлю тебе чашку без трещины. Молока на кухне

не было.

Его присутствие действовало успокаивающе. Я сидел, пил чай и смотрел, как он

снимает туфли и носки и устраивает их возле батареи на просушку. У него были длинные, узкие ступни – пожалуй, даже слишком длинные для его тощих, костлявых лодыжек. Он пошевелил босыми пальцами, посмотрел на меня:

– Жуткая ночь. Ты выходил на улицу?

Я вкратце рассказал ему о своих похождениях, опустив эпизод с девушкой.

– Ничего себе, – сказал он, ослабив узел галстука. – А я просто слонялся по квартире,

пугаясь собственной тени.

– Как остальные? Кто-нибудь звонил?

– Нет. Около девяти позвонила мать, но у меня не было сил с ней разговаривать. Соврал, что сижу над домашней работой.

Я уставился на его руки, которые двигались по столу как самостоятельные существа. Заметив мой взгляд, он прижал ладони к столешнице.

– Нервы, – сказал он.

Какое-то время мы просто сидели молча. Я поставил чашку на подоконник и лег,

прислонившись затылком к стене. После демерола в голове осталось что-то вроде эффекта Доплера, словно бы мимо с шумом проносились машины и, затихая, исчезали вдали. Я таращился в пустоту – не знаю, как долго, – но мало-помалу начал улавливать, что Фрэнсис смотрит на меня с каким-то странным интересом. Я что-то пробормотал и, спрыгнув с кровати, шагнул к комоду, чтобы достать алкозельтцер.

От резкого движения в глазах потемнело. Ничего не соображая, я безуспешно пытался

вспомнить, куда засунул нужную коробку, как вдруг почувствовал, что Фрэнсис стоит прямо у меня за спиной, и обернулся.

Его лицо оказалось совсем близко. Он положил руки мне на плечи и, наклонившись, поцеловал в губы.

Это был настоящий поцелуй – медленный, долгий, основательный. Я потерял

равновесие и, стараясь не упасть, схватил его за руку; он втянул воздух, его ладони скользнули мне за спину, и, не успев ничего сообразить, я сам уже целовал его. Острый язык, горький, мужской вкус чая и сигарет.

Тяжело дыша, он высвободился и стал целовать мне шею. Мой взгляд ошалело пронесся по комнате: ничего себе ночка.

– Слушай, Фрэнсис, прекрати.

Он уже расстегивал мне верхнюю пуговицу рубашки, но вдруг зашелся сдавленным

смехом.

– Болван, ты хоть знаешь, что у тебя рубашка наизнанку?

Обессиленный и растерянный, я тоже засмеялся:

– Хватит, Фрэнсис, отстань от меня.

– Будет здорово, обещаю.

События развивались. По моим издерганным нервам пробежала предательская искра.

Глаза Фрэнсиса за стеклышками пенсне казались неправдоподобно большими и порочными. Он быстро снял его и не глядя бросил на комод.

Тут совершенно неожиданно в дверь постучали. Отшатнувшись друг от друга, мы переглянулись.

Фрэнсис тихо выругался и прикусил губу. В ужасе застегивая рубашку непослушными пальцами, я уже раскрыл рот, но он тут же шикнул на меня.

– А вдруг это?.. – прошептал я.

Я хотел сказать «А вдруг это Генри?», но в голове у меня вертелось «А вдруг это

полиция?», и я знал: у Фрэнсиса в голове тот же вопрос.

Снова стук, на этот раз более настойчивый. С колотящимся от страха сердцем я

добрался до кровати и сел, стараясь придать себе непринужденный вид. Пригладив волосы, Фрэнсис крикнул: «Войдите!».

Мне было так плохо, что я даже не сразу понял, что на пороге всего лишь Чарльз. Он стоял, опершись локтем о дверной косяк, вокруг шеи небрежными петлями был обмотан

красный шарф. С первого взгляда было ясно, что он пьян.

– Привет, – кивнул он Фрэнсису. – А ты-то какого черта здесь забыл?

– Слушай, ты напугал нас до смерти.

– Жалко, не знал, что ты тут окажешься. Генри позвонил и выдернул меня из постели.

Мы оба озадаченно смотрели на него, ожидая разъяснений. Он скинул пальто и, повернувшись, остановил на мне напряженный, водянистый взгляд:

– Ты мне снился.

– Чего?

– Только что вспомнил, – не сразу произнес он. – Сегодня ночью мне приснился сон, и там был ты.

Прежде чем я успел сказать ему, что он мне тоже снился, вмешался Фрэнсис:

– Ладно, Чарльз, что все-таки случилось?

Чарльз пригладил растрепанные волосы.

– Ничего, – ответил он и, сунув руку в карман пальто, достал оттуда пачку сложенных

вдоль листков. – Ты сделал домашнее задание по греческому?

Я хлопнул себя по лбу. За все выходные я даже ни разу не вспомнил про задание на

понедельник.

– Генри подумал, ты мог забыть. Он позвонил и попросил принести тебе на всякий

случай, чтобы ты списал.

Чарльз набрался под завяз, хотя по голосу этого вовсе не чувствовалось. Слова текли

плавно, но от него за версту несло виски, и он с трудом держался на ногах. Лицо его ангельски сияло и румянилось.

– Он больше ничего не сказал? Может, он уже что-то слышал?

– Генри очень расстроен из-за погоды. Пока ничего такого он не слышал. Слушайте, ну

и жарища здесь у вас, – вздохнул он, скидывая пиджак.

Фрэнсис, закинув ступню одной ноги на колено другой и придерживая на лодыжке чашку, поглядывал на Чарльза с мрачной хитрецой. Пошатнувшись, как кегля, тот резко повернулся к нему:

– Чего уставился?

– Скажи-ка, нет ли у тебя случайно в кармане бутылки?

– Нет.

– Глупости, Чарльз, что же еще может там так плескаться?

– Ну и что с того?

– Я бы не отказался от глоточка.

– Ах так, ну ладно, – недовольно пробубнил Чарльз. Он взял пиджак и вынул из внутреннего кармана плоскую бутылку, где еще оставалось немного виски. – Держи. Только не будь свиньей.

Фрэнсис допил чай и взял бутылку.

– Спасибо, – сказал он и вылил все содержимое в чашку. Я взглянул на него: темный костюм, прямая осанка, небрежно скрещенные ноги – сама респектабельность, если не считать босых ног. Внезапно я понял, что смотрю на него взглядом постороннего, взглядом, каким я смотрел на него при нашей первой встрече, и вижу невозмутимого, благовоспитанного, богатого, безупречного во всех отношениях юношу. Иллюзия была настолько убедительной, что, даже понимая ее вопиющее несоответствие действительности, я ощутил странное облегчение.

Он залпом выпил виски.

– Чарльз, нам нужно тебя протрезвить. Через пару часов уже занятие.

Чарльз со вздохом плюхнулся в изножье кровати. Он выглядел изможденным, но

признаком этого была не смертельная бледность, не круги под глазами, как бывает обычно, а румяная и сонная тоска.

– Знаю, – отозвался он. – Надеялся, что пройдусь и все выветрится.

– Тебе стоит выпить кофе.

Он утер капли пота со лба:

– Нет, одним кофе здесь не поможешь.

Я разгладил листки и, сев за стол, начал переписывать упражнения. Фрэнсис подсел к Чарльзу:

– А где Камилла?

– Спит.

– Как провели вчерашний вечер? Пьянствовали?

– Нет. Квартиру убирали, – обиженно бросил Чарльз.

– Смеешься?

– Нет, серьезно.

Я тоже все никак не мог протрезветь, и поэтому смысл переписываемого отрывка от меня упорно ускользал. Мозг разве что случайно выхватывал какое-нибудь предложение из толщи текста. Устав от долгого марша, солдаты остановились, чтобы принести жертвы в храме. Я вернулся на родину и сказал, что видел Горгону, но при этом не обратился в камень.

– У нас дома полно тюльпанов, можешь взять себе, если хочешь, – ни с того ни с сего предложил Чарльз.

– В смысле?

– Пока все не завалило снегом, мы выбрались из дома и нарвали сколько смогли.

Теперь они повсюду, даже в стаканах.

«Тюльпаны», – повторил я про себя, уставившись на мешанину букв. Интересно, как

называли их древние греки, если только они вообще у них росли? На тюльпан похожа буква

«пси». Внезапно среди непроходимой алфавитной чащи один за другим стали появляться

черные тюльпанчики, быстро и хаотично, как капельки дождя.

Текст сливался в одно пестрое пятно. Я закрыл глаза и долго сидел в полудреме, пока

не услышал, что меня зовет Чарльз. Не вставая, я обернулся – они собрались уходить; сидя

на кровати, Фрэнсис завязывал шнурки.

– Куда вы?

– Домой, переодеться. Уже поздно.

Я совсем не хотел оставаться в одиночестве, но вместе с тем ощутил необъяснимо острое желание, чтобы они оба поскорее убрались. Уже встало солнце, и, уходя, Фрэнсис выключил лампу. От бледного, сдержанного утреннего света показалось, что стало ужасно тихо.

– Пока, – бросил он, и вскоре с лестницы донеслись их удаляющиеся шаги.

В этот ранний час все было приглушенным и выцветшим – грязные чашки,

незаправленная кровать, снежинки, проплывавшие за окном с угрожающим спокойствием.

В ушах звенело. Дрожащей, испачканной чернилами рукой я снова принялся выводить

буквы, и скрип пера по бумаге звучал непривычно громко. Я подумал о комнате Банни, об ущелье, о бесконечных пластах тишины, которые пролегли между ними.

– А где же Эдмунд? – спросил Джулиан, когда мы открыли учебники.

– Полагаю, дома, – отозвался Генри. Он пришел перед самым началом, и у нас не было возможности поговорить. Он выглядел спокойным, хорошо отдохнувшим – куда больше, чем того заслуживал.

Остальные тоже держались на удивление уверенно. Даже Фрэнсис и Чарльз были

аккуратно одеты, гладко выбриты и вели себя так, словно решительно ничего не произошло. Камилла сидела между ними, небрежно примостив локоть на стол и подперев щеку ладонью, безмятежная, как орхидея.

Джулиан недоуменно посмотрел на Генри:

– Он что, болен?

– Не знаю.

– Возможно, он немного опаздывает из-за погоды. Думаю, нам стоит подождать еще минуту-другую.

– Да, давайте подождем, – сказал Генри и снова уткнулся в книгу.

После занятия, когда, покинув Лицей, мы подошли к березовой роще, Генри огляделся, желая удостовериться, что поблизости никого нет. Мы сбились плотнее, ожидая, что он скажет, и стояли, пуская облачка пара, но тут я услышал, что меня кто-то зовет, и заметил вдалеке доктора Роланда, ковылявшего по снегу с проворством ожившего кадавра.

Пожав плечами, я переглянулся с остальными и пошел ему навстречу. Тяжело дыша, то и дело прерывая речь кашлем и бормотанием, он принялся рассказывать мне о каком-то деле, ради которого я должен срочно заглянуть к нему в кабинет.

Мне ничего не оставалось, как последовать за ним, подстраивая свой шаг под его

немощное шарканье. Поднимаясь по лестнице, доктор Роланд то и дело останавливался, чтобы пнуть мелкий мусор, пропущенный уборщицами, и всякий раз сопровождал это назидательными комментариями. Он продержал меня с полчаса. Когда наконец-то с опухшими ушами и рассыпающейся стопкой листов под мышкой я вылетел на крыльцо, возле рощи уже никого не было.

Не знаю, чего я ожидал, но за ночь земля определенно не сорвалась с орбиты. Студенты

сновали туда-сюда, спешили на занятия, все шло своим чередом. Небо скрывала серая пелена, с гор дул ледяной ветер.

Захватив в кафетерии молочный коктейль, я пошел домой. В коридоре я чуть не столкнулся с Джуди и был награжден свирепым взглядом. Под глазами у нее были черные

круги, весь вид выдавал жестокое похмелье.

– О, привет, – пробормотал я, осторожно огибая ее. – Извини.

– Эй, постой! – раздалось в ответ. Я обернулся.

– Так, значит, ты вчера гостил у Моны Бил?

Сначала я даже не понял, что она имеет в виду:

– Чего?

– Ну и как она? – ехидно продолжала Джуди. – Бойкая девушка?

Смутившись, я пожал плечами и пошел было дальше, но она на этом не успокоилась и схватила меня за локоть:

– Кстати, ты в курсе, что у нее есть друг? Тебе повезет, если он ничего не узнает.

– Мне все равно.

– В прошлом семестре он избил Брэма Гернси – думал, тот пытается ее клеить.

– Если кто кого и клеил, то это она меня.

Искоса взглянув на меня, Джуди ухмыльнулась:

– Я просто хотела сказать, что она в общем-то не особо выбирает, кому давать.

Перед самым пробуждением мне приснился кошмар.

Я был в большой старомодной ванной комнате, как в фильмах с За За Габор, – золоченая фурнитура, зеркала, розовая плитка. В углу на тонкой высокой подставке стоял круглый аквариум с золотыми рыбками. Я подошел посмотреть на них, но, едва стихло кафельное эхо шагов, услышал равномерное «кап-кап-кап» из крана.

Ванна того же розового цвета была до краев наполнена водой, и на дне, полностью одетый, лежал Банни. Глаза у него были открыты, очки перекошены, зрачки – разных размеров: один огромный и черный, другой не больше точки. У поверхности слабо колыхался кончик его галстука.

Кап-кап-кап. Я не мог пошевелиться. Вдруг до меня донеслись приближающиеся шаги и голоса. С ужасом я осознал, что нужно во что бы то ни стало спрятать труп, вот только куда? Окунув руки в ледяную воду, я схватил его под мышки и стал вытаскивать из ванны, но ничего, ничего не получалось… Его голова беспомощно откинулась назад, открывшийся рот заполнила вода…

Пытаясь совладать с его тяжестью, пятясь судорожными рывками, я задел аквариум, и

тот с грохотом разлетелся, ударившись об пол. У моих ног среди осколков забились золотые рыбки. Кто-то забарабанил в дверь. От страха я выпустил труп, и, подняв фонтан брызг, тот с жутким всплеском рухнул обратно в ванну, и я проснулся.

Уже почти совсем стемнело. В груди страшно и беспорядочно стучало, как будто о

ребра, пытаясь вырваться на волю, в смертном отчаянии билась пойманная птица. Тяжело дыша, я распластался на кровати.

Когда меня немного отпустило, я отважился сесть. Меня била дрожь, все тело покрывал липкий пот. Длинные тени, зловещий оранжево-розовый закат. За окном на снегу играли

дети, в их смехе и криках чудилось что-то безумное. Зажмурившись, я надавил кулаками на веки. Белесые пятна, яркие точки. О боже…