Как горестна тщеславия цена

Герберт Бейтс

Со стороны моря дюны ослепительно сверкали на солнце, словно присыпанные сахарным песком. Бело-желтый пляжный мяч беззвучно, с обманчивой неторопливостью перекатывался с места на место, тычась в островки высохшей травы, как большая разомлевшая улитка; но вот он взвился, подхваченный свежим ветерком, и понесся по берегу, высоко подпрыгивая.

Уже в третий раз юноша по имени Фрэнклин побежал за мячом, догнал его и вернул рыжеволосой женщине в открытом изумрудно-зеленом купальнике, сидевшей там, где начинались дюны. Она в третий раз взмахнула рукой с розовыми ногтями, как бы порываясь остановить его, и одновременно улыбнулась такими же, как ногти, розовыми губами.

– Вам это, наверное, страшно надоело. Кому хочешь надоест. Спасибо вам большущее, но в следующий раз, право же, пусть себе катится куда угодно.

– Ничего-ничего, мне все равно нечего делать, я…

– Вы случайно не видите, где там мои дети и чем занимается эта бестолковая немка? Следить за мячом – ее дело.

– Кажется, они вон туда пошли, к соснам. По-моему, они собирали ракушки.

– Ну да, лишь бы бить баклуши. Эти девчонки все такие. Лишь бы бить баклуши.

Он стоял перед ней, немного смущаясь, по-прежнему сжимая в руках полосатый мяч. На вид ей было лет сорок, ее красивое, точеное тело покрывал ровный золотой загар, на изящном плоском животе дивной раковиной темнел пупок. Рядом с ней на песке стояла корзина, из которой выглядывало розовое полотенце, желтые пляжные тапочки и желтый платок, и еще одна корзина с низкими бортами была наполнена бананами, персиками и грушами. Ее пальцы с длинными розовыми ногтями похлопали по песку.

– Хотите фруктов? Должна же я вас хоть как-то вознаградить. Да вы садитесь, садитесь.

Он заколебался, опять смутившись, не зная, что делать с мячом.

– Да бросьте вы этот мяч. Как он мне надоел! Видеть его больше не желаю!

Поискав глазами, он сказал:

– Я его вот тут, в ямку положу. Отсюда, наверное, не унесет…

– Да оставьте же вы его!

Он опустил мяч в заросшую травой ложбинку и набросал по сторонам песка. Она подождала, а когда он собрался сесть, сказала:

– Ой, пока вы не сели, можно вас еще кое о чем попросить?

– Конечно.

– Будьте ангелом, принесите мне из киоска бутылку молока. Весь мой обед – это фрукты и молоко.

Как слишком послушный слуга, он в ту же секунду повернулся, готовый бежать.

– Подождите, подождите. Вот деньги. Может, и себе что-нибудь купите? Пива, например? Или не хотите перебивать аппетит?

– А я в гостиницу обедать не хожу. Обычно тут что-нибудь перехвачу, и готово.

– Ну, купите себе что хотите. Я тоже не хожу обедать. Дети с Хайди возвращаются в отель – и слава богу! Хоть пару часов их не вижу.

Когда минут через пять он принес молоко, две бутылки пива и четыре бутерброда с ветчиной, она лежала на животе, вытянув красивые длинные ноги. Что-то такое в чистой сморщенной белизне ее пяток так сильно подействовало на него, что на мгновение он весь будто оцепенел.

Внезапно она перевернулась и поймала его взгляд. Он слегка покраснел, как будто его уличили в чем-то нескромном; она села и проговорила:

– Вы просто метеор. Я думала, вас еще сто лет не будет.

– Я купил себе пива и бутербродов, ничего?

– Ну конечно ничего. Вы, должно быть, жутко проголодались.

Несчетные сахарные песчинки испещрили ее руки, бедра, купальник, груди. Смахивая их руками, один раз даже запустив пальцы между грудей, она посетовала, что песок – ужасная вещь. Попадает буквально всюду. Смотрите, чтоб не попал вам на бутерброды. Он сел и поставил бутылку молока и две бутылки пива на песок.

– Черт! Забыл открывалку.

– Это не страшно. Я человек опытный. У меня все есть.

Тем временем наступил полдень, и пляж с удивительной быстротой начал пустеть. Там и тут французские семейства поспешно вытирались, собирали свое имущество и устремлялись прочь.

– Где мои дети и эта горе-нянька, вы их не видите? Наверное, пошли другой дорогой. Мы остановились в «Англетере». А вы?

– В «Сальдоре».

– Один?

– С родителями.

Вдруг она помахала длинными пальцами и предложила ему взглянуть на пляж. Все-таки французы – удивительный народ, все у них по расписанию. После полудня на пляже ни души. Как чумой покосило. Все врут, что французы взбалмошные, легкомысленные, непостоянные и так далее. На самом деле они, как никто, чтут условности.

– Вы согласны? Как вам вообще Франция?

– Вообще скучновато.

Она впервые посмотрела прямо ему в глаза, и его поразили ее удивительные зрачки. Точно экзотические птичьи яйца, все в зеленых и оранжево-бурых проблесках и разводах. Она секунд пятнадцать не отрываясь и не мигая глядела на него и лишь потом сказала:

– Так. Выходит, мы единомышленники.

Сильно разволновавшись, он опустил глаза и слишком торопливо стал откупоривать пиво. Брызнувшая из бутылки пена потекла у него по бедрам.

– Вот, возьмите салфетку, – сказала она и тут же сама стала вытирать пену неторопливыми, уверенными движениями.

Он ощутил мгновенный прилив сильнейшего возбуждения. Казалось, кровь в жилах вот-вот закипит на обжигающе жарком морском воздухе. Он поспешно отхлебнул пива. А она, будто и не замечая, что он чем-то растревожен, вынула из корзины красный пластмассовый стакан и до краев наполнила его молоком. При виде молока, которое казалось розовым сквозь пластмассовую стенку, и ее оранжево-розовых губ, прильнувших к стакану, он испытал новый приступ возбуждения, еще сильнее первого.

– Вы не сказали, как вас зовут.

– Фрэнклин. А проще Фрэнки, меня все зовут Фрэнки.

– Так чем же вам наскучила Франция?

Он отхлебнул еще пива и ответил, что сам точно не знает. Может быть, дело в родителях. Они уже довольно старые и помешаны на гастрономических удовольствиях: вечно отыскивают какие-то ресторанчики, пробуют новые блюда, ну и так далее. Это же скучно. По крайней мере, если только этим и заниматься. Ему лично вполне хватает пива с бутербродами и чтоб купаться с утра до вечера.

– Вы, надо сказать, чудесно загорели.

– Вы тоже. Удивительно хорошо.

– Это, знаете ли, целое искусство. Тут главное – не торопиться. Сегодня уж до вечера буду лежать в тени.

Он начал есть бутерброд, запивая пивом. Она достала серебряный ножичек и принялась чистить персик, изящными движениями срезая тонкую нежно-розовую кожицу и аккуратно, почти педантично, укладывая ее кусочки на салфетку. Когда же наконец она вонзила зубы в спелую персиковую плоть, он впервые заметил, какие у нее полные губы. Рядом с чистой белизной зубов и зеленовато-кремовой мякотью персика они казались особенно сочными и яркими, и когда по ним потек сок, она сладострастно слизнула его кончиком языка.

– Обожаю эти персики, – произнесла она и внезапно смолкла, причем на лице ее появилось выражение крайней досады. В то же мгновение он услышал детские голоса и, повернувшись, увидел метрах в тридцати мальчика с девочкой и высокую блондинку в простом белом купальнике с синим пляжным полотенцем в руках. Несмотря на расстояние, ему показалось, что вид у девушки холодно-аристократический, пожалуй даже высокомерный.

Мальчонка, на котором не было ничего, кроме коротких голубых плавок, возбужденно подбежал к ним.

– Знаешь, что мы нашли? Старый якорь, он весь оброс ракушками, и еще канат, и здоровенного краба. Я краба хотел взять, но Хайди и Джун говорят, что он слишком мертвый…

– Хорошо, хорошо, милый, теперь марш обедать. – Она раздраженно повернулась к высокой девушке. Крапчатые зелено-карие зрачки смотрели прямо в бледно-голубые, почти прозрачные глаза немки с нескрываемой неприязнью. Ответный взгляд холодных голубых глаз был неподвижен, спокоен и столь же враждебен. – Я же вам столько раз говорила, к двенадцати дети должны быть в гостинице. А сейчас почти половина первого. Сами знаете, как эти алчные французы штурмуют ресторан.

– Это верно, миссис Пелгрейв, но иногда дети получают такое удовольствие, что…

– Ладно, идите. И заберите этот дурацкий мяч. Он нам до смерти надоел.

– Я его сейчас принесу, – вызвался Фрэнклин. Он вскочил на ноги и кинулся за мячом, сжимая в руках бутылку с пивом.

Когда он вернулся, немка посмотрела сначала на него, потом на пиво и вдруг – он этого никак не ожидал – широко и тепло улыбнулась. В то же мгновение он заметил, что волосы у нее точно такого же цвета, как песок, – легкие и почти белые, выжженные солнцем.

Она взяла у него мяч.

– Спасибо. Ваше пиво выглядит очень заманчиво.

– Правда? Угощайтесь! У меня тут еще бутылка…

– Ну, ну, не балуйте ее. Ступайте, Хайди. Джун вон уж куда ушла.

Девушка быстро, как бы даже по-заговорщицки улыбнулась ему и пошла прочь. Мальчишка крикнул: «Оревуар! Гудбай!» – и побежал впереди нее, радостно подпрыгивая, но внезапно вспомнил о сыновнем долге и припустил назад, чтобы чмокнуть маму.

– Ну, ну. Боже, какие у тебя грязные руки. Смотри умойся как следует перед обедом. От тебя несет этим дохлым крабом. Хайди! Проследите, чтоб он умылся.

Через каких-нибудь десять секунд все было по-прежнему. Он с изумлением и отчасти с неловкостью увидел, как ее лицо преобразилось, словно скинуло маску напряженности. Она опять посасывала персик – так, будто ничего и не произошло; ее разноцветные глаза искрились отраженным светом моря.

– С этими девицами не знаешь чего и ждать, – проговорила она, впрочем спокойно и без злобы. – Я вот иногда думаю: а чем она занимается в свой выходной? Знаете, даже страшно становится. На вид-то рыба рыбой, из породы хладнокровных, да кто ж ее на самом деле разберет. Что вы о ней скажете – как мужчина?

Он засмеялся.

– Мужчина? В восемнадцать-то лет? Да, пожалуй, мужчина.

– Восемнадцать? Боже милостивый, на вид вам не меньше двадцати трех. – Она одарила его откровенно льстивым взглядом неподвижных и проницательных глаз. – Так что вы о ней скажете? Или вы не из тех, кто полагается на первое впечатление?

– Да, сразу как-то трудно. Вначале она мне показалась ужасно высокомерной, а потом… не знаю…

– А я вот человек импульсивный. Сразу же решаю, кто чего стоит. И что интересно, почти никогда не ошибаюсь. Вот взять вас, например.

– Меня? Как это?

Она уже покончила с персиком и теперь так же тщательно и изящно чистила длинную золотисто-зеленую грушу. Прежде чем ответить, она срезала длинную грушевую стружку и медленно отпила молока.

– Если я не права, так и скажите. Великодушный, способный тонко чувствовать и переживать, абсолютно никому не желает зла… быть может, чуточку импульсивен, как я. Во всяком случае, хочет нравиться. И что совсем уж редкость в наше время – хорошо воспитан.

– Ну, к такому можно только стремиться.

– Не скромничайте. – Она опять улыбнулась ему, да так тепло и сосредоточенно, что он весь напрягся, будто от внезапной судороги. – Вы такой и есть.

Не зная, что сказать, он начал свой третий бутерброд и отхлебнул пива.

– Вы, наверное, только что окончили школу? Или нет еще?

– Последнее полугодие.

– И дальше чем займетесь?

– Фотографией. Надеюсь.

Она сказала, что это очень интересно, и, разрезав грушу пополам, выгребла сердцевину. При этом половинки заполнились соком, и, отправляя грушу в рот, она, как и прежде, сладострастно слизнула сок, потекший по подбородку.

– Я сегодня не захватил фотоаппарат. До этого каждый день таскал. Вот глупость! Мне бы очень хотелось вас сфотографировать.

– Правда? Это приятно.

– Вы не против? Я тогда сбегаю, как пообедаем. Я могу нащелкать штук тридцать. Вы выберете, что вам понравится, и я увеличу.

– Вот видите, я не ошиблась. Вы в самом деле великодушный.

Через полчаса он поднялся и сказал, что пойдет в гостиницу за аппаратом. Он уже сделал первый шаг, когда она проговорила:

– Я буду вон у тех сосен. Солнца на сегодня достаточно. Ищите меня в тени.

Когда он вернулся, дело шло уже к половине третьего. На песке тут и там вырастали разноцветные зонтики, пляж заполнялся людьми.

Едва приблизившись к кромке песка, он услышал пронзительный голосок: «Ну, я пошел играть с крабом» – и, повернувшись, увидел в нескольких шагах от себя молодую немку и детей. Мальчишка тут же защебетал: «Смотри, Хайди, этот дядя разговаривал с мамой». Фрэнклин остановился, подождал немного и сказал: «Привет». Немка в ответ улыбнулась, впрочем довольно натянуто, и не произнесла ни слова.

Вдруг он подумал: тут не высокомерие, а элементарная застенчивость. И едва он это понял, как сам засмущался, и, чтобы сбросить внезапную скованность, обратился к мальчишке:

– Ты умыться не забыл?

– Не забыл, – ответила девушка. – Я ему напомнила.

– Вот и отлично. Значит, его можно сфотографировать.

Он улыбнулся немке, и она тут же уронила свой журнал. Фрэнклин мгновенно поднял его, смахнул с него песок и сказал:

– Может быть, и вас можно снять?

– Конечно можно. Вы увлекаетесь фотографией?

– Угу. Даже очень. Надеюсь стать фотографом. Профессиональным.

В гостинице он надел белую спортивную куртку. Теперь он достал из кармана куртки экспонометр, и мальчишка немедленно пожелал знать, что это за штука. Фрэнклин с улыбкой ответил, что это прибор, с помощью которого определяют, честно ли дети отвечают на вопросы взрослых. Мальчик не оценил юмора, зато немка прыснула, да так естественно – широко раскрыв рот и запрокинув голову, – что все в ней как-то удивительно потеплело и преобразилось. Это было так неожиданно, что он тоже захохотал и – в порыве вдохновения – щелкнул фотоаппаратом.

– Выйдет отличный снимок.

– Я буду страшна как смертный грех.

– Это бы вам при всем желании не удалось.

Ее лицо разом опять застыло, в глазах проступила прежняя осторожность. Снова почувствовав неловкость, он начал было говорить, что хорошо бы снять их всех троих, но тут с удивлением сообразил, что рядом только мальчик, а девочки нигде не видно.

– Куда она исчезла? Я даже не заметил…

– Я за ней слежу. Она вон там, у моря. У нее такой характер – как это у вас, англичан, называется – своевольный. Пойду догоню ее – а то мне несдобровать.

– Можно я вас еще щелкну?

– Нет-нет, я пойду. Мы ведь еще увидимся?

– Конечно… я надеюсь.

И вот уже она и мальчик бегут по песку. Он проводил их взглядом; солнечные блики на морской глади резанули глаза. Он достал из кармана темные очки, надел их и, повернувшись, медленно пошел прочь от моря – к соснам.

Миссис Пелгрейв, как и обещала, лежала под соснами: она вытянулась на спине, ее красивые длинные ноги в тени почему-то казались еще более золотистыми, чем на солнце.

– А, это вы. Я вас сразу и не узнала – вы такой элегантный в этой куртке и темных очках. Как же долго вы ходили!

Он снял очки и присел рядом с нею на усыпанный сосновыми иглами песок.

– Я встретил детей и эту вашу немку. Вот и задержался.

– Ах вот оно что!

– Я сфотографировал Хайди. Должен выйти отличный снимок.

– Что вы говорите.

Воздух, напоенный хвойным ароматом, был удушливо тяжел. Он стал снимать куртку. Она молча смотрела на него, потом сказала:

– Будьте ангелом, дайте мне вашу куртку подложить под голову. Вы не против? Тут песок не такой мягкий.

– Ну конечно, конечно…

Он стал поспешно сворачивать куртку.

– Можете сами под меня подсунуть? Я что-то ужасно разленилась – должно быть, из-за жары.

Он стал перед ней на колени, и она, как бы превозмогая дремоту, чуть-чуть приподняла голову. Он запустил руку в густую массу рыжих волос, поднял ее голову повыше и подложил сложенную куртку.

– Ох, как хорошо. Спасибо.

Она сонно потянулась, на мгновение закрыла глаза, потом снова открыла и с пьянящей полуулыбкой поглядела на него.

– В этой куртке вы чем занимаетесь? Теннисом?

– Греблей.

– У гребцов, говорят, железные мускулы.

Она внезапно сжала ему руку пониже локтя, и он сказал:

– Осторожно. У меня тут год назад был перелом.

У нее на губах опять заиграла улыбка – нечто среднее между ленивым поддразниванием и язвительной усмешкой.

– Это как же у вас получилось? Оборонялись от какой-нибудь ужасной амазонки?

– Да нет, все гораздо проще. Катался на коньках.

Она быстрым движением погладила его по руке.

– Расскажите мне про греблю.

– Я плаваю на восьмерке. Вернее, плавал. После перелома пришлось бросить.

– Наверное, у вас масса кубков?

– Да, есть кое-что. Как-то заняли третье место на Большой школьной регате. И еще один раз на Серпантине в Гайд-парке чуть-чуть не выиграли, оторвались на три корпуса, и тут зацепили краба.

– Краба? Это вроде того, что сегодня откопало мое чадо?

– Да нет, так просто говорят. Это когда весло застревает в воде – ни туда, ни сюда. Тут сделать ничего невозможно. Лодка останавливается.

– Но это, конечно, случилось не с вами?

– Со мной. Такое с любым может случиться. Чувствуешь себя при этом полным кретином.

Внезапно разговор окончился: сигналом послужила ее очередная улыбка, неторопливая и вопрошающая.

И так же внезапно все его тело напряглось как натянутая струна. Он глубоко потянул в себя сосновый воздух, который теперь показался еще жарче и тяжелее. Ее рыжие волосы, казалось, тлеют, как горячие угли, на белом песке: он смотрел на них, будто одурманенный, не в силах оторваться, и тут она самым обычным и естественным тоном предложила ему прилечь рядом. Тут, знаете, очень, очень удобно.

И вот уже он лежит с нею рядом и глядит ей прямо в лицо. Она почти беззвучно засмеялась и медленно провела ладонью по его голому плечу. Он рванулся поцеловать ее в губы, но она чуть-чуть отпрянула и с улыбкой проговорила, что вот, значит, как он привык развлекаться в жаркий…

Она не договорила. Он плотно зажал ей рот поцелуем. С минуту она никак не сопротивлялась, и только когда его руки стали скользить по ее плечам и опустились ей на грудь, она осторожно высвободилась и сказала:

– А на это кто тебе дал позволение?

– Разве нужно позволение?

– Ну хотя бы приглашение.

– Так пригласи меня…

– Приглашаю.

Их тела сплелись, и когда они наконец оторвались друг от друга и его пальцы, лаская, сверху донизу прошлись по ней, все его существо пронизала одна-единственная жгучая мысль.

– Только не здесь, – сказала она. – Здесь не пойдет. Я знаю одно местечко. За мысом. Отсюда будет мили две, там крошечная бухта. Я иногда туда езжу… там ни души… у меня машина…

– Так поехали?

– Завтра. Не торопи события. Я тут еще все лето буду.

– Значит, с утра?

– После обеда. Утром я загораю. – Она прошлась взглядом, полным самолюбования, по своему золотистому телу, слегка приподняла обе груди. – Разве дело того не стоит? Утром – солнце, после обеда – любовь.

И теперь каждый день после обеда они садились в машину и ехали вдоль моря, через сосновый лес туда, где посреди залива был еще один миниатюрный залив, будто нежная серединка, вырезанная из янтарной дыни. Темные камни, как крепостные стены, скрывали от посторонних глаз песчаный островок шириной не более тридцати ярдов; сверху камни, как поверженную добычу, хищно сжимали корни огромных сосен.

Здесь в минуты отдыха, поддаваясь на ее расспросы, он много говорил о себе. Она же, напротив, почти ничего о себе не рассказывала. Как-то он стал допытываться, но в ответ услышал: «Зачем тебе знать обо мне? Разве того, что я здесь, не достаточно?» Он каждый день ее фотографировал – обнаженной, в море или на гребне большого камня: ни дать ни взять золотая русалка с огненными волосами. Она призналась и потом еще несколько раз повторила, что, снимаясь обнаженной, испытывает странное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Ей раньше незнакомо было это ощущение – будто за ней подсматривает кто-то, скрытый от глаз.

Время от времени ему в голову приходил вопрос: а существует ли мистер Пелгрейв? – но спросить было невозможно. Когда сладостные послеобеденные часы вытянулись в бесконечную вереницу и тайным встречам был потерян счет, он решил, что мистер Пелгрейв попросту не имеет значения. Либо он умер, либо в разводе, да и вообще, кого волнует безликая тень, витающая где-то далеко-далеко от этих сосен, этого солнца, песка и терпкого соленого воздуха?

Но вот однажды она сказала:

– Мне придется тебя покинуть.

От неожиданности его сердце больно заколотилось. Он поперхнулся и с трудом выговорил:

– Ты же сказала, что будешь здесь все лето. Вы все уезжаете?

– Да нет, конечно, нет. Только я. Мне надо на пару дней в Лондон, кое-что утрясти с адвокатами. Речь идет о покупке квартиры – надо подписать бумаги ну и тому подобное.

– Долго тебя не будет?

– Максимум три дня.

– Я изведусь.

– Ну, это ты так говоришь, чтоб мне польстить. А уеду – и думать обо мне позабудешь. Кстати, тебе не помешает от меня отдохнуть. Все может надоесть, даже любовь.

– Только не с тобой. Теперь будет скучища смертная.

Скука – это не так уж плохо, с насмешкой заявила она.

Это как голод. Потом начинаешь есть с аппетитом. Даже со страстью.

Но странное дело: она уехала, а он совсем не скучал. Он израсходовал весь свой запас эмоций, источник страсти иссяк, оставив сухую усталость. Сладострастие набило оскомину, и теперь ему хотелось просто купаться, бродить по берегу, читать, лежа на солнце. Былая скука обернулась целебным бальзамом.

Только на второй день после ее отъезда, уже ближе к вечеру, он неожиданно встретил у моря Хайди с детьми. День был намного жарче обычного, воздух, пропитанный солью, обжигал легкие, и дети, как ему показалось, сильно устали.

– Они умирают – хотят выпить чего-нибудь холодного.

– Я тоже. Давайте я вас всех угощу. Хорошо? Я готов выпить бочку пива.

В отличие от детей, Хайди была спокойна, собранна и как бы излучала прохладу. В тени розового тента на ее светлой коже появился нежнейший румянец, отчего лицо казалось особенно дружелюбным, и он еще раз подумал, что ее обычная сдержанность есть не что иное, как застенчивость.

– Отличный сок, – сказала она, болтая по кругу льдинки в высоком стакане. – Здесь его всегда делают из свежих апельсинов.

Дети пили нечто воспаленно-пурпурного цвета, увенчанное мороженым с шоколадной стружкой.

– Пиво тоже хорошее. Ну и жара сегодня.

Прошло меньше пяти минут, и у детей остались лишь лиловые капли на донышке.

– Можно еще, Хайди? Ну пожалуйста, еще, Хайди. Хайди, будь человеком.

– Сейчас купаться. Потом посмотрим.

Когда дети ушли, она довольно долго молчала – должно быть, смущаясь, оттого что они остались вдвоем, – а потом сказала:

– Миссис Пелгрейв на несколько дней уехала в Лондон. Может быть, вы знаете?

– Да, знаю.

– Я вас несколько раз с ней видела.

– Угу.

Она опять умолкла и, опустив глаза, принялась крутить кубики льда в своем стакане. Молчание становилось все более тягостным, и Фрэнклин вдруг сообразил, что они никогда раньше не общались наедине.

– Да, кстати, помните, я вас сфотографировал? Получился отличный снимок. Он у меня в гостинице, я в следующий раз его захвачу.

– Спасибо.

Снова долгое молчание, еще дольше прежнего. Он подумал: а нет ли в ее молчании осуждения – ведь она, быть может, чувствует, как далеко зашли его отношения с миссис Пелгрейв, и тут же вспомнил, что ему надо кое о чем спросить.

Существует ли мистер Пелгрейв?

– Мистер Пелгрейв? Да, существует.

Она сделала несколько крошечных глотков, низко наклонившись над стаканом, так что на лицо ей упала прядь удивительно светлых волос. Откинув волосы легким движением пальцев, она сказала:

– Он бизнесмен. Чем-то там руководит в Сити.

– А здесь он не бывает?

– Иногда приезжает на выходные. Раз в две недели, не чаще. Ему всегда некогда.

– Какой он?

– Старше ее. Молчаливый.

– Старой закваски? На все говорит только «да» и «нет»?

– Чаще «нет», чем «да».

За обсуждением достоинств мистера Пелгрейва последовала глухая стена молчания. Фрэнклин допил свое пиво и подал сигнал официанту, чтобы заказать еще. Еще апельсинового сока?

– Нет-нет, спасибо.

Прежде чем принесли пиво, он сказал, прервав очередную затянувшуюся паузу:

– Вы разрешите вас кое о чем спросить?

– Спрашивайте.

– Вы любите рыбу?

Она звонко расхохоталась. Он тоже засмеялся, хотя что тут, собственно, смешного?

– Хороший вопрос. Вы так торжественно это произнесли. Да, люблю. А что?

– Мой отец говорит, что в шести-семи милях отсюда есть потрясающий ресторан под названием «L'Ocean» [1]. Там подают только дары моря. Камбала, омары, мидии, лангусты и так далее, и тому подобное. Вот я и подумал, вы не хотите там сегодня поужинать? Я могу взять у отца машину.

С минуту она молчала, покачивая лед в стакане, словно серьезно обдумывая предложение.

– Спасибо. Поскольку миссис Пелгрейв в отъезде, я, наверное, смогу.

– А если б она была здесь, то не смогли бы?

– Ну что вы.

– Из-за детей?

– Да нет, с детьми-то как раз просто. Они поужинают и будут играть в осла. Часа два, если не три.

– В осла?

– Это такая карточная игра.

Но если дело не в детях, то в чем же? Что-то непонятно.

– Ну как вам объяснить? Она считает, что я должна… вести себя скромно.

Внезапно он испытал острый приступ неприязни к миссис Пелгрейв. Это было так неожиданно, что теперь и он наконец умолк. Он весь ушел в себя, поглощенный странным чувством, подобным ноющей зубной боли, и невольно вздрогнул, когда Хайди сказала:

– Так вы за мной заедете? Когда?

Ой, извините. Заеду. Конечно заеду. Когда вы будете готовы? В семь?

– Да, в семь хорошо.

– Я там никогда не бывал, но думаю, что должно быть вкусно. Отцу можно верить. Он знаток каких мало.

Она неторопливо допила свой сок, оставив на дне самую малость, и впервые прямо посмотрела на него – запросто и ничуть не смущаясь.

– Я уверена, – проговорила она, – что будет чудесно.

Они ехали вдоль моря, мимо широких полос соли, рассыпанной для просушки и сверкающей, как нетронутый снег, в последних солнечных лучах. В заливе покачивались рыбачьи лодки, голубые и изумрудные, с ярко-оранжевыми парусами: на ослепительной серо-зеленой глади каждый парус горел как язычок пламени, отражаясь в бело-серебристой воде.

Ресторан «L'Ocean» тоже был белый: невысокая крепость безупречной белизны на черных скалах, нависающих над морем, увенчанная зеленым флагом с гербом в виде красного омара.

– Посидим вначале на террасе, выпьем чего-нибудь. Отец говорит, надо обязательно посмотреть аквариумы. Здесь каждый сам себе выбирает омара, пока он еще живой.

Они расположились на террасе с бокалами «дюбоннэ» и смотрели, как припозднившиеся лодки сгорают в багряном пламени заката; Фрэнклина заворожило, поглотило бескрайнее океанское пространство. Какой далекой сейчас казалась миссис Пелгрейв – а может, ее и не было вовсе?

Хайди впервые была в платье – темно-синем с белым кантом на рукавах и вороте. По контрасту с темной материей ее волосы казались еще светлее, едва не белыми. Ее загорелые, довольно худые руки – гладкие, без единого волоска – лежали на столе, тонкие пальцы без колец легко обхватили бокал.

– Где вы жили в Германии?

В Баварии, ответила она. Неподалеку от Цугшпице, это такая гора. Зимой там масса снега, она часто каталась на лыжах. Летом очень красиво, можно просто гулять.

– Вы туда вернетесь? То есть хотели бы вернуться?

Самое интересное, сказала она, что возвращаться не хочется. Там изумительно красиво, но что-то… в общем, нет, ей больше нравится Англия. В Англии она себя чувствует очень хорошо.

Оттого, что разговор был такой обыкновенный, он почему-то сам себя почувствовал удивительно хорошо. Появилось ощущение счастливого покоя, как после долгого и напряженного плавания, когда можно наконец отдохнуть. Лихорадочные, почти безумные дни, проведенные с миссис Пелгрейв, теперь не просто казались нереальными: в воспоминании о них была неприятная сухость, бесцветный осадок от напрочь испарившейся страсти.

А вот девушка, которая сидела теперь перед ним, казалась еще нераскрывшимся бутоном. От ее физического очарования не закипает кровь. Довольно и того, что можно смотреть на нее, на ее удивительно чистые черты, обрамленные морем и закатом.

– Не забудьте дать мне ваш адрес в Лондоне, – сказал он. – Мы живем в Беркшире, это недалеко. Может, увидимся как-нибудь.

– Да-да, конечно. Хотя я почти никуда не хожу. Из-за миссис Пелгрейв. Я вам говорила, как она к этому относится.

Он резко сменил тему разговора. Как, проголодались? Что будем есть? Отец говорит, омары здесь сногсшибательные. Еще он хвалил «sole Normande» [2], и потом, они с матерью всегда съедают горы лангустов.

– По мне, так с ними слишком много возни. Пока их разденешь, с ума сойдешь.

– Я для вас их раздену – если хотите.

– Правда? Вот здорово. И возьмем бутылку «монтраше». Отец говорит, пить надо только «монтраше».

Они вошли в ресторан. В длинных аквариумах с зеленоватой подсветкой, в изумрудных зарослях ползали, медленно шевеля усами, темные омары.

– Это не для меня, – сказала Хайди. – Они все равно что в тюрьме. Бедняжки.

Вскоре на столе перед ними выросли пирамиды моллюсков, потом принесли большой стеклянный сосуд с лангустами: они распустили на льду бело-розовые лепестки, словно соцветия морских анемонов. «Монтраше» было холодное, с искоркой – словом, как и обещал отец, превосходное. Да и лангусты очень даже неплохи, особенно – он это сказал несколько раз – когда их за вас раздевают. Так она его окончательно избалует!

– Разве это плохо?

– Нет, конечно. Это прекрасно.

За распахнутыми окнами сгустились сумерки. Там, куда не доходил электрический свет, небо стало сочным и синим, как ее платье; время от времени его желтой стрелой пронзал луч маяка, расположенного неподалеку.

Когда они разделались с последними лангустами и она задумчиво мыла пальцы в полоскательнице, он налил ей еще вина и в первый раз спросил, нравится ли ей здесь. Прежде чем ответить, она посмотрела на свои мокрые руки, а потом сказала удивительную вещь:

– Нравится? Это не то слово. Я впервые, как мы сюда приехали, чувствую, что стала самой собой.

Как это? В каком смысле?

– Я не могу быть собой, когда рядом миссис Пелгрейв. От страха я замыкаюсь.

Так вот, подумал он, откуда и холодность, и надменность. Страх? Но почему страх?

– Сама не знаю. Я ее боюсь, вот и все. – Внезапно она улыбнулась и подняла бокал. – Будьте здоровы. Ваш отец абсолютно прав. Вино прекрасное.

– Да, уж отец-то в этих делах понимает. Я вас с ним познакомлю. Вы ему понравитесь. У него отличный вкус.

– Ну-ну, это уже откровенная лесть.

– Я думаю вот что. Мы все вместе здесь пообедаем. Попробую договориться на воскресенье. А если к тому времени вернется миссис Пелгрейв – пусть посидит с детьми. Для разнообразия. Ей это не повредит, верно?

Она снова затихла. В ответ на свой вопрос он не услышал ни единого звука, но по пути домой остановил машину на берегу залива. Луч маяка по-прежнему через равные промежутки проносился по небу и воде; в мгновение тьмы Фрэнклин коснулся губами ее губ. В сравнении со страстным укусом миссис Пелгрейв этот поцелуй был как прикосновение к нежному лепестку.

– Ты ведь на самом деле ее не боишься?

Наверное, вопрос был глупый – впрочем, он тоже остался без ответа. Она замерла, откинувшись на спинку сиденья. Когда вернулся сноп света, глаза ее ярко сверкнули, и луч прожектора резанул по ним, как нож.

Прошло два дня, и он пошел бродить по пляжу в надежде найти Хайди, но не видно было ни ее, ни детей, ни бело-желтого полосатого мяча. Зато в глаза бросились знакомые золотистые ноги и волосы, пламенеющие как костер на серебристом песке.

– О, привет. Вернулись?

Миссис Пелгрейв была занята полировкой ногтей – настолько занята, что даже толком не взглянула на него.

– Ты когда приехала?

– Вчера утром.

– Странно, что я тебя не видел.

– Странно? У меня было много дел. В том числе и неприятных.

Теперь она говорила надменным, ледяным тоном. Он собирался было присесть рядом с ней на песок, но тут же передумал. Так и остался стоять в неловкой застывшей позе.

– Что-то ни Хайди, ни детей не видно.

– Я понимаю, что ты ужасно разочарован.

Он ощутил в себе змейку раздражения: она метнулась из горла и укусила его в язык. Миссис Пелгрейв долго, внимательно осматривала свои ногти, потом так же долго искала сумочку и наконец достала зеркальце.

– Объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду.

– Объяснить? Зачем?

С полминуты она разглядывала себя в зеркальце, не говоря ни слова.

– И все-таки я не понимаю, куда пропала Хайди. Мы договаривались вчера с ней пойти выпить кофе.

– Не могла же она пить с тобой кофе, если ее тут не было.

– Что-то непонятно.

– Я ее отправила домой.

Змея снова ужалила в горло, наполнив рот тошнотворным привкусом.

– Как – домой? В Германию?

– Куда же еще.

– Но она не поедет. Она ни за что не хочет туда возвращаться.

– Уже вернулась. Вчера вечером.

Он стоял, оцепенев от бессилия и гнева. Она, будто позабыв о нем, продолжала изучать себя в зеркальце. Наконец он взорвался.

– Но это же… это же черт знает что! Вот так взять и… это черт знает что!

– Не кричи. Речь идет о няне моих детей. Что же мне спокойно смотреть, как она вешается на каждого встречного-поперечного?

– Вешается? Господи Иисусе! Да мы с ней тихо, невинно поужинали.

Теперь она посмотрела на него, вытянув губы в тонкую насмешливую улыбку.

– Невинно? Мне это нравится. Твои забавы на прошлой неделе вряд ли можно назвать невинными.

– Ничего подобного между нами не было!

– То-то ты разочарован.

– Я не разочарован! Да ради бога!…

До этого она разговаривала с ним на равных, как с мужчиной, теперь же вдруг сказала:

– Ладно, не будь глупым мальчиком. Уходи. Злиться бессмысленно.

– Злиться? Это ты на меня злишься.

Тут она даже рассмеялась.

– Я злюсь? На тебя? Ну это, знаешь, совсем смешно. Я тебе, наоборот, признательна.

– За что же, если не секрет?

– Я давно уже хотела от нее избавиться, но все не было подходящего повода. А вот благодаря тебе и повод нашелся.

Он весь дрожал от бессильного гнева и унижения. А она опять уткнулась в зеркальце – так, будто его вовсе не существует, а потом, разом подхватив свою пляжную корзину и сумку, поднялась с застывшим выражением каре-зеленых глаз.

– Раз ты не уходишь, придется мне уйти.

– Ты даже не понимаешь, как по-ханжески…

– Это ты ничего не понимаешь. Я тебе уже говорила, что эти девицы – колоссальная ответственность. Закрывать глаза на их гнусные интрижки было бы просто непростительно.

Источая леденящее презрение, она резко повернулась и ушла. А он как стоял, раздираемый изнутри яростью и отчаянием, так и остался стоять, не в силах ни заговорить, ни сдвинуться с места.

На следующий день, после обеда, он еще раз увидел знакомую огненно-рыжую голову: она приближалась ему навстречу по эспланаде.

Он сразу же отметил, что в платье – из легкой желтой материи с изумрудным пояском – она выглядит куда более благопристойной и респектабельной, чем в привычных ему мини-купальниках.

Рядом с ней шел мужчина лет шестидесяти, в кремовых брюках и синем пиджаке, в курортной морской кепке. Он держал в руках трость с золотым набалдашником и время от времени указывал ею на какие-то предметы на море. Вид у него также был очень благопристойный, пожалуй даже чопорный.

Когда мистер и миссис Пелгрейв поравнялись с Фрэнклином, он напрягся, собираясь поздороваться, но в эту самую минуту она – с таким же напряжением в лице – отвернулась в сторону моря.

Еще несколько минут – и вот уже Фрэнклин быстро шагает по пляжу, то ныряя из жары в тень сосен, то снова выскакивая под палящее солнце.

– Хайди, Хайди, – без конца повторяет он. Перед ним расстилается белый песок – плоский и безжизненный, как белая соль, которую он видел в косых закатных лучах. – Хайди, Хайди… Боже мой, Хайди, где мне тебя искать?