Глава xix консультация врача

Измученный тревогой и бессонными ночами, мистер Лорри наконец не выдержал и заснул на своем наблюдательном посту. На десятое утро он был разбужен сиянием яркого солнца в приемной, где крепкий сон объял его среди темной ночи.

Он вскочил, протер глаза, встряхнулся, но тут-то ему и показалось, что он спит и видит сон, потому что, подойдя к двери докторской спальни и заглянув туда, он увидел, что принадлежности башмачного ремесла убраны и отставлены в прежний угол, а сам доктор сидит у окна и читает. Он был одет в свое обычное утреннее платье, и лицо его, очень ясно видное сквозь дверную щелку, хотя все еще очень бледное, было спокойно и выражало разумное внимание к читаемому.

Убедившись, что в эту минуту он не спит, мистер Лорри начал смутно соображать, не во сне ли он видел башмачное мастерство в полном ходу, потому что он теперь своими глазами видел, что друг его не только в своем обычном виде, в привычном платье и, как всегда, занят чтением, но увидел, что вокруг него не было никаких следов того, что происходило во все предыдущие дни и производило на него такое удручающее впечатление.

Но все эти вопросы он задавал себе только спросонья, в первые минуты недоумения. Если бы все предыдущие события только пригрезились ему во сне, без основательных к тому поводов, с какой же стати он сам, Джервис Лорри, попал сюда? С какой стати он уснул, совсем одетый, на диване приемной комнаты доктора Манетта и обсуждает теперь все эти вопросы у дверей докторской спальни в такой ранний утренний час?

Через несколько минут мисс Просс очутилась возле него и начала шептаться. Если бы у него оставалась хоть тень сомнения, ее речи должны были рассеять эту тень, но к этому времени он успел окончательно опомниться и все сообразил. По его совету они решили ничего не предпринимать до того часа, когда обыкновенно в доме подавался завтрак, а потом встретиться с доктором за столом и поздороваться, как будто ничего особенного не происходило. Если он по внешним признакам будет в своем нормальном настроении, мистер Лорри попробует со всевозможной осторожностью попросить указаний и советов, как поступать в будущем в подобных случаях.

Мисс Просс подчинилась его резонам, и они привели в исполнение свой план, все подготовив как можно тщательнее. Имея полнейший досуг справить свой туалет со свойственной ему аккуратностью, мистер Лорри явился к завтраку в безукоризненном белье и с туго натянутыми чулками на своих стройных ногах. Доктору, как обыкновенно, доложили, что кушать подано, и он вышел к завтраку.

Насколько можно было понять, не преступая тех деликатных и постепенных подходов, которые мистер Лорри считал единственно безопасными в настоящем случае, доктор, по-видимому, думал, что свадьба его дочери произошла накануне. Тогда мистер Лорри, как будто случайно, а в сущности, нарочно, упомянул в разговоре о том, какой сегодня день и какое число месяца, и видно было, что доктор задумался над этим, мысленно начал высчитывать, соображать и заметно смутился. Однако же во всех других отношениях он был так спокоен, так совершенно пришел в себя, что мистер Лорри решился попросить его на врачебную консультацию.

Когда завтрак закончился, посуду убрали со стола и они остались вдвоем, мистер Лорри сказал с чувством:

-- Мой дорогой Манетт, я бы очень желал посоветоваться с вами по секрету насчет одного любопытного случая, в котором я глубоко заинтересован. Впрочем, он любопытен собственно для меня; с вашей точки зрения, быть может, он покажется менее любопытным.

Посмотрев на свои руки, огрубевшие от работы последних дней, доктор слегка смутился и внимательно взглянул на мистера Лорри. Он уже несколько раз в это утро обращал внимание на свои руки.

-- Доктор Манетт, -- сказал мистер Лорри, ласково дотрагиваясь до его плеча, -- дело в том, что случай этот касается особенно близкого и дорогого мне друга. Пожалуйста, выслушайте меня внимательно и присоветуйте, что нам делать, как ради него самого, так и ради его дочери... Главным образом ради дочери, дорогой мой Манетт.

-- Насколько я понимаю, дело идет о каком-нибудь умственном расстройстве? -- сказал доктор вполголоса.

-- Да!

-- Так говорите определенно. И не пропускайте никаких подробностей.

Мистер Лорри увидел, что они поняли друг друга, и продолжал:

-- Дорогой Манетт, это случай давнишнего и продолжительного расстройства вследствие резкого и чрезвычайно сильного удара, нанесенного чувствам, привязанностям человека и... и... как вы справедливо выразились, его уму. Именно уму. Под влиянием этого удара пациент страдал долго; не могу сказать, сколько именно времени, так как он и сам, кажется, этого определить не может, а иных указаний на это обстоятельство вовсе не имеется. С течением времени пациент оправился от удара, но каким образом совершался этот процесс оздоровления, он не в состоянии проследить, и один раз в моем присутствии он публично заявил об этом. Он, однако ж, в такой полной мере оправился от своего расстройства, что снова стал человеком в высшей степени интеллигентным, способен к прилежной умственной работе, к значительной физической деятельности и постоянно обогащает свой ум новыми познаниями, хотя и без того он широко образован. Но, по несчастью (тут мистер Лорри запнулся и глубоко вздохнул), с ним недавно случился легкий припадок прежнего недуга.

Доктор спросил, понизив голос:

-- А сколько времени он продолжался?

-- Девять дней и девять ночей.

-- В чем это проявлялось? Вероятно (тут доктор опять посмотрел на свои руки)... вероятно, было возобновление какой-нибудь старой привычки, находившейся в связи с прежним расстройством?

-- Так и было.

-- Ну, -- спросил доктор внятно и спокойно, хотя все так же понижая голос, -- а видели вы его за тем же занятием в прежнее время?

-- Один раз видел.

-- А когда припадок повторился, был ли он во многих отношениях или во всех отношениях похож на то, что было тогда?

-- По-моему, во всех отношениях.

-- Вы упомянули о его дочери. Известно ли ей, что припадок повторился?

-- Нет. От нее скрыли этот случай, и, я надеюсь, она никогда не узнает об этом. Про то известно только мне, да еще одной особе, на которую можно положиться.

Доктор схватил его за руку и, крепко пожимая ее, прошептал:

-- Спасибо за доброе внимание! Хорошо, что вы об этом позаботились!

Мистер Лорри отвечал на его рукопожатие, и с минуту оба помолчали.

-- Так-то, дорогой Манетт! -- молвил наконец мистер Лорри, ласково и осторожно приступая к дальнейшей части своего проекта. -- Я, как вы знаете, простой конторщик и не умею разбираться в таких запутанных и трудных вопросах. Для этого у меня нет специальных сведений, да и ума не хватит. Я нуждаюсь в руководстве. Во всем свете нет человека, на советы которого я мог бы так всецело полагаться, как на ваши. Скажите же мне, отчего случаются такие припадки? Следует ли опасаться нового повторения? Нельзя ли его избегнуть и чем предотвратить? Если припадок повторится, чем его лечить? Каким образом он начинается? Что я могу сделать для моего друга? Если бы я только знал, что нужно делать, я бы всей душой послужил моему другу. Но я совсем не знаю, что предпринять в подобном случае. Если бы вы, при вашем уме, познаниях и опытности, могли направить меня на настоящий путь, я бы мог сделать многое; без сведений, без указаний я могу сделать очень мало. Сделайте одолжение, обсудим этот вопрос сообща; просветите меня на этот счет и научите, как в таких случаях поступать, чтобы приносить поболее пользы.

Доктор Манетт некоторое время молча обдумывал эту горячую речь, и мистер Лорри не торопил его с ответом.

-- Я считаю вероятным, -- проговорил наконец доктор с заметным усилием, -- что припадок, о котором вы говорите, любезный друг, не был совсем неожиданностью для самого пациента.

-- Так он заранее опасался его? -- осторожно спросил мистер Лорри.

-- Сильнейшим образом. (При этих словах доктор невольно вздрогнул.) Вы не можете себе представить, до какой степени подобное опасение тяготит душу пациента и как в то же время ему трудно... почти невозможно... заставить себя сказать хоть одно слово насчет этого тягостного состояния.

-- А когда на него находит такое состояние, -- сказал мистер Лорри, -- разве ему не доставило бы существенного облегчения с кем-нибудь поделиться своей тайной?

-- Я думаю, что да. Но, как я уже сказал, это почти невозможно. А в некоторых случаях, прямо скажу, совершенно невозможно.

-- Ну!.. -- сказал мистер Лорри, снова осторожно положив руку на плечо доктора после обоюдного молчания. -- Ну, теперь скажите мне, чему вы приписываете этот последний припадок?

-- Думаю, -- отвечал доктор Манетт, -- что был чрезвычайно сильный толчок, вызвавший те самые воспоминания и то течение мыслей, которые были первой причиной недуга. В памяти возникли живейшим образом некоторые обстоятельства самого удручающего свойства. Весьма вероятно, что в уме пациента давно таилось опасение, что при стечении некоторых обстоятельств или в каком-нибудь определенном случае эти страшные воспоминания оживут и одолеют его. Он старался даже приготовиться к этому, но напрасно; быть может, именно это усиленное старание приготовиться и было причиной, что он окончательно ослабел и не мог перенести испытания.

-- А помнит ли он, что происходило во время припадка? -- спросил мистер Лорри, конечно, с запинкой.

Доктор безнадежно оглянулся вокруг, замотал головой и сказал тихим голосом:

-- Ничего не помнит.

-- Чего же нам ожидать в будущем? -- осторожно проговорил мистер Лорри.

-- Что до будущего, -- сказал доктор более твердым тоном, -- я полагаю, что есть надежда на лучшее. Раз Богу угодно было так скоро послать ему облегчение, я бы сказал, что это возбуждает великие надежды. Так как пациент в течение долгого времени находился под давлением смутных, но сложных опасений, так как он издалека предвидел беду, боролся с ней заранее, а когда туча разразилась грозой и прошла, он выздоровел, то я того мнения, что худший период миновал.

-- Ну хорошо. Это для меня великое утешение. Слава богу! -- сказал мистер Лорри.

-- Благодарение Богу! -- молвил доктор и благоговейно поник головой.

-- Есть еще два пункта, -- сказал мистер Лорри, -- насчет которых я желаю получить указания... Можно продолжать?

-- Это лучшая услуга, какую вы можете оказать своему другу -- отвечал доктор, протянув ему руку.

-- Итак, приступим к первому пункту. Он очень трудолюбив, чрезвычайно энергичен, прилежно занимается науками, постоянно стремится к приобретению новых познаний, производит научные опыты и прочее в этом роде. Вот я и думаю: не слишком ли много он работает?

-- Я не думаю. Быть может, таково свойство его ума, что он требует усиленного труда. Частью это может быть природной потребностью, а частью -- результатом страдания. Чем меньше этот ум занят здравыми мыслями, тем легче он принимает вредное направление. Пациент, вероятно, сам над собой делал наблюдения и по личному опыту пришел к такому выводу.

-- Вы уверены, что он не слишком напрягает свои силы?

-- Мне кажется, что нет. Наверное, нет.

-- Любезный Манетт, а если он теперь будет слишком много работать...

-- Любезный Лорри, сомневаюсь, чтобы это было возможно. В известном направлении он получил сильнейший толчок, надо же теперь восстановить равновесие.

-- Простите, я все-таки буду говорить со своей практической точки зрения. Предположим на минуту, что он действительно переутомит себя работой; последствием этого не будет ли опять припадок старого недуга?

-- Этого я не думаю. По моему мнению, -- сказал доктор Манетт тоном твердого убеждения, -- ничто, за исключением того же усиленного напоминания, не может вызвать повторения припадка. Полагаю, что было нужно чрезвычайное напряжение этой струны, чтобы его вызвать. После того, что случилось, и он все-таки выздоровел, я не могу себе представить, чтобы возможно было такое чрезвычайное напряжение. Мне кажется, и я надеюсь, что больше не могут произойти такие обстоятельства, при которых возможно повторение соответственных впечатлений.

Он говорил с оттенком неуверенности, как человек, знавший, какая безделица может вызвать умственное расстройство, и в то же время выражался определенно, как человек, по собственному опыту изучивший все горькие и мучительные стороны этого вопроса.

Мистер Лорри, разумеется, не опровергал его доводов. Напротив, он притворился гораздо более успокоенным и утешенным, нежели был на самом деле, и приступил к последнему пункту. Он знал, что это будет всего труднее, но, памятуя тот разговор, который он имел с мисс Просс в одно воскресное утро, а также и то, что происходило в течение последних девяти дней, он понимал, что нельзя этого избегнуть.

-- Теперь поговорим о занятии, возобновляемом под влиянием припадка, от которого пациент так счастливо избавился, -- сказал мистер Лорри, усиленно откашливаясь. -- Положим, что это было кузнечное ремесло. Так. Кузнечное ремесло. И положим, например, что пациент привык в свои тяжелые минуты работать у маленькой наковальни. И положим, что совершенно неожиданно его застали опять у этой наковальни. Разве не достойно сожаления, что он упорно держит ее у себя?

Доктор подпер лоб рукой и нервно затопал ногой.

-- Он постоянно держит у себя эту наковальню, -- продолжал мистер Лорри, тревожно глядя на своего друга. -- А не лучше ли было бы устранить ее?

Доктор прикрыл глаза рукой и все так же нервно постукивал ногой об пол.

-- Вы затрудняетесь подать мне совет? -- сказал мистер Лорри. -- Я отлично понимал, что это вопрос щекотливый. А все-таки, мне кажется...

Тут он замолчал, покачивая головой.

-- Видите ли, -- сказал доктор Манетт после нескольких минут тягостного молчания, -- очень трудно объяснить сколько-нибудь разумно то, что творится в глубине души этого бедняка. Было время, когда он страстно мечтал об этом занятии и страстно ухватился за него, как только оно было ему дозволено. Нет сомнения, что оно существенно облегчило его страдания, заменив напряжение ума напряжением пальцев; а по мере того как он совершенствовался в этом занятии, ручной труд так притупил его нравственную муку, что очень естественно, почему он не мог решиться окончательно отказаться от этого прибежища. Даже и теперь, когда он надеется на себя несравненно больше, чем прежде, и даже отзывается о себе довольно самоуверенно, одна мысль, что ему может понадобиться прежнее занятие и вдруг его не будет под руками, приводит его в ужас... Нечто вроде этого испытывает, я думаю, заблудившийся ребенок...

С этими словами он взглянул на мистера Лорри с таким выражением в глазах, которое было похоже именно на детский ужас.

-- Но разве... вы извините, я прошу вас научить меня, простого человека, привыкшего корпеть над счетными книгами и всю жизнь имевшего дело только с гинеями да шиллингами; скажите, постоянное присутствие известного предмета не вызывает ли той идеи, которая с ним связана? Если бы устранить предмет, дорогой мой Манетт, вместе с тем не прошел ли бы и ужас? Словом, держа при себе наковальню, не делает ли пациент некоторой уступки малодушию?

Несколько минут длилось молчание.

-- Надо и то принять во внимание, --- сказал доктор дрогнувшим голосом, -- что это такой уж старый товарищ!..

-- А я бы все-таки не стал его держать, -- сказал мистер Лорри, тряся головой и становясь решительнее по мере того, как доктор колебался. -- Я бы советовал пожертвовать им. Я только и жду вашего согласия. Я убежден, что от этого предмета только один вред. Ну-ка, дорогой мой, добрый друг, уполномочьте меня! Ради его дочери, любезный Манетт!..

Странно было видеть, как ему трудно было на это решиться и какая тяжкая борьба происходила в нем.

-- Ради нее -- хорошо, пусть будет так, я согласен. Но я бы вам советовал не трогать этого предмета в его присутствии. Пускай уберут, когда его не будет дома. Пускай он хватится своего старого товарища только после некоторого отсутствия.

Мистер Лорри выразил готовность сообразоваться с этими указаниями. Весь тот день они провели вместе за городом, и доктор совсем оправился. Еще три дня он чувствовал себя вполне здоровым, а на четырнадцатый день уехал к Люси и ее мужу. Мистер Лорри сообщил ему о том, какие предосторожности они принимали, чтобы Люси не дивилась его молчанию; доктор в том же смысле написал дочери письмо, и она оставалась без всяких подозрений о случившемся.

Вечером того дня, когда доктор уехал из дому, мистер Лорри пошел в его комнату, вооруженный топором, пилой, стамеской и молотком; мисс Просс сопутствовала ему, неся свечу. Они заперлись там, и мистер Лорри таинственным и преступным манером изрубил на части скамейку башмачника, а мисс Просс, державшая свечу, имела такой вид, точно присутствует при душегубстве, чему ее грозная наружность немало способствовала. После этого они растерзали свою жертву в мелкие щепки и немедленно сожгли в кухонной печке, а инструменты, башмаки и оставшуюся кожу зарыли в саду. Для этих добрых и прямодушных людей всякое истребление, а тем более секретное, казалось таким нехорошим делом, что, пока они этим занимались и потом, когда уничтожали следы своей деятельности, и мистер Лорри, и мисс Просс так себя чувствовали (да и по внешности были на то похожи), как будто они сообща совершили какое-то ужасное преступление.

Глава XX УГОВОР

Когда новобрачные вернулись домой, первым лицом, явившимся их поздравить, был Сидни Картон. Он пришел через несколько часов после их приезда. Ни в его образе жизни, ни в наружности, ни в манерах не было заметно перемены к лучшему, но в общем он имел вид верного пса, что было новостью в глазах Чарльза Дарнея.

Улучив минуту, когда никто не мог их подслушать, он отвел Дарнея к окошку и начал такой разговор:

-- Мистер Дарней, я бы желал, чтобы мы с вами были друзьями.

-- Надеюсь, что мы и так друзья.

-- Это очень любезно с вашей стороны, но ведь это не более как форма речи, а мне этого мало. И я сам, говоря, что желал бы, чтобы мы были друзьями, я не то хотел сказать.

-- А что же, собственно, вы хотели сказать? -- спросил Чарльз Дарней самым добродушным и дружелюбным тоном.

-- Вот в том-то и дело, -- отвечал Картон с улыбкой, -- что мне гораздо труднее это выразить, нежели самому понять. Однако ж попробую. Вы помните один такой случай, когда я был пьян... более обыкновенного?

-- Помню такой случай, когда вы насильно заставляли меня сознаться, что явидел, как вы пили.

-- Да, это и я помню. Всего тяжелее для меня то, что я всегда запоминаю подобные казусы... Будем надеяться, что это мне зачтется когда-нибудь, по окончании моего земного странствия... Вы, однако ж, не опасайтесь; я не намерен произносить нравоучительную проповедь.

-- Я и не опасаюсь. Когда вы бываете в серьезном настроении, этого опасаться нечего.

-- Ах, -- молвил Картон, беспечно махнув рукой, будто отмахивался от намека, -- в том особенно достопамятном случае пьянства, о котором была у нас речь (а их, как вам известно, бывало очень много), я был совершенно невыносим, приставая к вам с рассуждениями о том, чувствую ли я к вам особое расположение или не чувствую. Мне бы хотелось, чтобы вы позабыли об этом.

-- Я уж давно позабыл.

-- Это опять-таки форма речи. Для меня, мистер Дарней, не так легко позабыть об этом, как, по-видимому, для вас. Я-то слишком хорошо помню, и шутливый ответ не есть средство заставить меня позабыть.

-- Если ответ показался вам шутливым, -- отвечал Дарней, -- пожалуйста, простите. У меня не было иной цели, как обратить в шутку такой пустяк, который, к моему удивлению, просто мучит вас. Уверяю вас честным словом джентльмена, что все это я давным-давно выбросил из головы. Боже мой, да и выбрасывать-то было нечего! В тот день мне было о чем подумать посерьезнее этого: я ведь не забыл, какую великую услугу вы оказали мне тогда!

-- Что до великой услуги, -- сказал Картон, -- раз вы заговорили о ней в таком тоне, я должен вам сказать, что это была не более как юридическая уловка... адвокатский фортель... Мне было совершенно все равно, какая участь вас постигнет в то время, как я вам оказал эту услугу... Заметьте, тогда было все равно; я говорю только о прошлом.

-- Словом, вы не хотите, чтобы я оставался у вас в долгу, -- отвечал Дарней. -- Ну, положим, я с вами не стану спорить на этот счет.

-- Я вам истинную правду говорю, мистер Дарней, поверьте на слово! Но я отбился от своего вопроса; мы говорили о том, чтобы стать друзьями. Вам известно, что я за человек; вы знаете, что я не способен ни на что возвышенное и великое. А коли не знаете, спросите у Страйвера, он вам подтвердит мои слова.

-- Предпочитаю составить об этом свое собственное мнение, а у него спрашивать не буду.

-- Ну как хотите. Во всяком случае, вам известно, что я беспутный пес, никогда ничего путного не делал, да и не сделаю.

-- Ну нет, за будущее я не ручаюсь.

-- Да я-то ручаюсь, и уж вы положитесь на мое слово. Так вот, если вы в состоянии допустить, чтобы такой дрянной человек, притом человек с такой плохой репутацией, приходил к вам иногда без приглашения, я бы вас просил даровать мне такую привилегию; пускай на меня смотрят как на бесполезную и, я бы сказал, безобразную мебель, да это было бы неподходящее выражение, так как сам признаю в себе внешнее сходство с вами... Пускай я буду считаться чем-нибудь вроде старой мебели, которую держат в доме за старые заслуги, а впрочем, не обращают на нее внимания. Едва ли я стал бы злоупотреблять таким правом. Легко может случиться, что я им воспользуюсь не больше четырех раз в год. Для меня всего важнее знать, что мне дано такое право.

-- Хотите, попробуем?

-- Иначе говоря, вы позволяете мне занять то положение, которого я желаю? Спасибо, Дарней... Можно мне звать вас так, без церемонии?

-- Я думаю, что можно, Картон, мы ведь старые друзья.

Они пожали друг другу руки, и Сидни отошел прочь. Через минуту он был как всегда, внешне безучастным и безмолвным членом собравшегося общества.

Когда он ушел и Чарльз Дарней с женой проводили вечер в тесном кругу, состоявшем из мисс Просс, доктора и мистера Лорри, Дарней в общих чертах упомянул о своем разговоре с Сидни Картоном и отозвался о нем, как о воплощении беспечности и беспутства. Он говорил об этом без горечи и без недоброжелательства, но именно так, как мог бы отзываться человек, знавший Картона только с внешней стороны.

Ему и в голову не приходило, чтобы его слова запали в душу его молоденькой жены, но, когда перед сном он пришел к ней наверх в их собственную квартиру, он увидел, что она сидит и ждет его и на ее миловидном приподнятом лбу ясно виднеется прежняя, знакомая ему складка тревожного недоумения.

-- Мы сегодня чем-то озабочены? -- сказал Дарней, обнимая ее за талию.

-- Да, милый Чарльз, -- отвечала она, положив руку ему на грудь и глядя на него вопросительно и серьезно, -- мы немного озабочены, потому что сегодня у нас есть нечто на душе.

-- Что такое, моя Люси?

-- Обещай не расспрашивать меня, когда я не захочу ответить.

-- Еще бы не обещать! Все, что угодно моей милочке.

Еще бы не обещать в такую минуту, когда одной рукой он отстранял с ее лица золотистые кудри, а другой чувствовал биение ее сердца, зная, что оно бьется только для него!

-- Я думаю, Чарльз, что бедный мистер Картон заслуживает большего уважения и снисходительности, чем ты проявил, говоря о нем сегодня вечером.

-- Вот как, душа моя! А почему же именно?

-- Именно об этом ты меня и не спрашивай. Но... я знаю, что это так.

-- Коли знаешь, значит, так и есть. Что же ты хочешь, чтобы я сделал?

-- Я бы тебя попросила, мой дорогой, чтобы ты всегда был с ним очень приветлив, а в его отсутствие очень снисходителен к его недостаткам. Япопрошу тебя верить, что у него есть сердце, которое он очень, очень редко обнаруживает, и что в этом сердце есть глубокие раны. Милый мой, я сама видела, как из них сочилась кровь.

-- Мне тяжело думать, что я мог быть к нему несправедлив, -- сказал Чарльз Дарней с большим изумлением. -- Вот чего никогда бы я не подумал о нем!

-- Да, милый муж мой, это так. Боюсь, что спасать его уже поздно; едва ли есть надежда исправить его нравы или его судьбу. Но я убеждена, что он способен на добро, что в нем много деликатности и великодушия.

Она была так прекрасна, выражая свою чистую веру в этого погибшего человека, что муж не сводил с нее глаз и целые часы мог бы ею любоваться.

-- Дорогой мой, бесценный, -- продолжала она убедительно, прильнув к нему ближе, положив голову ему на грудь и глядя ему в глаза, -- вспомни, как мы с тобой сильны своим счастьем и как он слаб в своем несчастье!

Эта мольба растрогала его.

-- Я всегда буду помнить это, сердце мое. Покуда жив, не забуду!

Он склонился к златокудрой головке, прижался губами к ее алым устам и обвил руками ее стан.

Если бы один пропащий бродяга, слонявшийся в эту минуту по темным улицам, мог слышать ее невинные слова и видел бы те слезы жалости, которые ее муж целовал по мере того, как они проступали на кротких голубых глазах, с такой любовью взиравших на этого мужа, тот бледный скиталец еще раз воскликнул бы из глубины своего благородного сердца:

-- Благослови ее Бог за милое сострадание!