Предки и родственники со стороны матери 2 страница
Детство в Грозном
В 1929 г. наша семья переехала в г. Грозный.
В Грозном я познакомился с соседскими детьми. Мы бегали по улицами, играли в разные игры, в классы, в цикорика и т. п.
Особенно я подружился с Женькой Фиклистовым. Он очень любил читать. Я тоже уже умел читать, но пристрастил к чтению меня в основном Женька. (В 1984 г. я его разыскал. Он живёт в Москве, доцент, кандидат наук).
С Женькой мы много фантазировали.
Женька жил в собственном доме с большим садом. Сад был запущен и зарастал бурьяном выше головы. В этом бурьяне мы играли, как в джунглях, в индейцев, в цирк и т. п.
В 1930 г. я поступил в первый класс школы. Читал я совершенно свободно, самостоятельно прочел много детских книг: «Тома Сойера», «Маугли» и т. п. Поэтому в школе мне первое время делать было фактически нечего. Учиться мне было очень легко, за исключением письма. Писать я до сих пор не научился.
В Грозном, как и в Тифлисе, я очень любил бродить по городу и за городом. И вот однажды в степи за городом я увидел группу ребят, сидевших вокруг костра. Это оказался пионерский отряд. Тогда пионерские отряды создавались не в школах, как теперь, а на предприятиях. В них поступали дети сотрудников предприятия. Этот отряд был центрального гаража.
Я подошел к ребятам, с ними сидела девочка лет 14-15, вожатая. Вожатая спросила меня, нравятся ли мне пионеры, я сказал, что очень нравятся. Вожатая спросила ребят: примем его в отряд? Проголосовали и меня приняли. Хотя я ещё до пионерского возраста не дорос, и родители мои в центральном гараже не работали.
В отряде мы ничего особенного не делали.
Ходили строем под барабан, играли в разные игры, читали книги, журналы, читали стихи (в основном, Демьяна Бедного).
По праздникам 1 мая и 7 ноября нас всех сажали на грузовик, возили на демонстрацию, а потом долго катали по городу и за городом.
Лето 1930 года мы провели в селении Ведено, где базировалась экспедиция отца.
Мы жили на квартире у крестьянина чеченца Абдула-Гамида. Колхоз в Ведено еще не организовали. У хозяина были две лошади. Я впервые в Ведено стал ездить на лошади.
Однажды целая компания поехали из Ведено куда-то в горы. Все ехали на линейке, а я и ещё один мальчишка постарше меня – верхом.
Впереди на дороге я заметил большой камень и сказал товарищу (мы ехали сзади линейки): смотри, сейчас они налетят на камень. И действительно, линейка налетела на камень и перевернулась. Особо никто не пострадал, но знакомая матери сильно порезала руку.
Через несколько времени покалечился и я.
Хозяин куда-то ездил верхом. Лошадь была усталая, а я пристал дать мне лошадь покататься. Хозяин, скрепя сердце, мне лошадь дал, а сам ушёл. Я немного отъехал, вдруг лошадь поняла, что её уводят от дома, перестала меня слушаться и поскакала домой в конюшню.
На дворе была протянута бельевая верёвка, я не успел пригнуться, верёвка меня зацепила за шею и сбросила с лошади. Моя нога застряла в стремени, и лошадь меня проволочила в конюшню. Я сильно ободрался, но, высвободив ногу из стремени, выскочил из конюшни. Мать и хозяйка перепугались, боялись, что я убился. Возможно, мне и повезло, что верёвка меня сбросила с лошади. Если бы я был в седле, вероятно бы сильно ударился о верх двери конюшни и возможно бы убился.
Лето 1931 года я с пионерским отрядом был в лагере. Тогда лагеря были не такие, как теперь. В лагерь ехали без путёвок. Лагерь организовывало предприятие, которому принадлежал отряд. Для нас, в частности, лагерь организовывал центральный гараж.
Нам выделили две солдатские палатки, одну для мальчиков, другую для девочек. Дали крупы, муки, картошки. Кроме того, каждый из дому взял сколь мог продуктов, подушки и одеяло.
Для вещей нам выделили лошадь с подводой, а сами мы шли строем с барабаном.
Кроме 16-летней девчонки вожатой с нами никого не было.
Расположились мы в т. н. Тыртовой роще, на берегу реки Сунжи, около небольшого чистейшего ручейка. Разбили палатки, натаскали туда сено и устроились.
Всё делали сами. Мальчики носили воду, рубили дрова, разжигали костры. Девочки готовили еду. В лагере мы прожили около месяца, потом заскучали и решили вернуться обратно.
В Грозном отец снял квартиру в огромном одноэтажном доме. Хозяина дома, безносого сунженского казака Болдырева, в 1931 г. раскулачили, и дом перешёл в горсовет.
Огромный двор и сараи дома вначале использовали под конюшни и плац для выезда лошадей. Потом конюшни куда-то перевели, а сараи и двор дома передали Котельно-клепальной мастерской.
В мастерской клепали резервуары для нефтепаливных цистерн.
Я изучил весь процесс производства. Вначале листы железа толщиной 10-12мм размечали, затем вручную на специальных огромных гильотинных ножницах разрезали. После чего размечали керном места отверстий под заклёпки и специальным устройством пробивали отверстия. При этом выбивался железный кружочек, который очень ценился мальчишками, как пули для рогаток.
После этого на специальных вальцах листы изгибались в цилиндр, отверстия под заклёпки совмещались и начиналась клёпка.
Во дворе около заготовок будущей цистерны устанавливали небольшой горн и нагревали заклёпки добела. Каждую заклёпку изнутри просовывали через два совмещённых отверстия. Один рабочий изнутри котла специальной массивной оправкой поддерживал заклёпку снизу, а трое рабочих сверху ее заклёпывали: вначале просто расплющивали заклёпку кувалдами, а потом придавали ей окончательную форму специальной оправкой.
Отдельно из листового железа отковывали торцевые части цистерны и приклёпывали к уже готовому цилиндру. Так же изготовлялся и приклёпывался люк.
Вся эта работа выполнялась вручную без малейшего намёка на механизацию.
При клёпке стоял страшный грохот, особенно внутри котла. Котельщики, как правило, глохли, и их называли «Глухари».
В Грозном я проучился в школе 1 и 2 класс (тогда называли не класс, а группа), перешёл в третью группу, но месяца через два после начала занятий мы уехали из Грозного, и мне пришлось уйти из школы.
В школе у меня особых друзей не было, я со всеми одноклассниками был примерно в одинаковых отношениях.
В школе кроме занятий была самодеятельность, и мы даже выступали в городском дворце культуры. Я участвовал в физкультурной пирамиде и пел дуэтом с одним одноклассником песню «Там вдали за рекой».
Помню, первый раз в школу меня отвела мать, но на первой же перемене я подрался (в Грозном была вражда между казаками и иногородними). Драка кончилась вничью, но мы сильно разбили друг другу морды, и нас обоих отправили домой за родителями. Больше драки не повторялись.
В Грозном я впервые летал на самолёте.
Мы с товарищем увидели самолёт и заметили, что он садится. Мы побежали в ту сторону, в степь, и увидели вдалеке на земле самолёт. Мы подбежали к самолёту, около него возились люди. Самолёт был пассажирский, с закрытой кабиной.
Мы несколько часов крутились около самолёта, и вот услышали, как лётчик сказал: «Надо подняться, проверить в полёте». Мы пристали «Дяденька, покатай». Лётчик спросил: «А вы не испугаетесь?» Мы уверили, что не испугаемся. И лётчик нас взял.
Самолёт поднялся, сделал несколько кругов и пошёл на посадку. Вот в это время у нас ушла душа в пятки, пол проваливался из-под ног. Но когда самолёт толкнулся о землю и покатился, весь страх прошёл, и мы страшно гордые побежали домой.
В Грозном был большой парк, который почему-то назывался «Трек». В парке было искусственное озеро с островками. Летом по озеру катались на лодках, а зимой озеро замерзало, и на нем устраивали каток. В Грозном я научился кататься на коньках.
В Грозном гастролировал цирк «Шапито».
У нас в это время гостила моя двоюродная сестра Нюся. Директор цирка оказался её хорошим знакомым. Этот знакомый разрешил меня с одним товарищем пускать в цирк бесплатно. И я каждый день ходил в цирк с одним из товарищей по очереди.
Ещё запомнился один эпизод. Мы всем классом поехали на экскурсию в район «Новых промыслов». Это очень живописное место в горах, километров 15 от города. Туда ходила узкоколейка или, как её называли, «Кукушка».
Мы бегали, лазили по горам и, когда вернулись на станцию, опоздали, Кукушка уже ушла. Следующая должна быть ночью.
Я предложил идти домой пешком, но никто не согласился, а я пошёл один по шпалам, ничего не сказав учительнице.
Шёл я очень долго, т. к. железная дорога спускалась большими петлями. Наступила ночь. К тому же, пошёл сильный дождь, мне стало жутко, ведь я был один ночью в степи под дождём. Я шёл и ревел. Ведь мне было всего 9 лет.
Около самого города меня обогнала ночная Кукушка. Наконец, в первом часу ночи я добрался домой.
Дома был переполох. Меня разыскивали. Наш класс вернулся давно. Учительнице удалось договориться с каким-то грузовиком, и всех привезли. Меня, оказывается, очень долго искали, никто не мог допустить, что я один пойду.
Когда я пришёл домой, мокрый, грязный, зарёванный, учительница была у нас и вместе с моей матерью ревела. Уже заявили в милицию, и меня разыскивали. Когда я пришёл, отец побежал в милицию сообщить, что я нашёлся.
В ноябре 1932 г. отец прислал письмо и вызывал нас к себе под Воронеж.
Мать собрала, запаковала и отправила вещи, и мы поехали, бросив свою хорошую и, по тем временам, удобную квартиру.
Я потом, став взрослым, поражался легкомыслию моей, всегда практичной, матери.
Видимо, обмены квартир тогда еще не практиковались. Факт тот, что мать на всю жизнь осталась без собственного жилья, до конца жизни она жила на частных квартирах и зависела от капризов хозяев дома.
Жизнь на лесном кордоне
Из Грозного мы выехали при относительно тёплой погоде, а приехали в Воронеж – там была настоящая зима, со снегом и приличным морозом. Я очень замёрз.
Отец нас встретил на вокзале в Воронеже. Потом мы сели на пригородный поезд и доехали до станции Сомово, а оттуда на телеге поехали в лес на лесной кордон.
Кордон назывался «Болдыревский». Странное совпадение; в Грозном мы жили в Болдыревском доме, а под Воронежем – на Болдыревском кордоне.
Кордон располагался на небольшой полянке в сосновом настоящем корабельном бору. На полянке стояли два дома с хозяйственными службами. В одном доме жил лесник с семьёй, а второй дом был отдан нам под квартиру. Между домами был колодец с «журавлём».
Я впервые увидел настоящий деревянный рубленный дом. Наша квартира состояла из комнаты и кухни с огромной русской печью.
В кухне был прекрасный погреб, обложенный кирпичом. Отец заблаговременно засыпал туда пудов 10 картошки.
Уже начинался голод, но мы его особенно не чувствовали, т. к. у нас была картошка, а у лесника были коровы, и мы покупали у него молоко. В основном, питались картошкой с молоком.
Меня отдали в школу в поселке у станции Сомово.
В школу мне приходилось ходить через лес километра три.
В школе я ни с кем не сдружился. Все ребята были поселковые, я был чужаком.
Говорил я с казачьим акцентом. Меня в школе дразнили «Тры» за акцент.
В школе нас подкармливали, давали т. н. кулеш – среднее между пшённым супом и кашей с кусочком мяса. Кулеш я съедал, а мясо нёс домой кошке. Кошка выбегала меня встречать километра за полтора в лес.
Кошка радовалась, встречая меня, забегала вперед, залезала на деревья, тёрлась о ноги и мурлыкала. Когда мы приходили домой, я доставал кусочек мяса и давал кошке.
Кошку эту мы привезли с собой из Грозного, и впоследствии кошка нам сильно помогала.
Начались холода, а я был одет по-южному, и один раз, возвращаясь из школы, чуть совсем не замёрз. Мать с бабушкой сшили мне тёплое стёганное пальто, купили на базаре сапоги достаточно большие, чтобы я мог надевать по две пары шерстяных носков, которые мне связала бабушка.
На кордоне я научился кататься на лыжах, о которых до этого понятия не имел.
Я жил совершенно одиноко. Один бродил по лесу. Очень долго простаивал на станции после школы, изучал паровозы.
Но вот, где-то в марте 1933 г., отец уволился с работы, и нас выселили из казённой квартиры. Т. к. мать работала в том же НИИ, где и отец, нам дали маленькую комнатушку площадью 6-7 м2, на Хуторе недалеко от станции Сомово. В эту комнатушку мы сложили друг на друга нашу мебель и кое-как разместились сами.
Заповедник под Каневом
Где-то в конце апреля отец прислал письмо, что он устроился на работу в заповедник, получил квартиру и вызывает нас к себе.
И вот снова мать занялась упаковкой вещей, сдала их в багаж, и мы поехали.
До Киева ехали по железной дороге. В Киеве нас встретил отец, и дальше до Канева мы должны были плыть на пароходе.
В Киеве произошло приключение. Пока отец с матерью ходили на пристань за билетами, нас с бабушкой оставили на Владимирской горке. Кошка, которую мы везли с собой, выскочила из корзинки и куда-то убежала. Как мы её ни звали, она не приходила.
Когда мать с отцом вернулись, мы с бабушкой лазили по откосам горки, искали и звали кошку. Уже отчаялись ее найти, надо было идти на пароход, и вдруг кошка сама прибежала к нам и залезла в свою корзинку.
Отец взял на пароходе каюту I-го класса, и мы плыли до Канева с таким комфортом, какого я никогда не видел.
Утром мы выгрузились в Каневе, там отец нашел лодочника, и мы поплыли ещё километров 5 вниз по Днепру до заповедника.
Заповедник, вернее, его научная база, располагался на бывшей даче академика Беляшевского, в лиственном лесу на берегу Днепра. Беляшевский был похоронен в лесу, на могиле была огромная плита из полированного черного гранита.
База состояла из одного большого каменного дома довольно причудливой архитектуры, с башенками, и нескольких деревянных домов. В одном из деревянных домов была наша квартира. Дом был летнего типа, без печки, и мы первое время, до наступления тёплых дней, мерзли.
Меня отдали в школу в село Пекари, километрах в трех ниже по Днепру. В школу я ходил по берегу Днепра.
Школа была украинская, я же понятия не имел об украинском языке. Школа состояла из одной комнаты, в которой стояли два стола и вдоль столов длинные скамейки, на которых мы сидели. Школа была четырёхлетняя. Одновременно занимались по два класса. В первую смену старшие, 3 и 4 классы, а во вторую – младшие, 1 и 2.
Весь педколлектив школы была одна учительница. Занятия проводились так: за одним столом сидел один класс, а за другим – другой. Учительница одному классу давала задание, а другому объясняла новый материал и опрашивала. Затем давала задание и переходила к другому классу, опрашивала и объясняла новый материал.
Первое время я ничего не понимал. Учительница мне помогала по-русски, но довольно скоро я начал понимать по-украински.
Друзей и товарищей у меня в школе не было. Во-первых – языковой барьер, а главное – то, что мои соученики голодали. Нередко во время переклички отвечали: «вмер». Нас тоже подкармливали кулешом, но уже без мяса. Мы ходили в школу со своими мисками и ложками. Из-за кормёжки посещаемость занятий была очень высокая. Вскоре нас распустили на каникулы.
Мы приехали на Украину в самый разгар голода 1933 года. По пути в школу я не раз встречал трупы людей, умерших от голода.
Однажды с товарищами, бегая по лесу, мы наткнулись на маленькую полянку. Там еще чуть дымился костер, а рядом лежал труп человека с вырезанными ягодицами и ляжками. Видимо, на костре жарили и ели человечье мясо. Мы с ужасом убежали домой и рассказали взрослым. Вызвали милицию, труп убрали, а нашли людоедов, или нет – я не знаю.
Мы первое время особенно голода не испытывали. Для работников заповедника привозили муку пополам с отрубями и комбикорм.
Из этой муки бабушка пекла лепёшки и варила галушки.
Помню, как вечерами я сидел перед летней печкой, где в кастрюльке закипала вода, и бабушка ложечкой бросала туда кусочки теста. Я с нетерпением ждал, когда же наконец галушки сварятся.
Бабушка вместе со мной вскопала огород (землю выделили в заповеднике). На огороде посеяли огурцы, посадили немного картошки (вернее, кожуры с глазками), фасоль, кукурузу.
Но пока всё это росло, мы начали тоже голодать, продукты почти перестали привозить. Бабушка вместе со мной собирала траву, лебеду и крапиву. Из этой травы варила борщ.
Жиров, конечно, не было никаких. Из комбикорма (это смесь молотого овса, ячменя и гороха) и растертой коры бабушка пекла лепёшки.
Во время голодовки нам очень помогала кошка. Кошка давно перешла на самостоятельное существование. Она охотилась в лесу и была сыта. Однажды кошка приволокла крота полуживого. Бабушка его ободрала, выпотрошила и сварила. Нам досталось по кусочку. Мне крот показался очень вкусным.
Кошка научилась как-то выслеживать и выкапывать кротов и всё время таскала их бабушке. Это сильно нас поддерживало.
Кроме кротов кошка приспособилась ловить в Днепре рыбу. Она укладывалась на ветку куста прямо над водой и часами выжидала. Как только под ней появлялась рыба, кошка мгновенно лапой с когтями выхватывала рыбу и выбрасывала на берег, потом загрызала её. Мелкую рыбу кошка ела, а крупную относила бабушке.
Пытался ловить рыбу удочкой и я, но уловы у кошки были значительно больше.
Но, несмотря на всё это, мы все сильно голодали. Мать работала в г. Каневе, по вечерам я ходил ей навстречу. Мать всегда что-нибудь приносила для меня. Однажды, идя навстречу матери, я вдруг почувствовал сильную слабость, у меня потемнело в глазах и я упал, потерял сознание. Не знаю, сколько я пролежал и очнулся от боли. Я, оказывается, упал прямо в куст ежевики. Очнувшись, я увидел ягоды ежевики, и спелые, и ещё не спелые. Я начал их жадно есть и через некоторое время почувствовал, что силы вернулись ко мне. Я поднялся и пошёл дальше встречать мать.
Наконец, начали вырастать овощи на бабушкином огороде. Прежде всего, морковка, затем огурцы, потом хоть и очень мелкая картошка, и наше питание несколько улучшилось, хотя всё равно голодали.
На каникулы в заповедник приехала дочка директора, девочка примерно моих лет. В заповеднике были ещё двое ребят, дети работников заповедника. Мы все очень сдружились и всё время бегали вместе.
Против заповедника посередине Днепра был островок. Я всё время мечтал побывать на нём. Пытался построить плот, но ничего не выходило. Однажды к берегу прибило старую полусгнившую лодку. Я пытался её починить, но мои латки сразу отваливались, как только на них попадала вода.
В заповеднике была шлюпка. Она стояла на берегу на стеллажах и была цепью привязана к вбитому в землю рельсу и заперта на замок. Вёсла всегда убирались. Я решил украсть лодку и сплавать на островок.
Мы всей компанией подошли к лодке в середине дня, когда все взрослые работали. Я гвоздём отпер замок, подкладывая под лодку катки, мы кое-как её спустили на воду. Я предварительно из тонких дощечек сделал два весла, а в качестве третьего кормового использовал деревянную лопатку, которой размешивали известковый раствор.
И вот мы отправились вчетвером на остров. Ничего интересного не было. Остров зарос кустами лозы и представлял собой песчаную косу. Мы покупались, побегали, но вдруг поднялся ветер, набежали тучи и хлынул ливень. На Днепре развело довольно большую волну.
Мы отплыли на лодке обратно, но по пути наши самодельные вёсла сломались, мы остались с одним кормовым веслом-лопаткой, и я кое-как с трудом одним этим веслом выгребал к берегу. Нас сильно снесло, и пристали мы к берегу значительно ниже заповедника, почти у самого села Пекари.
Как только мы причалили, моя команда меня бросила и убежала домой, а я один по-над самым берегом, действуя лопаткой, как шестом, пытался подняться на лодке вверх по Днепру.
Но меня вскоре встретили отец и работники заповедника. Отец меня жестоко избил. Лодку отогнали на место и после этого стали запирать в сарай.
Директорскую дочку отправили домой в Харьков. Какая кара постигла остальных членов команды, я не знаю.
Наступил сентябрь, и я снова начал ходить в школу. Голодовка несколько спала, урожай был приличный. И в нашем огороде поспела фасоль, горох, накопали картошки. Вновь стали привозить понемногу муки.
Но отец снова поскандалил с начальством, уволился и уехал. Мы остались с матерью и бабушкой. Становилось прохладно, а в нашем домишке без печки мы стали мёрзнуть.
Кошка наша совсем одичала и домой прибегала очень редко.
Возвращение в Тифлис
В это время в Киеве по каким-то делам была моя тётка, сестра отца. Мать ей написала, что когда она будет ехать домой в Тифлис, чтобы забрала меня.
Тётка заехала за мной и увезла меня в Тифлис. Больше всего в Тифлисе меня поразило обилие еды. Белый хлеб, масло, колбаса, сахар. Вещи, о которых я почти забыл.
Меня определили в школу. Ни в одной школе мест не было, и меня приняли в 100 еврейскую школу. Это была обычная школа, всё преподавание велось на русском языке, но для евреев давались дополнительные уроки еврейского языка.
Мои одноклассники были, в основном, дети хорошо обеспеченных родителей, все были хорошо одеты, а я был обтрёпанным, в брючках, из которых вырос, они были выше щиколотки, в сапогах, в облезлой курточке, из которой тоже сильно вырос. На общем фоне я выглядел, как пугало. На меня не только дети, но и учителя смотрели свысока. Я это чувствовал, всех чужался и замыкался в себе.
У тёти Оли я прожил всего недели две. Она заболела тифом, и меня отдали к другой тётке, сестре матери, тёте Нюре. Тётка мне сшила брючки и курточку, купила башмаки, и я стал немного похож на человека.
Где-то в ноябре приехали мать и бабушка. Мать первое время жила со мной у сестры, а потом, когда пришли наши вещи, поселилась на Авлабаре, в доме родителей отца. Бабушка некоторое время жила у своей старшей дочери – тёти Дуни.
Почти всю зиму я ходил в школу через весь город из Нахаловки, где жила тётка, в центр города, расстояние километра 4, но я ходить умел, натренировался на кордоне и в заповеднике.
Я ходил в школу и возвращался через вокзал. Я очень любил смотреть на поезда.
Однажды на вокзале я увидел старушку с двумя корзинами и кучей свёртков, она спешила на поезд, а свёртки у неё падали.
Я предложил старушке донести вещи до вагона. Она согласилась. Я помог ей разместиться в пригородном поезде. Старушка хотела дать мне денег, но я категорически отказался. Тогда старушка дала мне свой адрес и пригласила приехать к ней в селение Земо-Авчалы, где у нее был дом, хороший сад и внучка примерно моего возраста.
В следующее воскресенье я приехал, прогостил у старушки весь день, ходил с внучкой в лес, на родник, и только вечером вернулся домой. Больше как-то не случилось съездить в гости, хотя меня и приглашали.
Был со мной ещё такой случай. Я решил покататься на товарняке от станции Тифлис до станции Навтлуг, которая тоже была в черте города.
Я залез на тормозную площадку, а там уже сидел какой-то парень моего возраста и тоже хотел покататься.
Товарняк тронулся и так пошёл, не сбавляя скорости, что завёз нас более чем за 100 км, до станции Пойлы в Азербайджане.
Был уже вечер, подошёл пассажирский поезд на Тифлис. Денег на билет у нас не было. Мы залезли на подножку с другой от проводника стороны вагона (в старых вагонах такие подножки были), когда поезд пошёл, стало очень холодно. Проводник, по-видимому, нас заметил, открыл дверь, впустил нас в вагон и запер у себя в купе, сказав нам, что в Тифлисе сдаст нас в милицию. Мы заснули, а когда поезд пришёл в Тифлис, проводник нас разбудил и выгнал из вагона. Я добрался домой где-то часа в два ночи.
Ранней весной пчеловод, в комнате которого были сложены наши вещи и жила мать, выехал с пасекой куда-то в альпийские луга и освободил комнату. Нам всем: матери, бабушке и мне разрешили поселиться там.
Теперь я ходил в школу с другого конца города, с Авлабара.
У моего деда на Авлабаре была небольшая мастерская и даже токарный станок по дереву.
Я всё свободное время проводил в мастерской, что-нибудь мастерил: самокаты, педальный автомобиль. На станке я вытачивал волчки и снабжал ими всех соседских мальчишек.
После окончания занятий в школе летом 1934 г. я уехал к отцу в чайный совхоз. Там отцу была предоставлена комната. Позже в совхоз приехали мать и бабушка. Мать поступила на работу в совхозе, а бабушка вела всё хозяйство. Вещи уже за собой не тащили, оставили в Тифлисе.
В совхозе, в основном, работали русские. Только главное начальство были грузины.
В чайном совхозе
В совхозе было много ребят моих сверстников. Мы много играли, бродили по лесу.
Я увидел третий тип леса. Под Воронежем был хвойный лес, под Каневом – лиственный лес, а здесь, около совхоза – субтропический лес. Деревья были перепутаны лианами. В лесу было много фруктовых деревьев. Груша, мушмула, хурма, алыча. Мы наедались еще не вполне поспевшими фруктами.
Однажды в лесу мы набрали грибов, развели костерик и на палочках пожарили грибы. Грибы, конечно, не дожарились, и фактически наелись сырыми грибами. У нас у всех сильно разболелись животы. Было небольшое отравление, но всё благополучно кончилось. Но я после этого случая несколько лет не выносил запаха грибов, но потом всё прошло, и я очень люблю грибы.
Летом, ещё до приезда матери и бабушки, отцу дали небольшую комнату вблизи ж\д станции «Ингири». В то время черноморская ж\д только строилась, и поезда ходили до г. Очамчири. Станция «Ингири» были предпоследняя крупная станция.
Мои товарищи зарабатывали деньги, продавая на станции воду и поднося пассажирам вещи. Пытался и я зарабатывать, но воду почему-то у меня никто не покупал, а с подноской вещей получился казус. Мне предложили поднести портфель один пассажир на «бум-строй», строительство целлюлозно-бумажного комбината, километрах в двух от станции. Я за работу получил рубль. Для того времени и для моего возраста это был крупный заработок. Но как только сказал об этом отцу, отец оскорбился, как это его сын вдруг работает носильщиком, считая, что я его опозорил. Меня сильно наказали и категорически запретили даже появляться на станции.
Я и сейчас не могу согласиться с отцом, считаю его поступок пережитком барства. Ведь я ничего плохого не делал, а заработал свой рубль честно тяжёлым трудом. Так нехорошо кончилась моя первая попытка самому зарабатывать.
Осенью наше положение и положение всех работников совхоза сильно ухудшилось. Перестали платить зарплату. Вместо денег выдавались талоны на питание в совхозной столовой, где давали нечто, подобное борщу, и кашу-размазню.
Можно было по талонам получать продуктами. Обычно бабушка получала продукты и сама варила обеды.
Продуктов на базарах в селении Очачвары, в г. Очамчири было полно и недорого, но купить никто ничего не мог, не было денег.
В школе начались занятия, но ходить в школу я не мог, т. к. в совхозе была школа только 4-хлетка, а я уже окончил 4-й класс. Все мои товарищи были в школе, я оставался один и сильно скучал. Иногда, по разрешению учителя, я приходил в школу, но ничего нового я там не узнавал.
В конце 1934 г. отец сильно заболел тропической малярией. Мать заняла денег и отвезли отца в Тифлис, в Тропический институт малярии. Не успела мать вернуться, заболел тропической малярией и я. Меня тоже отвезли в Тифлис и положили в институт. Мать и бабушка вернулись в Тифлис.
Через некоторое время выписали отца, а затем и меня.
Опять в Тифлисе
Мать устроилась работать в аэрофлот, а отец – в Тифлисский трест зелёных насаждений.
Весной 1935 г. после крупного судебного процесса над работниками треста «Чай Грузия», моим родителям была полностью выплачена зарплата почти за полгода. Родители рассчитались со всеми долгами. Материальное положение семьи сразу улучшилось. Всем приобрели приличные костюмы и обувь.
Лето 1935 г. я прожил в Тифлисе. В это время в моду вошёл футбол. Прямо за нашим домом была поляна, которую мальчишки превратили в стадион, и с утра до вечера на полянке проходили мальчишеские футбольные баталии. Обычно по утрам играли самые маленькие, потом постарше (такие, как я), затем ещё постарше лет по 17-18, а по вечерам играли взрослые.
Особых друзей у меня не было, я со всеми был в приятельских отношениях, но ни с кем особенно не дружил.
Всё лето мы бегали купаться на Куру, в основном ниже города (там сейчас находится авиационный завод).
Однажды в августе я после обеда наевшись арбуза, поехал с мальчишками купаться. Решил переплыть Куру, но когда до другого берега оставалось несколько метров, я вдруг почувствовал, что устал и плыть не могу. Вместо того, чтобы поднатужиться и доплыть до другого берега, я повернул обратно. Я совсем выбился из сил и начинал тонуть. На берегу сидели довольно много людей и спокойно смотрели на меня. Я стал кричать, звать на помощь, но на берегу стали смеяться. Меня такое взяло зло, что я стал ругаться. На берегу поднялся хохот. Видимо от злости, я всё же выплыл и свалился на берег. Ко мне подбежали и стали спрашивать: «Ты что, правда тонул? Ты же очень хорошо плыл, мы думали, что ты просто дурачишься, особенно, когда начал ругаться».
Так я первый раз в жизни тонул.
Осенью начались занятия и меня определили во вновь открывшуюся 71 школу.