Глава 8 (факультативная, под звездочкой). Модернизм: Воды. Рыба. 5 страница

- Мне кажется, метро работает. Я в этом не уверен, конечно… - сразу оговорился Каролюс. - Метро работает, а не кафе. Поезда ходят и всё такое. Ну правда что, зачем столько лет держать открытой дырку в земле, если от неё ни ощутимой пользы, ни реального дохода? Мы здесь всю жизнь живем и не задумываемся, а появись кто неместный… Арт-хаус снимет, - он посмеялся и продолжил. - Я смотрел в архиве - ни одного упоминания о строительстве в нашем городе метро нет. Да и не должно было, по сути, быть - проект-то якобы как засекреченный проходил, если документы - то только в Москве. И в интернете о нашей станции совсем ничего. От интернета я ожидал большего, чем от архива, - хмыкнул Каролюс. - Однако информации в нём, ко всему моему прискорбию, меньше, чем порнографии. - Он открыл кран и умылся. - Так что сегодня ночью я буду в метро. Машиниста я нашел.

Мафусаил кивнул («Снимет что? Арт-хаус? Дом художеств?» - недоумевал он) и перевел взгляд под стол, на половинку огурца, который пролежал там несколько дней незамеченным и пожелтел.

- И ничего не скажешь? - обиделся Каролюс. - Какой-то ты сегодня сонный, Зиновьев, - сказал он, посидел немного, после чего, попрощавшись, быстро ушел.

На следующий день литовец заявился снова, в той же самой одежде, в какой приходил к Мафусаилу накануне: джинсы и белая майка, - но за прошедшие день и ночь на майке появились черные разводы. Обяжкус дрожал, под глазами были синяки. Он замер в центре комнаты и невнятно, проглатывая концы слов, говорил:

- Мы завели поезд и поехали, хорошо, что не разогнались - метров через семь - всё, тупик. Еле выбрались. Я боялся, что меня ударит током. Тот поезд, что с противоположной стороны, мы не трогали. Но оба пути под напряжением. Зачем? - задал он вопрос с интонацией человека, заблудившегося в собственном, знакомом с детства дворе. - Я не понимаю.

Тем утром метро не открылось, а городская газета содержала в себе две крупных статьи: в первой говорилось о внеплановом ремонте станции, во второй перечислялись мероприятия назначенного на субботу дня города. Также в газете была заметка об увольнении по собственному желанию корреспондента газеты, Каролюса Обяжкуса.

- Гляди, как Акимов, паскуда, население отвлекает, - литовец размахивал газетой. - День города в июле! Всегда в августе устраивали, а тут посредине лета! Это всё из-за метро, я уверен.

- Ты просто вбил себе в голову, что поезда куда-то ходят, - отозвался Мафусаил вяло.

- Ну да, как же, - злился Обяжкус.

- Если узнают, что это ты заводил поезд, что будешь делать?

- Никто не узнает, - ответит Каролюс. - А узнают… Тогда я напишу, что пути под напряжением. Не сюда напишу, - он потряс газетой, - в Тверь напишу, в Питер, в Москву…

- И что? Сам же сказал, что вы чуть не разбились, врезавшись в тупик. - Мафусаила утомляла суетливость Обяжкуса.

- Я же только в одну сторону ездил, - ответил тот.

Мафусаил ждал маршрутку, стоя под козырьком остановки. Небо после дождя побелело. Со стороны дома культуры слышались усиленные микрофонами голоса и музыка. В отверстия между прутьями остановки просовывались ветки бузины с тяжелыми гроздьями пыльных ягод, свисавшими до земли. Мафусаил вздрагивал, когда одна из гроздей вдруг касалась его ноги и тыкалась в неё, как нос какого-нибудь животного.

Маршрутка не приходила, Мафусаил обошел остановку и посмотрел на табло электронных часов, висящих над табличкой с индексом города. На ступеньках почты с серым свертком в руках полулежала старая цыганка. Она кинулась к Мафусаилу.

- Старый человек, дай денежку, - баюкая сверток, заговорила она. Мафусаил отвернулся. - Дай денежку, сынок кушать хочет, а титьку не берет, дай денежку, ради бога! Счастье получишь, - не отставала цыганка. - Хочешь, старый человек, всю судьбу твою расскажу? Все звездочки вижу, всё знаю.

Мафусаил встал у остановки, поглядывая в сторону, откуда должна была появиться маршрутка. Цыганка кружилась вокруг, задевая юбкой кусты и выбегая на пустую дорогу, потом, выскочив из-за спины Мафусаила, схватила его руку и, расширив глаза, уставилась в ладонь. Он молча выдернул руку из цепких и подвижных пальцев цыганки и спрятал в карман. Облизывая губы, цыганка говорила:

- Старый ты человек, а непростой! Линии твои будто ветки на яблоне цветут, а судьба огнем горит! Дай мне что-нибудь, что сам захочешь, я всё расскажу.

Цыганка чуть отдалилась от Мафусаила и продолжила:

- Не хочешь говорить, так слушай. Счастлив, думаешь, а ведь несчастье в доме, - она снова приблизилась к Мафусаилу. - Козлом рогатым ходишь: жена твоя с другим в постель укладывается. Дашь деньгу, отвечу тебе, с кем, - сказала она и подула на плечи Мафусаила, всё так же крепко прижимая к себе немой сверток.

Вдалеке показалась маршрутка. Мафусаил замахнулся на цыганку и подхватил сверток, который та, закрывая голову, выпустила из рук, и развернул его. Под серой шалью был цветастый, с черной каймой платок, а в нём лежал олимпийский мишка. Сдвинулась дверь маршрутки, открывая проход, Мафусаил заплатил водителю за проезд и сел у окна. Цветастый платок распластывался перед остановкой. Его цыганка почему-то оставила, забрав с собой и резинового медведя, и шаль.

Маршрутка довезла Мафусаила до полевой дороги длиной в полкилометра. Дорога сужалась, и, дойдя до отверстия в кирпичной, в сером слое цемента стене, секущимся волосом распадалась на множество мелких тропинок между могилами городского кладбища. Со смешанным чувством радости и вины приходил сюда Мафусаил. Голубеют живые колокольчики; искусственные, посеревшие от солнца цветы лежат у крестов и мрамора; фантики от конфет, выпотрошенные птицами и белками, крошки печенья и, как один большой вдох, чистый, бодрый звук места, лишенный всего человеческого сразу. Чем сильнее Мафусаил углублялся, двигаясь к старым могилам, тем лучше дышалось, воздух пах соснами, очищаясь от сладковатой вони разложения, поднимающейся из глубин свежих ям вместе с фосфорическим сиянием. Путь к могиле Клары с каждым новым приходом Мафусаила обрастал свежими захоронениями, кладбище расширялось.

Возле могилы рос дуб, Мафусаил оперся рукой в его ствол, всматриваясь в овал с её портретом. На портрете она улыбалась - как улыбалась на всех своих снимках. Взгляд её был направлен не прямо, а вбок и чуть вниз, на плечо, выпавшее за границы овала. Шрам над верхней губой фотохудожник убрал, и без этой тонкой линии Клара на портрете выглядела иначе, не так, как в жизни - чужой Мафусаилу, недоделанной женщиной. Он хотел заменить памятник, но привык. Под портретом - выдавленная в металле пропись полного имени, ниже - годы. Тире между ними заслонял венчик какого-то растения. Мафусаил подумал, что за этим тире скрывается не только жизнь его жены, но и он сам. Мафусаил провел рукой по траве, покрывающей холм, распрямился и, потянув на себя с усилием заржавелую оградку, вышел. Кусок мармелада, оставленный рядом с памятником кем-то из живых знакомых Клары в дни пасхи или позже, он отнес к соседней могиле и поместил на открытое место, чтобы кладбищенские животные нашли его. Привычку приносить на могилы съестное Мафусаил не понимал. Люди приходили сюда обычно в самой неприглядной и заношенной одежде, они возились за оградками так, словно были не на кладбище, а в саду или огороде. Они вскапывали, тяпали и сажали, а после садились возле прибранной могилы, как будто дожидаясь всходов, и выливали в землю у памятника стопку водки, обкладывали надгробие сладостями, ели и пили из одноразовой посуды, шурша пакетами, в которые была уложена закуска: нарезки сыра, колбасы и фруктов. Вздыхая, они разговаривали с покойником, и детей своих просили рассказать ему что-нибудь. Некоторые из них стеснялись и прятались за спинами взрослых, другие говорили, поглядывая на могилу, третьи спрашивали, правда ли умерший родственник, чья душа улетела на небо, сумеет услышать их слова. Взрослые отвечали: «Услышит», - а по лицам детей пробегало сомнение - возможно, первое за жизнь - может ли кто-то быть и сверху, и снизу одновременно.

Могила Клары выглядела заброшенной, она зарастала травой и дикими цветами; единственным растением, появившимся извне, был дуб, Мафусаил высадил его во вторую годовщину смерти жены. Шел дождь, саженец держался в размокшей до каши земле некрепко, и Мафусаил боялся, что от влаги корни дубка загниют. Однако саженец прижился, хотя в тени сосен рос медленно, а по осени осыпался быстрее всех остальных кладбищенских деревьев. Недозревшие желуди оставались на ветках, пока черными наперстками не спадали в снег.

Мафусаил наведался на могилы родителей, затем привычным путем направился к выходу, стараясь обойти всех знакомых: свою труппу и людей, которых он хорошо помнил. Обычные, непритязательные памятники, на верхушках их - звезды и кресты, только на могиле хоккеиста, игравшего в одной из тверских команд, была скульптурка пары коньков, а туда, где лежит умерший ребенок, его мать поставила настоящую детскую кроватку.

У могилы Вали Якуповой на коленях стояла девочка, её лицо закрывали длинные волосы, она гладила мрамор памятника и говорила: «Дай мне его любовь, Валюша…» - всхлипывала, терла лицо, не откидывая темных спутанных косм, и повторяла свою просьбу: «Дай, дай мне его любовь, пожалуйста… Не у кого больше просить».

Мафусаил поздно заметил девочку - тогда, когда она уже могла увидеть и услышать его, сделай он ещё один шаг. Подул ветер, розовая ленточка на рюкзаке девочки, оставленном сбоку от калитки, зашевелилась. Мафусаил стоял. Глаза Вали Якуповой казались ему живыми.

Валя пришла в ДК под конец восьмидесятых. Крупная, большеротая девушка напоминала песочные часы: по утрам, когда сокровенный песок только начинал ссыпаться, нижняя часть её тела выглядела излишне подвижной и как будто пустой, а шея и голова не двигались; садясь за пианино, она болезненно растирала руки; зато к вечеру её талия становилась гибкой, спина выпрямлялась, и в груди словно лопался пузырь, разливая по рукам легкость и удлиняя шею; но в это время та невидимая внутренняя тяжесть полностью перетекала сверху вниз, Валя ходила с трудом и, пытаясь закинуть ногу на ногу, придерживала одну рукой. Вале словно не доставало жизненного сока, какого-то сердечного морса, который заполнил бы её тело не вполовину, а целиком. Однако старела она медленно, и за те шесть лет, сколько знал её Мафусаил, почти не изменилась. Она подавала все признаки человека, отмеченного долгой жизнью.

В девяносто четвертом году, в день первомайского концерта, когда Валя Якупова исполняла этюды Черни, на сцену вышел мужчина в кожаной куртке и помочился внутрь открытого рояля. В суматохе, поднятой зрителями, он убежал. Валя с пустыми глазами доиграла до конца - потом же, пытаясь встать, вырвала на клавиатуру и упала в обморок. Выписавшись из тверского психиатрического диспансера, она обрила голову и запила, а тридцать первого декабря того же года повесилась рядом с новогодней ёлкой, рассчитав всё так, чтобы голова оказалась на одном уровне со звездой. Незамужнюю Валю хоронили в свадебном платье и белых перчатках, скрывая под ними её выскобленные до мяса руки. Мафусаил знал, что человек, пытавшийся выкупить здание дома культуры, мстил ему за отказ; знал он также, что подосланный этим человеком бандит, который расстегнул над роялем ширинку в день первого мая, принял Валю за его дочь.

- Дай мне взаимную любовь, Валюша, - попросила девочка в последний раз и встала, отряхивая голые коленки. – Здрасьте, - сказала она, заметив Мафусаила.

Они узнали друг друга.

- Ты что же, сестренка Вали? - спросил он.

- Да. Вот, пришла проведать… - Лерочка смущалась. - Все на день города пошли, и слава богу. Не люблю, когда тут людей много. Они, знаете, мне мешают, - призналась она.

- Понимаю, - сказал Мафусаил.

Вместе они пошли к выходу. Мафусаил, вспомнив выпускников у фонтана, удивлялся, насколько сильно Лера отличается от них.

- А вы знаете… - заговорила она. Мафусаил посмотрел на девочку. - А вы знаете, мне кажется, что мертвое сильнее живого.

- Почему тебе так кажется?

Лерочка коснулась лба костяшками пальцев.

- Ну… - начала она неуверенно. - Валя умерла, но заставляет меня к ней приходить. А я не могу позвать её к себе. Она не придет. Ой, смотрите! - закричала Лерочка. - Воробушек! Совсем нас не испугался!

В тени сосны прыгал воробей. Лерочка присела на корточки и протянула к нему руки.

- У него капельки в глазах, как будто плачет… - сказала она тихо. - И крыло в крови…

Вдруг Лерочка вскочила на ноги. По стволу дерева сбежала белка и вгрызлась в голову раненой птицы. Мафусаил почувствовал, что теряет сознание. Болезнь матери, которой он опасался всю жизнь, навалилась на него первым приступом. Он упал, Лерочка заплакала.

***
кому верить я не знаю. не хватает какого-то важного знания. никогда чего-то самого главного не узнаем. и ничего не поймем. всё для этого делается. чтоб забыли. отвлекают от тоски по основному знанию. картина мира не складывается. что за знание. стержневое. откуда и зачем. люди тоскуют по реальности. столько теперь фотографов. не для постановки. улицу. случайных людей. разведка идет. ленивая. обреченная. а мир-то ваще наносной. жена с таро вчера сю-сю-сю опять. надоело мне. займись говорю делом. спроси говорю кто создал. восьмерка жезлов. карта такая. на ней никого живого нет. одна она такая во всей колоде.

ругаются всё. лево или право. не. нам знание. вот что надо. вот это тема.

Глава 5

Теперь Мафусаил и Обяжкус пили каждый день.

- Моя мама работала в детсаду нянечкой. Присядет так на стул и заснет. Ребятишки кричат, а ей всё равно, не просыпается. Она нормальная была, пока отец не умер. На войне ему в легкое попал осколок и о себе заявил только через десять лет после ранения. - Мафусаил покачал головой. - Со школы как-то возвращаюсь, осень, первая неделя учебы, смотрю - врачи у подъезда стоят, и везде кровь. Даже подумать не мог, что к нам приехали. А кровавая дорожка оборвалась именно у нашей двери. Мама на четвереньках стояла, сама вся в крови, тёрла тряпкой по чистому месту и выла. Я мимо неё прошел как чужой, на кухню, и спрятался под столом. Долго не просидел, пришла соседка, вытащила оттуда за ухо. Кричала, что отец нарочно шпингалет на туалете намазал кровью, чтобы она обосралась в прихожей. Тогда всякое водилось, люди после войны не только крови боялись, как она, бывало и похуже. Я не злился. - Мафусаил потер глаза.

- С отцом-то понятно. Смерть в яйце, мол, а я тоже смерть, клад у бронхов, полежу-полежу, да зашевелюсь, жди. И зашевелился. А мать? Так что это за болезнь в итоге? - спросил Обяжкус, прикладывая мокрую губку к лицу.

- Неизвестно. Маме ни один врач точного диагноза не поставил. Она держала диеты, ни капли спиртного в рот, а всё одно мучилась. Случалось, что за год ничего, здоровая, то опять начнется - то с вилкой у рта уснет, то идет-идет – и в обморок. Запахов кроме нашатыря не знал. Что ни возьму, всё им пахнет - тетради, посуда, сахар в ложке…

После первого приступа на кладбище случилось ещё три. Мафусаил, смотрясь в зеркало, видел себя нечетко, черты его лица и всей фигуры, казалось, размягчаются и отпадают. Не только болезнь, приступы которой, он знал, со временем участятся, а ещё что-то, не вполне им осознаваемое, тревожило Мафусаила непрерывно. Он чувствовал себя застрявшим в тамбуре: назад не вернуться, вперед идти тоже нельзя, и непонятно, едет поезд или стоит - а если стоит, то сколько ему ещё стоять - год в депо или всего один час на станции.

Жара не спадала. Обяжкус прикрыл форточку, закашлялся и подлил Мафусаилу водки.

- Давай твоих помянем, - сказал он.

В дверь позвонили. Мафусаил, не чокаясь, наскоро выпил и ушел в коридор. На площадке за дверью стояла Кристина, племянница Нины Петровны, одетая в теткин халат. «Удавились животинки, все до одного», - подумал Мафусаил, взглянув на торчащие из петель халата детские пуговки.

- Простите, а у вас ванна свободна? Можно помыться? - спрашивала Кристина. - Я недолго. У тети труба протекает, пришлось воду перекрыть…

- Конечно, мойся на здоровье, - кивнул Мафусаил.

- Большущее вам спасибо!

- Пожалуйста. Иди в ванную, а я пока займусь колонкой.

Девушка осталась в коридоре, Мафусаил, взяв со стола коробок, чиркнул спичкой и поджег фитиль колонки, висящей над кухонной раковиной.

- Это ты, Кристинка? - всплеснул руками Обяжкус, выйдя в коридор.

- Привет, Каролис, - поздоровалась девушка. В голосе послышался испуг. - От тебя что, водкой пахнет? Ты что же, пьешь в такую жару?

Обяжкус хмыкнул и поднес к её лицу пустую рюмку.

- Кран нужно крутить до щелчка, иначе вода не нагреется. Мыло на змеевике, - сказал Кристине Мафусаил.

- Была бы водка да хвост селедки, - пропел Каролюс, опустившись в кресло.

- Так ты знаком с ней? - спросил Мафусаил.

- С кем?

- С Кристиной.

- Ну так, шапочно… Встречались пару раз… - Каролюс махнул рукой. - Давай-ка выпьем.

В ванной зашумела вода.

- Да ты послушай, как её фамилия звучит - Зо-ло-то-ва! Кристинка на Клару твою похожа, кстати, - убеждал Мафусаила литовец, покачивая на коленках старый фотоальбом. - Вчера из ванной вышла - ну цветочек цветочком! Как твой одуванчик, только живая женщина. Женись, хватит бобылем ходить.

Мафусаил скривил лицо.

- То, что ты сейчас говоришь, хуже болтовни про метро

- Ты похоронил себя раньше срока. Женись. Отличная ведь девчонка.

- Ну и женился бы сам. Я старик, - огрызнулся Мафусаил.

Захохотав, Каролюс ударил рукой по столу и нечаянно опрокинул пепельницу.

- Старик? - кричал он, не прекращая посмеиваться. - Старик? Да ты заметил вообще, каким стал? Ожил ведь! Вспомни, как ты весной жался и под нос себе бурчал – «вещества, бессмертие» - и посмотри, какой ты теперь. Даже на меня начал рыпаться. Кристина - чудо, а не девчонка. Я бы и женился, может, если бы хоть чуть-чуть ей нравился.

- А я что, нравлюсь? - спросил Мафусаил.

«Как, как я мог сказать это? - проклинал он себя. - Каролюс пьяный, он просто шутит, а я - всерьез…»

- Нравишься, - подмигнул Обяжкус. - Нравишься! - повторил он.

- Слушай, это ни в какие ворота... Девочке двадцать лет! Она на молодых ребят смотрит.

- И они на неё смотрят, - сказал литовец. - Ещё как смотрят. Да вот беда… - он смолк, не договорив, и потянулся к пачке сигарет, но, побаиваясь нового приступа кашля, отдернул руку. Постукивая ладонью по краю стола, он сказал:

- У Кристинки одного пальца на ноге не хватает.

- И что? - спросил Мафусаил.

- А то, что молодым дуракам нужен полный комплект. Женись на ней. Знаю, что нравишься.

Каролюс отвернулся. Он молча смотрел на плотную пелену смога, вставшую за стеклами окна, потом не вытерпел и схватился за пачку. Мафусаил листал фотоальбом. Докурив, Каролюс развернулся и произнес:

- Зиновьев, ты просто-напросто забыл, что такое женское тело.

Ближе к ночи, глубоко опоенный Обяжкусом, Мафусаил сделал Кристине предложение.

***
по-настоящему всех нас различает одно. те для кого двадцатый век был. целиком желательно. и тех для кого не был. или был скажем до.

опять не захотел рассказывать про жену. потому что нормально. про хороших женщин не говорят. про своих хороших. про баб либо плохо. или никак. в отличие от мертвецов.

***
- Созрели? – почему-то спросили Мафусаила в загсе.

- Да, да, - нетерпеливо ответил за него Обяжкус. По его договоренности роспись случилась на следующее после предложения утро.

- Что же ты так суетишься? - прошептал ему жених.

Литовец осклабился.

- Просто рад очень, - сказал он.

Иногда Кристина посматривала на Обяжкуса сквозь фату, вырезанную из куска белой оконной сетки. Твердый край сетки царапал её подбородок. Возвращаясь из загса вместе с Мафусаилом и Обяжкусом, она молчала. В побелевшем от пасмурной погоды смоге Кристина казалась нежной комолой козочкой, любимицей хозяев, которые, по вине безденежья, со слезами продали её на базаре держателю перевозного зоопарка - козочка, опустив голову, покорно идёт за ним следом до фургона. «И зачем она мне? - думал, трезвея, Мафусаил. - Сломал девчонке жизнь».

Испугавшись рёва проехавшего по дороге самосвала, Кристина вскрикнула и схватилась за плечо Каролюса. Потом, поколебавшись, она переложила руки на локоть Мафусаила.

Недалеко от почты Обяжкус зашел в магазин, головой задев трубочки музыкальной подвески. Кристина и Мафусаил остались у входа, возле раскрытой двери, прижатой к стене осколком кирпича.

- Кристина… - заговорил Мафусаил.

- Я звонила тёте. Прямо ночью позвонила, сразу после того, как вы пришли и… позвали меня замуж, - перебив его, забормотала девушка. - Она очень рада. Я тоже рада. До утра не спала, боялась, что вы передумаете. - Кристина накрыла ладонью рот и отвернулась.

- Где твоя тётя? - спросил Мафусаил и осторожно приобнял её за плечо. Он, как и она, ночью не спал и всё утро мучился от слабости.

- В Кашине, - ответила Кристина, проводя пальцами по тоненькой царапине на подбородке.

Каролюс, вернувшись, отдал Мафусаилу прозрачные одноразовые стаканы, положенные друг в друга, и стал снимать фольгу с горлышка купленной им бутылки шампанского. Пробка вылетела тихо, литовец положил её в карман.

- Что же ты хрусталь не готовишь, жених, - пошутил он.

Мафусаил не понял его.

- Можно мне? - попросила Кристина, протягивая к нему ладонь. Мафусаил передал ей стаканы, и она, поддевая края стаканов ногтем, отделила их.

- Совет вам да любовь, - разливая шампанское, сказал Обяжкус. - Жить и не тужить, - прибавил он, чокаясь с новобрачными.

Кристина и Каролюс выпили залпом, Мафусаил отпивал глотками. Бутылку с остатками шампанского Каролюс, закупорив, сжал под мышкой.

- С собой беру. Кристинка не пьет, а тебе, - он показал на Мафусаила, - больше не надо. Ты теперь человек женатый, - Обяжкус, улыбаясь, забрал стаканы, сложил их один в один и положил в пустую урну. - Мне пора. Завтра забегу, может, - сказал он и, приблизившись к уху Мафусаила, прошептал. - Об одном тебя, дурака, прошу - береги девку.

«Не я вел - меня вели», - раздумывал Мафусаил перед сном. Окно зашторено, но сквозь него пробивался свет и неровными кусками ложился на предметы - не на все, только на ковер, часы-петуха и часть письменного стола, где стояли стеклянная пепельница и банка из-под шпрот с помутневшим маслом. Стакан для канцелярских принадлежностей находился в тени. Кристина, пробыв в квартире мужа несколько минут, просила разрешения уйти. «Очень хочу спать, - говорила она робко, - вечером приду, можно?» - «Можно, - ответил Мафусаил, - я тоже спать хочу, ты меня прости». «Конечно, я всё понимаю. Тогда до вечера», - Кристина, в своей особенной улыбке сжав, а не разжав губы, через порог махнула ему рукой и медленно прикрыла за собой дверь. На тумбочке в прихожей, под сеткой самодельной фаты, лежало свидетельство о браке. «Там два раза написана моя фамилия, второй раз - удлиненная на одну букву, - вспоминал Мафусаил свидетельство, - Зиновьева. Как моя мать и моя жена, - он отвернулся лицом к стене, чтобы на него не попадал свет. - Как моя покойная жена. А эта, маленькая, она живая, и тоже ведь Зиновьева», - ему стало жарко, он сдвинул одеяло в ноги, не раскрывая глаз. «После спектакля такое бывало: представление закончилось, а ты, если играл мороженщика, и за кулисами ведешь себя как мороженщик, или как учитель танцев, или леший, или Карабас-Барабас, скоморох, рыцарь, Иванушка-дурачок, поварёнок, принц, нищий, наследник Тутти - сколько, сколько раз такое бывало, пока не вспомнишь, кто ты - какого дома культуры директор, чей сын, какой жены муж, в какого цвета партии состоишь, в каком городе живешь, сколько дружественных республик у твоей страны, сколько у тебя пломб в челюсти. И вспоминаешь, раз за разом, после каждого спектакля… Какой же это бесполезный труд, - Мафусаил чувствовал, что начинает засыпать, - не я вел, меня вели».

Кристина, полностью голая, разбудила Мафусаила, похлопав его по щекам, от неё пахло вином, и на лице, под носом и на подбородке, синели винные разводы; а на улице потемнело. Руками Кристина держалась за свои бледные груди, сдвинув их друг к другу. Над сжатыми грудями торчала головка цветущего одуванчика, это был одуванчик, семечкой перенесенный с могилы в горшок, в квартире он выбрасывал бутоны несколько раз в год, с весны и до поздней осени. Взобравшись на диван, оторвав от груди руки, Кристина взяла полусонного Мафусаила сама. Она сдавленно и часто дышала, стиснув зубы, и была похожа на лягушку, которая бросается на стенки пустого колодца. На волосах Кристины - коротких, до плеч, русого цвета - лежал лак, слипшиеся пряди поднимались и опускались вместе с ней. Приоткрыв рот, она откинулась назад, после чего остановилась, сползла в нишу между спинкой дивана и Мафусаилом и некоторое время полежала на боку. Когда её дыхание выровнялось, она сказала: «Мне тесно, простите», - и ушла в другую комнату, прежде накинув на Мафусаила одеяло. Подтянув штаны, он встал с дивана и положил в горшок сорванный одуванчик. Поникший стебель с желтым цветком был теплым - всё это время Мафусаил сжимал его в кулаке.

***
в соцсети для животных жена зарегистрировала наших покемонов. у красно-розового больше лайков. серый в пролете. потому что серый. куча всяких единорогов и гарпий. кого только нет. динозавров разве что. их пока просто нет. ну ничего. следующий президент будет на птеродактиле летать. до кремля. вот увидишь. я когда фотку льва толстого с динозавриком на руках увидел. сразу всё понял. к чему идёт. конечно фотошоп. это пока.

соцсети это жесть. но вещь. сам знаешь кому спасибо за школьников. вконтакте заменил все кружки и секции. разом. там всему научат. у них одна мечта теперь. иметь в друзьях павла дурова. сам слышал. но некоторые понимают. чем это грозит. чем чем. ночей не спать. в страхе что по ошибке добавил. а утром удалит. вот позор будет. не отмоешься.
через год после этого. жена в общем пришла. и я дописал. пришла и сказала — вот тут не прав, дуров за границей. и я допишу. дуров за границей. оставил детей сиротами. ну надеюсь не со зла. и я теперь не знаю чего они боятся.

Глава 6

Вот уже неделю - может, больше, точно Мафусаил не знал - Кристина жила у тетки, в квартире, находящейся на три этажа выше его собственной. Зато он мог сказать, когда именно она раскапризничалась и ушла: в день воздушно-десантных войск, второго августа. Мафусаил возвращался из почты через сквер и повстречал там компанию разновозрастных мужчин в тельняшках и голубых беретах. Они сидели на траве, у ствола невысокой березы, посаженной, как и остальные деревья сквера, по случаю миллениума, в первую весну нового тысячелетия. Почувствовав слабость, Мафусаил присел на лавку. Десантники смеялись и перебивали друг друга, раз за разом повторялся тост:

- За ВДВ!

Некая девушка, прохаживаясь в это время по скверу, нарочно замедлила шаг. Она отозвалась на оклик мужчин, подошла к ним и села рядом, обнимая свои колени. На вид ей было около двадцати, но сальные волосы, собранные в хвост резинкой, и губы с неровно подчеркнутым контуром добавляли ей возраста. Скоро она стала обниматься с одним из мужчин.

- Эх, Лёха, фартовый ты, любят тебя девчонки, - сказал ему самый молодой из них, недавний дембель.

Мафусаил, переборов слабость, заставил себя встать. Он почувствовал в затекших ногах боль, колющие щелчки, и чуть не упал. Десантник, прижавший к себе девушку, поцеловал её в щеку с чавкающим звуком, затем протер ладонью губы и под гоготанье товарищей вальяжно произнес:

- Да, - он кулаком ударил себя в широкую грудь, - бабы меня любят.

- Собиратель бабочек! - засмеялся дембель.

- Собиратель курвочек, - ухмыльнулся Лёха и хлопнул девушку по пояснице.

Около недели Мафусаил жил один, без молодой жены.

Этим утром он не мог пошевелить левой рукой; левая же половина рта занемела, уголок её скорбно свесился вниз, веко на левом глазу дрожало в тике. Приняв сердечные капли, Мафусаил стал натираться уксусной кислотой. Капли кислоты попадали ему на заусеницы, он морщился и с жалостью вспоминал мать, которая обмачивала своё тело уксусом всякий раз, когда болезнь обездвиживала некоторые его части. Зазвонил телефон. Полураздетый Мафусаил, придерживаясь за стены и притолоки, засеменил в соседнюю комнату и поднял с аппарата трубку. Кристина просила его прийти.

- Я подвернула ногу, - плакала она на том конце провода, - мне плохо, мне нечего есть.

- Я приду, - пообещал Мафусаил.

Он заставил себя подняться по лестнице, а не на лифте. Слышался непонятный, однообразный и сухой звук, будто где-то в деревянный ящик ссыпалось зерно. Звук не стал тише, когда Мафусаил закрыл ладонями уши.

- Ну, ну, - шептал Мафусаил, наступая на разбросанные по ступеням рекламные листовки, - не шипи, змейка.

В квартире Нины Петровны пахло, как в дешевой парикмахерской: смешавшиеся в один сладкие и сильные ароматы недорогих помад, пудры, лаков и кремов, которые в больших количествах заказывались из каталогов. Кристина лежала на узкой кровати своей тетки, подставив лицо к вертушке вентилятора. Кисти декоративной циновки, висящей на стене за девушкой, колебались от легкого ветра вентилятора, а птичка на циновке подрагивала, словно живая, и никак не могла дотянуться до бледно-красной ягоды, нарисованной на одной с её клювом прямой.

- Что ты принес? - спросила Кристина, когда Мафусаил поставил на стол завернутую в пакет тарелку.