Э.Р. Доддс. Греки и иррациональное 21 страница

Я вежливо дослушал историю, завершившуюся, как и ожидалось, потоками вулканической рвоты за стойкой с хот-догами.

– Так что сейчас я ни-ни. Называется сделай паузу – ощути магию белого порошка. Кстати, а чего бы тебе не вытащить этого друга своего, как его – Банни? Прихвати его

заодно, он сейчас как раз в библиотеке.

– Что-что? – переспросил я, сразу же став весь внимание.

– Я говорю, расшевели его там. Пусть хоть пойдет дунет как следует, напас-другой ему точно не помешает.

– В библиотеке, говоришь?

– Ну да – шла недавно мимо читалки, видела его в окне. Слушай, а у него случайно нет

машины?

– Нет.

– Я просто подумала, может, он нас подбросил бы. До Дженнингса идти и идти. Ну, или это глюки у меня такие, не знаю. Блин, вообще меня что-то так разнесло, пора опять аэробикой заняться.

Было уже три. Я запер дверь и, нервно позвякивая ключами в кармане, направился в библиотеку.

День был странным – гнетущим и неподвижным. Кампус как будто вымер (видимо, все ушли на вечеринку). Трава на лужайках, яркие пятна тюльпанов – все застыло под затянутым

тучами небом, словно ожидая чего-то. Где-то проскрипел ставень. У меня над головой, в хищных когтях черного вяза, бился в агонии воздушный змей. Потом затих. «Это же

просто Канзас, – подумал я. – Канзас перед приходом торнадо».

Библиотека была похожа на склеп, освещенный изнутри промозглым флуоресцентным светом, от которого все вокруг казалось еще более серым и холодным. Слепо сияющие окна читального зала не выдавали никаких признаков жизни: книжные полки, пустые кабинки, ни души.

Библиотекарша – убогое создание по имени Пегги – сидела за стойкой, уйдя с головой

в зачитанный «Женский день», и даже не посмотрела в мою сторону. В углу тихо жужжал ксерокс. Я поднялся на второй этаж и, обогнув иностранную секцию, прошел в читальный зал. Там было пусто, но за одним из ближних столов виднелось красноречивое гнездышко из книг, скомканной бумаги и жирных пакетов из-под чипсов.

Я подошел поближе. Чувствовалось, что покинули его совсем недавно, стоявшая там недопитая банка виноградной газировки была еще запотевшей и холодной на ощупь. Я не знал, что делать – может, он просто вышел в туалет и сию секунду вернется? – и уже собирался уйти, как вдруг заметил записку.

На томе Всемирной книжной энциклопедии лежал замусоленный, свернутый вдвое тетрадный листок, на обороте которого мелким корявым почерком было написано

«Марион». Я развернул его и быстро пробежал глазами:

Слушай Старушка

Что-то меня здесь задрало сидеть. Иду на вечеринку попить пивка. Покедова.

Б.

Сложив записку, я тяжело опустился на подлокотник стула. Отправляясь на прогулку, Банни всегда покидал кампус в районе часа. Сейчас три. Он на вечеринке возле Дженнингса. Они упустили его.

Я спустился по черной лестнице к выходу цокольного этажа, дошел до Общин (фасад

из красного кирпича распластался театральной декорацией на фоне пустого неба) и позвонил

Генри из автомата. Трубку не брали. С близнецами та же история.

В Общинах не было никого, кроме пары изможденных уборщиц и тетки в рыжем парике, обслуживавшей коммутатор, – все выходные напролет она, скрючившись, сидела над вязанием, решительно наплевав на поступавшие звонки. Как обычно, в спину ей бешено мигали лампочки, но она обращала на них не больше внимания, чем тот злосчастный радист на «Калифорнийце» в ночь, когда «Титаник» пошел ко дну. Миновав парик, я направился к автоматам и уже со стаканчиком водянистого кофе вернулся позвонить еще раз. По-прежнему лишь длинные гудки.

Повесив трубку, я неспешно поднялся наверх и, достав из кармана подобранное на

почте издание выпускников колледжа, сел в кресло у окна, чтобы спокойно выпить кофе.

Прошло пятнадцать минут, затем двадцать. Журнал нагонял на меня откровенную

тоску. Складывалось полное впечатление, что лучшее, на что способны в жизни хэмпденские выпускники, это открыть магазинчик керамики на острове Нантакет или вступить в монашескую общину в Непале. Я отбросил журнал и уставился в окно. Освещение снаружи было очень необычным. Зелень травы почему-то становилась в нем до предела насыщенной, и раскинувшаяся внизу лужайка излучала неестественное, инопланетное сияние. На медном флагштоке посреди лилового неба хлопал американский флаг.

С минуту я сидел, разглядывая его, и вдруг, не в силах больше выносить ожидание, надел пальто и двинулся в сторону ущелья.

Лес был мертвенно тихим и как никогда враждебным. Черно-зеленые заросли, невозмутимые, словно вода в болоте, были насквозь пропитаны запахом прели и мокрой земли. Ни малейшего ветерка, ни одной птичьей трели, ни единого шороха. В ветвях кизила парили белые цветы – неподвижные и неземные под этим набухшим, погружающимся во мрак небом.

Я ускорил шаг – под ногами хрустели ветки, в ушах хриплым шумом отдавалось

дыхание, – и вскоре тропинка вывела меня на поляну. Я застыл, переводя дух, и только спустя секунду-другую осознал, что там никого нет.

Ущелье лежало по левую руку – ощерившийся, вероломный надрез, обнажавший

острое каменистое дно. Стараясь не подходить вплотную, я осторожно заглянул через край. Стояла полная тишина. Я повернулся к зарослям, из которых только что вышел, как вдруг послышалась возня, и откуда ни возьмись появилась голова Чарльза.

– Здорово! – обрадованно прошептал он. – Как тебя угораздило?..

– Закрой рот, – оборвал его резкий голос, и мгновение спустя, как по волшебству, из подлеска навстречу мне вышел Генри.

Сердце билось в горле, я не мог вымолвить ни слова. Взгляд Генри обжег меня огнем. Он собрался что-то сказать, но тут раздался треск сучьев и, повернувшись на звук, я с

изумлением увидел Камиллу в брюках защитного цвета, которая перелезала через поваленный ствол.

– Что происходит? – услышал я голос Фрэнсиса где-то совсем рядом. – Могу я наконец выкурить сигарету?

Генри не ответил.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он меня с непередаваемым раздражением.

– Сегодня на кампусе вечеринка.

– Что?

– Вечеринка. Он сейчас там… И он не придет.

– Вот видишь, я же тебе говорил, – удрученно произнес Фрэнсис, осторожно выбираясь

из кустов и отряхивая ладони. Что характерно, он был одет самым неподобающим образом –

на нем был хороший, пожалуй даже элегантный, костюм.

– Меня, как всегда, никто не слушает. А я ведь еще час назад сказал, что мы только зря теряем здесь время.

– Откуда ты знаешь, что он на вечеринке? – спросил Генри.

– Он оставил записку. В библиотеке.

– Пойдемте домой, – сказал Чарльз, вытирая тыльной стороной ладони грязный след на щеке.

Генри не обратил на него никакого внимания.

– Черт, – сдавленно выругался он, мотнув головой, словно стряхивая воду. – Я так

надеялся, что мы покончим с этим сегодня.

Какое-то время никто не произносил ни слова.

– Я хочу есть, – нарушил молчание Чарльз.

– Умираю от голода, – рассеянно добавила Камилла, и вдруг глаза ее в ужасе

округлились. – О нет!

– Что такое? – выпалили все хором.

– Ужин. Сегодня же воскресенье. Сегодня он должен прийти к нам на ужин. Повисла мрачная пауза.

– Я и думать про это забыл, – пробормотал Чарльз.

– Я тоже, – отозвалась Камилла. – А у нас дома ни крошки.

– Надо будет что-нибудь купить на обратном пути.

– Например?

– Не знаю. Что-нибудь, что можно быстро приготовить.

– Это немыслимо, – обрушился на них Генри. – Я же специально напомнил вам обо

всем вчера вечером.

– Но мы забыли! – сокрушенным дуэтом воскликнули близнецы.

– Как вы могли забыть?

– Знаешь, если встаешь, планируя отправить кого-то на тот свет в два часа дня, уже

как-то не думаешь, чем будешь угощать новоиспеченного мертвеца на ужин.

– Кстати, как раз сезон для спаржи, – участливо вставил Фрэнсис.

– Сомневаюсь, что она есть в «Фуд-кинге».

Генри вздохнул и направился к зарослям.

– Куда ты? – с тревогой спросил Чарльз.

– Выкопать парочку папоротников. После этого можем возвращаться.

– Ох, выкинь это из головы, – прикуривая сигарету, сказал Фрэнсис и, отшвырнув спичку, добавил: – Серьезно, ну кто нас увидит?

Генри обернулся:

– Кто-нибудь. И если это случится, я хочу иметь убедительный ответ на вопрос: что мы

тут делали? И подбери спичку, – отчитал он Фрэнсиса.

Пустив клуб дыма, тот ответил ему злым взглядом.

Темнело, и с каждой минутой становилось все холодней. Я застегнул пиджак и, усевшись на сырой камень, с которого открывался вид на ущелье, уставился на грязный, забитый листвой ручеек, вяло бежавший по дну. За спиной близнецы спорили о вечернем меню, но вникать в их разговор мне не хотелось. Фрэнсис курил, прислонившись к дереву, потом затушил окурок о подошву и присел рядом со мной.

Время текло. Небо стремительно наливалось багрянцем. Светлый островок берез на

другой стороне ущелья качнулся под порывом ветра, и я поежился. Сзади лились потоком реплики близнецов. Всякий раз, когда они были чем-то рассержены или расстроены, их можно было принять за Траляля и Труляля.

Внезапно зашелестел подлесок, и на краю поляны, вытирая запачканные ладони о

брюки, появился Генри.

– Кто-то идет, – тихо произнес он.

Близнецы мгновенно прекратили спорить:

– Что?!

– Там, с другой стороны. Послушайте.

Мы молчали, обмениваясь тревожными взглядами. По лесу промчался вихрь, и на

поляну вылетел ворох белых лепестков кизила.

– Ничего не слышу, – сказал Фрэнсис.

Генри приложил палец к губам. На секунду все снова замерли, напряженно вслушиваясь. Наконец я с облегчением выдохнул и открыл было рот, но тут и вправду услышал – хруст веток, шаги.

Мы переглянулись. Генри прикусил губу и быстро осмотрелся. Края ущелья были

голыми – спрятаться негде, перебежать через поляну и скрыться в лесу, не наделав большого шума, нам бы никак не удалось. Он хотел что-то сказать, но вдруг совсем близко затрещали кусты, и он поспешно убрался с открытого места меж двух деревьев, словно нырнув с людной улицы в темный подъезд.

Остальные озирались, окаменев посреди поляны, и как один повернули голову к Генри, скрывшемуся в тенистом убежище. Он досадливо замахал нам рукой. Неожиданно я услышал скрежет гравия и, не соображая, что делаю, судорожно отвернулся, притворившись, что внимательно изучаю ствол стоящего рядом дерева.

Шаги приближались. Чувствуя на коже затылка покалывание бесчисленных иголочек, я почти уткнулся лицом в ствол, стараясь сохранять видимость глубокого научного интереса: серебристая, прохладная на ощупь кора, черная, блестящая цепочка муравьев, марширующих из укромной трещинки.

Вдруг, и едва ли не раньше, чем я успел это осознать, шаги остановились прямо за моей спиной.

Я оторвал взгляд от коры и заметил Чарльза. Побелев, с искаженным лицом, он уставился в пространство перед собой. Я хотел спросить его, в чем дело, но в этот момент

внутри у меня что-то оборвалось и изо всех шлюзов хлынуло ощущение нереальности происходящего – у меня над ухом загремел голос Банни:

– Вот это да, с ума сойти! Что это у нас тут такое? Никак, сборище юных натуралистов? Я обернулся. Это был Банни собственной персоной – в гигантском желтом дождевике,

доходившем ему почти до пят, он возвышался надо мной всем своим внушительным ростом.

Наступила жуткая тишина.

– Привет, Бан, – пролепетала Камилла.

– Привет вам в ответ.

В руке у него была бутылка пива – «Роллинг-рок», забавно, что я это помню, – и, запрокинув ее, он приложился к горлышку и сделал долгий булькающий глоток.

– Фу-ух… Вы, народ, че-то частенько стали шнырять по лесу в последнее время, –

сказал он и добавил, слегка ткнув меня в бок: – Кстати, я тут все тебе названивал.

Мое сознание не справлялось с оглушительным фактом внезапного появления Банни. Я лишь ошарашенно смотрел на него – как он снова сделал глоток, как опустил бутылку, как вытер ладонью рот, – он стоял так близко, что я чувствовал тяжесть его густого, отдающего пивом дыхания.

– А-а, хорошо, – выдохнул он и, откинув волосы, рыгнул. – Так что, истребители оленей? Что вы затеяли? Неужто просто так вот взяли и выбрались сюда понаблюдать за флорой и фауной, а?

У края поляны раздался шорох и осторожное покашливание, словно бы вежливый

слушатель выражал несогласие с оратором.

– Не совсем, – произнес ровный, бесстрастный голос.

Банни изумленно повернулся – я тоже, – и в этот момент от тени леса отделилась фигура Генри. Он подошел к нам и радушно оглядел Банни. Руки у него были в земле, в одной из них он держал садовый совок.

– Привет, – сказал он. – Вот уж не ждали тебя здесь увидеть.

Банни ответил ему пристальным недобрым взглядом:

– Господи! Чем это ты тут занимаешься, хоронишь, что ли, кого?

Генри улыбнулся.

– В самом деле, очень удачно, что ты оказался поблизости.

– Это что, какое-то совещание?

– Ну, в общем-то да, – помолчав, любезно согласился Генри. – Думаю, при желании

можно сказать и так.

– При желании, – передразнил его Банни.

Генри закусил нижнюю губу.

– Вот именно, – сказал он абсолютно серьезным тоном. – Хотя лично я употребил бы

иное слово.

Вокруг царило невероятное спокойствие. Откуда-то издалека, из чащи, донесся

приглушенный бессмысленный хохот дятла.

– Скажи-ка мне лучше, – произнес Банни, и мне показалось, что я впервые уловил в его

глазах искорку подозрения. – А все-таки какого такого черта вы все тут делаете?

Лес молчал, ни единого звука.

– Да так… Папоротники ищем, – с улыбкой ответил Генри и сделал шаг к Банни.

Книга вторая

Дионис […] был Владыкой иллюзий, по желанию которого из корабельной доски могла вырасти виноградная лоза и который, в целом, даровал своим почитателям способность видеть мир в его несуществующих обличьях.

Э.Р. Доддс. Греки и иррациональное

Глава 6

В качестве необязательного примечания: я вовсе не считаю себя злодеем (впрочем, смешно – ведь как раз убийцы и падки на такие заявления). Всякий раз, когда мне случается

наткнуться в новостях на сообщение об убийстве, меня поражает то неколебимое, почти трогательное упорство, с которым детские врачи, забавы ради отправлявшие своих маленьких пациентов на тот свет, или терроризировавшие не один штат маньяки – одним словом, душегубы и изверги всех мастей – отказываются признать в себе злое начало, более того, непременно стараются выставить себя в выгодном свете. «Вообще-то я очень хороший человек», – это слова одного из недавних серийных убийц (кажется, его приговорили к электрическому стулу), искромсавшего топором полдюжины медсестер в Техасе. Было интересно читать о ходе его дела в газетах.

Нет, конечно, я никогда не мнил себя образцом добродетели, однако и к отъявленным

негодяям причислить себя не могу. Наверное, просто невозможно думать о себе в таком ключе, что лишний раз иллюстрирует пример нашего техасского друга. То, что мы совершили, было ужасно, и все же я сильно сомневаюсь, что кого-то из нас можно без преувеличения назвать безнравственным. Считайте, что меня подвела бесхарактерность, Генри – высокомерие, всех нас – увлечение греческим… в общем, что угодно.

Не знаю… Наверное, мне стоило получше задуматься над тем, во что я ввязываюсь.

Однако первое убийство – фермер – казалось таким простым: камень, бесследно ушедший на дно. Второе тоже представлялось нетрудным, по крайней мере сначала, но я и помыслить не мог, насколько в этот раз все будет иначе. То, что мы приняли за безобидную болванку (тихий всплеск, мгновенное погружение и снова невозмутимая темная гладь), оказалось глубинной бомбой, внезапно рванувшей под зеркальной поверхностью, и отголоски этого взрыва, кажется, не затихли до сих пор.

В конце шестнадцатого века итальянский физик Галилей провел ряд экспериментов с целью изучения природы падающих тел. Сбрасывая предметы – согласно легенде, с Пизанской башни, – он измерял ускорение, развиваемое ими при падении. Его результаты гласили следующее: падая, тела набирают скорость; чем дольше падает тело, тем быстрее оно движется; скорость падающего тела равна ускорению свободного падения, помноженному на время падения в секундах. Подставив соответствующие данные, мы получим, что в момент удара о дно ущелья наше конкретное тело падало со скоростью более десяти метров в секунду.

Так что, думаю, вы понимаете, насколько быстро все произошло. И прокрутить этот фильм в замедленном режиме, изучить каждый отдельный его кадр нельзя. Сейчас я вижу то же, что и тогда, – картинка проносится с молниеносной, обманчивой легкостью, обычно отличающей съемки аварий: молотящие воздух руки, осыпающиеся камни, пальцы – они тщетно цепляются за ветку и исчезают. Из подлеска, как черные комья земли во время артобстрела, в небо взметаются с карканьем вороны. Камера резко переходит на Генри, который отступает на шаг от края ущелья. Затем пленка обрывается, и экран гаснет. Consummatum est.

Когда, лежа в постели, я становлюсь невольным зрителем этой малоприятной хроники (она прекращается, стоит мне открыть глаза, но, едва я закрываю их, неумолимо начинается снова), меня всегда удивляет отстраненность точки съемки, необычность деталей и почти полное отсутствие эмоций. В этом отношении она передает запомнившиеся ощущения очень точно, вот только время, наряду с частыми повторами, привнесло в воспоминание ощущение угрозы, отсутствовавшее в действительности. Я наблюдал за происходящим вполне спокойно – без страха, без жалости, разве что с ошеломленным любопытством, – и поэтому в итоге оно неизгладимо запечатлелось на волокнах моих зрительных нервов, но странным образом не затронуло разум.

Прошел не один час, прежде чем до меня начало доходить, что мы натворили, и не

один день (месяц? год?), прежде чем я осознал, что произошло на самом деле. По-видимому, мы слишком много об этом думали, слишком часто говорили, и в результате умозрительная схема покинула область размышлений и зажила своей собственной страшной жизнью. Ни разу, в самом буквальном смысле этого слова, мне не пришло в голову, что все это выйдет за рамки игры. Даже самые прагматичные детали были пронизаны атмосферой нереального,

будто бы мы планировали не убийство товарища, а маршрут экзотического путешествия, в которое – так, по крайней мере, думал я – нам заведомо не суждено отправиться.

«Что немыслимо, то неосуществимо», – любил говорить Джулиан на занятиях.

Разумеется, он просто хотел подвигнуть нас к более строгой умственной дисциплине, однако эта максима, если посмотреть на нее под другим углом зрения, прекрасно иллюстрирует рассматриваемый случай. Мысль об убийстве Банни была невероятной, чудовищной, и тем не менее мы постоянно возвращались к ней, убеждали себя в том, что альтернативы нет, разрабатывали планы, которые выглядели бредовыми и невыполнимыми, однако на деле неплохо сработали… Что тут еще сказать? Месяцем-двумя раньше меня ужаснула бы любая мысль о преступлении. Но в то воскресенье, когда я стоял и смотрел на самое что ни на есть настоящее убийство, мне казалось, на свете нет ничего легче. Раз – и он сорвался, два – и все было кончено.

Почему-то этот отрывок дается мне с трудом – может быть, потому, что тема его неразрывно связана для меня с множеством ночей, похожих на эту: ноющая боль в животе, истерзанные нервы, стрелка часов словно навечно застыла между четырьмя и пятью часами утра. Не добавляет вдохновения и сознание того, что все попытки анализа здесь, в общем и целом, бессмысленны. Я не понимаю, зачем мы сделали это, не уверен, что при аналогичных обстоятельствах мы не сделали бы этого снова, и то, что я на свой лад сожалею о содеянном, уже ничего не меняет.

Сожалею я и о том, что главная на самом-то деле часть моего рассказа предстает перед

вами несостоятельным, куцым наброском. Я заметил, что даже самые наглые и хвастливые убийцы теряются, когда им приходится рассказывать о своих преступлениях. Не так давно я купил в книжном магазине аэропорта автобиографию одного печально известного маньяка и был разочарован, не найдя в ней ровным счетом никаких красочных подробностей. На очередном захватывающем месте (дождливая ночь, безлюдная улица, вот-вот на нежной шейке жертвы № 4 сомкнутся стальные пальцы) автор неожиданно и даже как будто стесняясь перескакивал на какую-нибудь совершенно постороннюю тему. (Известно ли читателю, что в тюрьме он прошел IQ-тест? И что его результат оказался почти таким же, как у Джонаса Солка? 92 ) Большую часть книги составляли постные старушечьи разглагольствования о тюремной жизни – плохая кормежка, забавы на прогулках, скучные арестантские хобби. Пять долларов были выброшены на ветер.

Впрочем, в определенном смысле я догадываюсь, что чувствует мой коллега. Нельзя сказать, что «все провалилось в темноту» – ничего подобного, просто в момент преступления возникает какой-то примитивный притупляющий эффект, из-за него-то оно и расплывается, ускользая из цепких щупалец памяти. Должно быть, этот же эффект объясняет способность охваченных паникой матерей прыгать в ледяную воду или бросаться в пылающий дом, спасая ребенка, и именно благодаря ему сломленный горем человек порой может не обронить на похоронах ни единой слезинки. Есть вещи, которые настолько ужасны, что осознать их сразу просто невозможно. Есть и такие – обнаженные, мельтешащие, непреходящие в своем кошмаре, – осознать которые на самом деле невозможно в принципе. Только потом, в одиночестве, среди воспоминаний, начинает брезжить некоторое подобие понимания – когда пепел остыл, когда плакальщицы разошлись, когда ты вдруг оглядываешься и видишь, что отныне живешь в совершенно ином мире.

Мы вернулись к машине. Снегопад еще не начался, но притихшие, настороженные деревья уже съежились под покровом неба, словно заранее ощущая тяжесть льда, который покроет их ветви с наступлением ночи.

Э.Р. Доддс. Греки и иррациональное 21 страница - student2.ru – Господи, только посмотрите на эту грязищу, – воскликнул Фрэнсис, когда мы

92 Джонас Солк (1914–1995) – американский врач и исследователь, создатель полиомиелитной вакцины.

проскочили очередную выбоину. Машину тряхнуло, и на стекло с глухим всплеском обрушился веер бурых брызг.

Генри переключил на первую передачу.

Новая выбоина – челюсти у меня лязгнули, как капкан. Вздымая фонтаны свежей грязи, засвистели шины, и, едва было выбравшись из ямы, мы ухнули в нее обратно. Генри чертыхнулся и дал задний ход.

Фрэнсис, опустив стекло, высунулся наружу:

– Глуши мотор, из этой нам точно не…

– Мы еще не застряли.

– А я говорю, застряли. Ты только загоняешь нас глубже. Господи, Генри, да выключи…

– Заткнись.

Взвизгнули задние шины. Близнецы, сидевшие по обе стороны от меня, обернулись

посмотреть на летящую из-под колес грязь. Генри снова дернул рычаг, и одним триумфальным рывком машину вынесло из ямы.

Со вздохом облегчения Фрэнсис обмяк на сиденье. Он был осторожным водителем и нервничал всякий раз, когда за рулем оказывался Генри.

Добравшись до города, мы направились к дому Фрэнсиса. Близнецы и я должны были разойтись по домам, а Генри и Фрэнсис – привести в порядок машину. Генри заглушил двигатель, и с последним звуком мотора наступила пугающая тишина.

Он поймал мой взгляд в зеркале заднего вида:

– Нам надо кое-что обсудить.

– Что именно?

– Когда ты вышел из общежития?

– Примерно в четверть третьего.

– Тебя кто-нибудь видел?

– Да нет, вроде никто.

Остывая после трудной дороги, машина пощелкивала, шипела и оседала с чувством

выполненного долга. Генри собрался сказать что-то еще, но тут Фрэнсис вскинул руку:

– Смотрите! Это что, снег?

Близнецы прильнули к стеклам. Генри, ноль внимания, сидел, закусив губу. Наконец произнес:

– Мы вчетвером были в «Орфеуме» – двойной сеанс, с часу до четырех сорока пяти. После чего немного прокатились по городу и вернулись домой… – он сверился с часами, – в

пять пятнадцать. Это что касается нас. Что делать с тобой, не совсем понятно.

– А почему бы мне не сказать, что я был с вами?

– Потому, что тебя с нами не было.

– Да, но кто об этом знает?

– Кассирша в «Орфеуме», вот кто. Мы заплатили за билеты стодолларовой купюрой, и, можешь быть уверен, эта девушка нас запомнила. Мы сели на балконе и выскользнули через запасной выход спустя минут пятнадцать после начала первого фильма.

– Но ведь я спокойно мог встретить вас уже в кинотеатре?

– Мог. Если бы у тебя была машина. Учти: сказать, что ты взял такси, нельзя, так как это легко проверить. Кроме того, ты в это время как раз гулял по кампусу. Говоришь, перед тем как пойти к нам, ты был в Общинах?

– Да.

– Значит, на мой взгляд, все, что тебе остается, – это сказать, что оттуда ты пошел прямо домой. Не идеальная версия, но лучшей альтернативы нет. Поскольку вполне вероятно, что сейчас тебя увидят, придется сочинить, что ты таки встретился с нами, но уже после фильма. Скажем, мы позвонили тебе около пяти и подобрали на стоянке. Ты доехал с нами до дома Фрэнсиса и вернулся к себе пешком – конечно, выходит не слишком гладко, но

придется этим удовольствоваться.

– Хорошо.

– Когда окажешься в общежитии, проверь, не оставлял ли кто для тебя сообщений

между половиной четвертого и пятью. Если да, нужно будет придумать причину, по которой ты не смог ответить на звонки.

– Слушайте, да ведь это и вправду снег, – прошептал Чарльз. Мелкий снежок, едва различимый на фоне сосен.

– И последнее, – сказал Генри. – Не надо вести себя так, будто с минуты на минуту ожидаешь услышать какую-то исключительно важную новость. Иди домой. Почитай книгу.

Думаю, сегодня нам уже не стоит пытаться связаться друг с другом – разумеется, за исключением крайней необходимости.

– Никогда не видел, чтобы снег шел почти в начале мая, – отрешенно произнес

Фрэнсис, глядя наружу. – Еще вчера было плюс двадцать.

– А был на этот счет прогноз? – спросил Чарльз.

– Не знаю, не слышал.

– Нет, вы только посмотрите… Практически накануне Пасхи!

– Не вижу повода для оживления, – мрачно отозвался Генри. Он не хуже фермера

разбирался в том, как погодные условия влияют на всхожесть, рост, сроки цветения и тому подобное. – Теперь погибнет все, что успело распуститься.

Я не на шутку замерз и изо всех сил спешил домой. На апрельский пейзаж убийственным оксюмороном опускалась апатия ноября. Снег уже шел вовсю. Рыхлые

снежинки невесомо парили средь весенней листвы, словно преодолев земное притяжение, и пейзаж был похож на заколдованную страну, где уже не действуют привычные законы

природы. Тропинка шла прямо под цветущими яблонями, дрожавшими в сумерках колонной гигантских светлых зонтов. Снежные хлопья сонно и мягко заполняли их кроны. Я пренебрег

этим зрелищем и только ускорил шаг. Минувшая зима поселила во мне безотчетный страх перед снегом.

Никаких сообщений на вахте не оказалось. Я поднялся к себе, переоделся, подумал, что делать со снятой одеждой, решил было постирать, но, побоявшись, что это покажется

подозрительным, в конце концов просто запихал ее на самое дно мешка с грязным бельем. Потом сел на кровать и уставился на циферблат.

Пора было ужинать, тем более что за весь день во рту у меня не было ни крошки, однако есть совсем не хотелось. Я подошел к окну, посмотрел, как под высокими арками

света на теннисных кортах кружатся снежинки, и снова сел на кровать.

Минута тянулась за минутой. Та непонятная анестезия, которая помогла мне пережить

недавнее событие, потихоньку испарялась, и с каждой секундой мысль о том, что мне предстоит просидеть всю ночь одному, становилась все более и более невыносимой. Я включил радио, выключил его, взял в руки книгу. Поняв, что не могу на ней сосредоточиться, открыл другую. Прошло чуть больше пяти минут. Я снова взялся за первую и тут же отложил ее. Затем, прекрасно понимая, что этого делать не стоит, спустился к телефону и набрал номер Фрэнсиса.

Он снял трубку после первого же гудка:

– Привет, что случилось?

– Ничего. Я так просто.

– Точно?

На заднем плане я услышал негромкую речь Генри. Отвернувшись от трубки, Фрэнсис что-то сказал ему.

– Что поделываете?

– Ничего особенного, решили немного выпить. Подожди-ка секунду, – добавил он,

отреагировав на невнятную реплику Генри.

Настала пауза, потом до меня долетели обрывки разговора, и наконец в трубке раздался

деловитый и строгий голос Генри:

– В чем дело? Ты где?

– У себя.