Отправка на фронт. Селижарово. Вязовня. Передислокация. Марш на Селижарово. Кувшиново. 2 страница

Мы стояли на скате высоты, а впереди в заболоченной низине, виден был расцвеченный осенью лес. За лесом в любой момент могли появиться немцы, но пока там, впереди, всё было спокойно и тихо.

Вечером, когда меня вызвали к командиру роты, я слышал там разговор на счёт немцев. Прибывший из штаба батальона офицер рассказал, что они были верхами впереди километров двадцать и слышали на западе артиллерийскую стрельбу. Орудия били залпами. Настоящая канонада! Слово "канонада" в рассказе офицера звучало солидно и весомо. Я сам никогда не слыхал гула артиллерийской канонады и мог её только представлять по сюжетам кино. А этот незнакомый офицер слышал её в отдалении. Ему исключительно повезло! Он успел побывать на линии огня и фронта[29].

Когда я вернулся в расположение своего взвода и подозвал старшину. Я посмотрел на него многозначительно и сказал:

— Люди слышали впереди канонаду!

— Это наши наверняка! — уверенно сказал старшина.

— Я тоже так думаю, — согласился я, — иначе и быть не может! Устроить канонаду могли только наши!

Я вспомнил, как мальчишками мы играли в военную игру. "Ты за кого?", — "Я, за красных!"

— Все хотели быть за "красных", — произнес я задумчиво вслух.

— Чего за красных? — переспросил старшина.

— Да так, ничего! — ответил я, вздыхая.

Я никак не предполагал, что на Западном фронте у нас нет ни снарядов, ни артиллерии. На фронтовых складах вообще отсутствовали боеприпасы, а у отступающих солдат давно кончились ружейные патроны. Вот почему многие, кто бежал и отступал от немцев, побросали свои винтовки.

Прошло несколько дней, из-за леса, где по рассказу офицера из штаба громыхала канонада, появились маленькие группы солдат. Они шли без противогазов, без касок и без винтовок, в не застегнутых шинелях, как говорят, душа нараспашку. Когда мы их остановили и спросили, кто они и откуда идут, где сейчас бои и грохот нашей канонады, они очень удивились и отрицательно помотали головами.

— Мы идём оттуда! — и они неопределенно показали в сторону леса.

— Никакой канонады там не было! — ответил сержант.

Ничего конкретного о боях и о нашей артиллерии они сказать не могли. Они шли через леса и болота, без продуктов питания и без курева. Они проходили большую деревню и видели, как жители из колхозных амбаров тащили зерно и увозили его по своим домам на телегах. В деревне они разжились двумя краюхами хлеба. Местные жители брали зерно открыто, не прячась. Как они говорили, забирают свою кровную долю, добытую трудом.

— Картошку колхозную не копают — пояснил рассказчик, — она в зиму останется на полях, своей в огородах полно.

— Что это? — подумал я, — Безвластие и возвращение к частной собственности, к единоличному хозяйству?

— Пока были свои, хозяйство было общее. А теперь каждый сам по себе! — сказал солдат в распахнутой шинели.

— В деревне бабы и старики ходят в открытую, а мужики и парни призывного возраста по избам прячутся. На глаза не лезут. Войну в деревне хотят переждать, — пояснил другой солдат.

— А почему их заранее не эвакуировали? — спросил кто-то из наших солдат, — Здесь, в этой местности из деревень всех вывезли!

— Не знаю! — ответил тот.

— Нам об этом ничего не известно! — добавил рассказчик.

Окруженцам показали дорогу на Селижарово, там располагались штабы и тыловые части, там, на местах была Советская власть.

Раздобыв у наших ребят на дорогу хлеба и горсть махорки на всех, окруженцы отправились по дороге на Селижарово.

***

Ночь прошла беспокойно. На душе осталась смута и неприятное волнение. Кругом было по-прежнему тихо и с военной точки зрения вполне спокойно. Мы не знали, что перед нами наших войск давно уже нет.

Утром снова над позициями появились дождевые облака. Ударил раскатисто гром и покатился над лесом. Может наш офицер из штаба перепутал раскаты грома с фронтовой канонадой, и "заливал" нам на счёт передовой? Заморосил мелкий дождь. Над землей нависла серая непроглядная мгла.

В первый раз я видел, чтобы лохматые темные облака своими хвостами цеплялись за землю. И тут я вспомнил. Ведь мы находимся на Валдайской гряде. Взвод занимает позицию между озерами Сиг и Волго. Сзади нас находится шоссе Осташков — Селижарово, а в деревне Язово расположился наш командир роты. Мы находимся на линии обороны, которая проходит по окраине деревни Вязовня[30].

Впереди лес. За лесом — дорога и деревни Ясенское, Пустоша и Семеново. За дорогой высота 288, а далее деревня Косарево и железная дорога со станцией Сигово[31].

Я смотрел у офицера штаба карту, когда он приезжал. Я зарисовал план местности без нанесения огневых точек и рубежа обороны. По общей схеме обороны укрепрайона взвод занимал не самую первую линию окопов и ДОТов. Я узнал, что нас вывели временно на этот рубеж. Инженерные сооружения на этой линии не были ещё готовы. Мы должны были следить за качеством работ и принимать у строителей каждый объект. Мы следили за количеством бетона, чистотой засыпаемого гравия, за пригодностью опалубки, за толщиной бетонных перекрытий.

Никто не знал, что через неделю из штаба фронта придёт приказ, и нас в срочном порядке перебросят на другой участок УРа, в район Сычевки[32]. Нам придётся много дней идти пешком через леса, поля и деревни по разбитым и залитым дождём и грязью дорогам. Мы будем преодолевать крутые спуски и подъёмы, и, наконец, к 20 сентября[33]выйдем на левый фланг нашего укрепрайона, где среди многих деревень одну называют — Шентропаловка.

И действительно, через неделю мы получили приказ, сняться и совершить марш в указанный район. Мы вылезли наверх из обшарканных боками шинелей ходов сообщений, потолкались с непривычки у обвисших кустов. Кое-как подровняв солдат, я подал команду:

— "Шагом марш!" — и взвод, шагнув, пошёл по дороге на новое место.

Мы взяли направление на Язово, где нас дожидался командир роты. Подойдя к Язовским избам, мы остановились около крайней избы, у крыльца. Здесь толпился народ, наш брат солдаты и местные жители. На крыльце сидели и стояли ребята из третьего взвода. Это были солдаты Луконина и среди них несколько местных девиц. Милашки, укрытые поверх кацавеек цветистыми платками, сидели на перилах и болтали ногами. На улице было темно. Цветов на шалях не было видно, они вплотную боками сидели с солдатами и изредка, певуче произносили:

— "Ой! Ай!", — и визгливо без умолку хихикали.

Солдаты в годах, что были постарше, держались в стороне. Они дымили папиросами и посматривали на перила.

Я остановил у крыльца своих солдат, поднялся по ступенькам и вошёл в избу доложить старшему лейтенанту, что четвёртый взвод прибыл в полном составе.

— Придётся подождать, лейтенант, не все ещё в сборе! Как только все подойдут, я выйду на крыльцо и подам команду к ротному построению.

— Мне можно выйти на улицу?

— Да! Иди, погуляй!

Я вышел из избы, сошёл с крыльца и сказал старшине:

— Никому не расходиться! Построение роты будет здесь! Я пойду, посмотрю повозки. Остаешься за меня!

Я пошёл вдоль деревни к сараям, где располагался ротный обоз. Деревня небольшая, дома все стоят по одной стороне. Дорога идёт по наклонной, и дома ступеньками забираются вверх. Я спросил солдата повозочного, всё ли готово, так как мне придётся идти опять сзади и подбирать отставших от роты бойцов. Я прошёлся по деревне, просто так, без дела, закурил папироску и вернулся назад.

Небо было тёмное, закрытое плотными облаками; вот дадут команду следовать отдельно от роты без карты, то в такой темноте можно запросто сбиться с пути. Компас в планшете есть, а карта на весь маршрут отсутствует. Нужно на всякий случай посмотреть дорогу на карте командира роты. Когда я подошёл к крыльцу, две молодухи уже крутились около моих солдат. Они о чём-то говорили и махали руками. "Не хватает гармошки", — подумал я.

Солдаты помоложе были оживлены. Но вот на крыльцо выбежал связной и передал команду ротного выходить на построение. Солдаты неровными рядами зашагали по зыбкой и скользкой земле, оставив девчат на пороге в ночной темноте, не обняв их на прощанье и не сказав им сердечных слов. На крыльце появился командир роты.

Взвод пристроился сзади роты, я получил соответствующее указание на счёт отстающих бойцов, и рота медленно, пошатываясь, стала подниматься вверх по размытой дождём дороге.

В темноте мы упорно двигали ногами и вскоре дошли до |следующей| деревни. Пройдя деревню, мы стали снова подниматься в гору. И только вступив на мощеную дорогу, мы взяли размеренный шаг, зашагали уверенно, чувствуя под ногами твердую опору. На слякоть и лужи уже никто не обращал внимания. Через лужи и грязь шли напрямик, брызгая, где водой, где жижей. И когда старшина предложил запеть, взвод, раскачиваясь и подстроив ногу, затянул солдатскую песню.

Когда идёшь под солдатские голоса, когда прислушиваешься к словам запевалы, к неровному стуку сапог, то забываешь о дороге, о воде, о лужах и грязи. |Об усталости, километрах пройденного и оставшегося впереди долгого пути.| Если солдаты по своей охоте распоются, то за одной походной песней с присвистом следует другая. Так шагают они среди ночи, подсвистывая нужные куплеты |и места| . Но стоит сделать в пути небольшой привал, после него выходят они, на дорогу молча, встают в строй неохотно, и потом по дороге уже не поют. Протянет запевала свой первый куплет, а подтягивать некому, никто не хочет, и получается, что он пропел вроде петуха. Пропел, а там хоть не рассветай |вовсе| !

Предупреждаю, что эта книга про солдат и про войну, про людское горе — без любви и без наслаждений!

В пути по дороге рота прошла заброшенную деревню. В темноте стояли избы, прячась, друг за друга. Между изб сновали неясные фигуры солдат, слышен был негромкий говор, позвякивание уздечек и фырканье лошадей. Наши тыловые подразделения и обозники батальона собирались в дальний и нелегкий путь. Кое-где среди неуклюжих изб мелькали огоньки папирос, по ним можно было видеть, сколько там толпилось людей. В темноте слышалось хлопанье дверей, скрип отворяемых ворот и топот солдатских ног по ступенькам. Всех сборов нельзя было рассмотреть, ночь загораживала от нас людей и повозки.

Воздух был прохладный и сырой. В низинах и вдоль опушек леса скапливался густой туман. К ночи в воздухе появилась прохлада.

Вот и деревня осталась позади. Впереди и в стороне, если посмотреть, кругом темно и ничего не видно. Чувствуешь под ногами дорогу, а поворотов её не видно. А она то поднимается на бугор, то сползает и сваливается снова в низину. Неясные очертания опушки леса проползают назад. Дорога забирается в непроглядный сумрак леса и вновь выбегает в серую пелену полей и кустов. А бесконечные дали горизонта, что нас поразили накануне, теперь не были видны. Потеряв счёт времени и пройденному пути, я не мог точно сказать, где мы в данный момент находимся. У нас, |даже| у лейтенантов не было ручных часов, чтобы определять время по стрелкам.

По часам можно было бы сказать, сколько прошли и где на дороге мы находимся. Говорят, у немцев все солдаты ходят при часах. А здесь топаешь по дороге и не знаешь, сколько тебе ещё осталось идти.

Я давно заметил, что один солдат стал отставать от взвода. Немного отстав, он ускорял свой шаг и догонял идущих сзади солдат. К концу марша он стал делать это чаще. Я поравнялся с ним и заглянул ему в лицо. Это был пожилой солдат, небольшого роста. Он как-то неестественно прихрамывал, стараясь перенести вес тела на пятку.

— Наверное, ноги стёр? — прикинул я, и обратился к солдату, — Ты что же братец, портянки не умеешь заворачивать?

— Нет, товарищ лейтенант. У меня на правой ноге пальцев нету!

— Как, это нету?

— Мне пальцы в больнице отрезали. Когда ещё был молодым. Обморозил сильно, вот и отрезали!

— Позволь, но как же ты попал на фронт?

— Не знаю. На комиссии сказали "годен".

— Как годен? К нестроевой службе в тылу ты, может быть, и годен. А у нас хоть и в возрасте солдаты, но все с руками и ногами считаются годными к войне.

— Пальцы у меня на руках есть. Стрелять могу. Вот и послали. Сказали, будешь сидеть под землей в ДОТе, там ходить не больно нужно.

— Ну, ты и даёшь!

— Ты на комиссии говорил, что у тебя пальцев на ноге не хватает? Показывал врачам ногу?

— Я думал, что они сами знают про то.

— Ну, вот что! До Селижарова осталось два часа ходьбы, полезай на телегу! Доедешь до места — пойдёшь в батальонную санроту. Скажешь, что я тебя прислал на медкомиссию, покажешь им ногу. Понял?

— Ладно, товарищ лейтенант!

— Да не ладно, а "Есть сходить в санчасть", нужно отвечать.

— Есть, так точно!

Я взял винтовку, противогаз и обоймы с патронами у бойца, положил всё на ротную повозку и сказал повозочному солдату, что это всё останется у него: "Солдата довезёшь на подводе до Селижарова, покажешь, где стоит санчасть. Ты своих обозников знаешь".

После короткого десятиминутного привала рота встала и тронулась снова вперёд. Остался последний небольшой переход.

Я буду рассказывать, не торопясь, всё по порядку, достаточно подробно, день за днём до самого конца войны. Мне повезло, я с боями прошёл большой и тяжелый путь. Кто хочет знать правду о войне, пусть не торопится!

Обычно к концу марша привалы становятся чаще и по времени проходят быстрей. Солдатам объявили, что осталось идти пять-шесть километров. Услышав, что до днёвки идти совсем недолго, солдаты оживились и прибавили шагу.

Всем хотелось побыстрее дойти до места, повалиться на землю, вытянуть ноги и закрыть глаза. Впереди ещё не показались станционные постройки Селижарова, а рота свернула с дороги и оказалась в лесу. Здесь роту остановили, рассредоточили, солдаты сразу повалились |на землю| и распластались кто где. Я приказал составить винтовки в козлы и выделить часовых для охраны и порядка.

Кое-кто ещё нашёл силы, потопал ногами, повозил, пошаркал подметкой по траве, стараясь в темноте нащупать сухое место. Но большинство легло там, где их остановили. Они валились на землю, как падают мертвые, подбитые пулей тела. Только часовые остаток ночи торчали вертикально, как пни.

Мы со старшиной не могли сразу лечь, у нас были разные дела, нас вызывал к себе Архипов. Освободились мы, а на небе уже легла серая полоса рассвета. День обещал быть светлым и не дождливым, [но] бестолковым. |Нас без конца вызывали, что-то важное сообщали и наконец велели сидеть и просто чего-то ждать.| Тыловые службы вечно не дают нам покоя. То им представь списки, то распишись в получении вещевой книжки, то тебе хотят выдать яловые сапоги, которые ты давно получил |и они у тебя на ногах| .

С рассветом, когда |поднялось осеннее солнце и| налетевший ветер стал разгонять облака, со стороны дороги вдруг потянуло приятно дымком. Громыхая по булыжной мостовой, с дороги свернула батальонная кухня. Она с горящими топками мягко вкатилась в лес, побудку солдат делать было не надо. Этот знакомый |и желанный| запах и фырканье лошадей, позвякивание уздечек и цепей, |в один миг поднял на ноги лежащих на земле солдат| человека поднимает на ноги без набатного колокола. В этот момент даже спящий солдат, не открывая глаз, способен подставить под черпак свой котелок.

Старшина установил сразу железный порядок, чтобы никакой ловкач не втёрся без очереди. За это проворные и шустрые проныры беспощадно карались. Их отставляли в сторону у всех на виду, и им полагалось приблизиться к кухне самыми последними. Этот метод очень воспитывал солдат, вырабатывал у них уважение к другим и развивал чувство товарищества.

А повар неумолим, он подсчитывает в уме каждый черпак и автоматически остановится на какой-то ему одному известной цифре. Первым делом он с силой захлопывает железную крышку над горячим котлом, и если у кухни остались солдаты с пустыми котелками, то от повара тут достанется нашему старшине. Вот почему наваристый запах кухни в первую очередь должен учуять сам старшина.

Для этого он к утру ставит на пост толкового часового, который должен зорко следить за дорогой и заранее знать, откуда покажется пара лошадей с одной оглоблей на цепях посередине. И как только он узреет дымящийся грибок кухонной трубы и по ветру почует запах съестного, он непременно должен будить старшину.

Старшина сразу, без суеты приступает к делу. Ему нужно по счету получить энное количество буханок хлеба, по весу принять кучу сахара и насыпанную мерой махорку. И весь этот ворох продуктов он должен разделить и раздать своим солдатам. Порции должны быть достаточно точными, чтобы ни у кого из солдат не было ни обид, ни сомнений. Каждый солдат будет приглядываться к порции соседа. Перед кухней и перед старшиной, как перед богом все одинаковы и все равны.

Снабжали нас хорошо и кормили солдат в батальоне досыта. Еда в котлах была густая, наваристая, вкусная и сытная. Повара, повозочные, каптенармусы, кладовщики и офицеры снабжения все были новобранцы и москвичи. Они не успели сработаться, принюхаться и объединиться друг с другом. Они [ещё] не "спелись" и остерегались, открыто или тайно брать и тащить из общего котла. Здесь не было своры нахлебников, вымогателей и воров. Всё это мы познали позже, когда попали в сибирскую кадровую дивизию. А пока, можно было сказать, |что| мы наедали себе животы. А у нашего ротного повозочного от сытой еды появился загривок.

Все это были новые в армии люди. Они были специально отобраны и призваны из запаса. Они совсем недавно покинули свои семьи, своих друзей, свои рабочие места. Они не успели научиться хапать и воровать. У каждого была совесть и человеческое сознание. В первые дни войны они перед солдатским котлом, как перед богом, были чисты и невинны. Продукты получались и закладывались под пристальным взглядом офицеров. Кладовых дел мастера и повара не вылавливали куски мяса из котлов, не прятали и не тащили на продажу. Продукты из солдатского пайка поступали целиком в солдатское нутро, и делились поровну и справедливо.

День с самого рассвета выдался ясным. После утренней поверки и кормёжки солдатам разрешили отдыхать. Они снова повалились на землю, но уже в каком-то естественном порядке. После сытного обеда нечего терять время, и они, не теряя ни минуты, устроились посуше и помягче на траве, положив под головы свои мешки.

К полудню в расположение роты подкатила крытая полуторка. Все офицеры и старшины были вызваны за получением зарплаты. Мы получали толстые пачки денежных купюр за прошлое и за будущее время. Что это? Почему так щедро выдали нам денег? Может шоссе перерезано. Или мешки с деньгами стали в тылу не нужны? Первый раз за всю жизнь[34]я держал в руках целое состояние.

— Откуда приехали? — спросил я начфина, который выдавал нам деньги.

— Откуда надо! Получил и отходи побыстрей! В Селижарово телеграф работает, идите на станцию и переводите деньги домой. Ты сам откуда?

— Из Москвы!

— Телеграфная связь с Москвой пока работает.

Набив карманы деньгами, не будешь таскать их по окопам на передовой. "Нужно идти!" — подумал я. Ещё несколько офицеров роты пошли на станцию вместе со мной.

В этот день ничего существенного не случилось. Была вторая кормёжка. Вечером рота построилась и вышла на дорогу. Делая малые и большие привалы, и взяв направление на Ржев, мы продолжали двигаться к Кувшинову.

***

Из Селижарова на Ржев шли две дороги. Одна прямая и короткая, но она была основательно разбита. Другая дорога — окольная и твёрдая, проходимая для воинских обозов и машин. Первая, прямая, шла через Большую Кошу, Суходол и Бахмутово[35]. Но на этом пути она пересекала множество ручьев и малых речек. Мосты были полуразрушены, а кругом непролазная грязь. Здесь и в сухую погоду с обозами не пройти.

В России в то время было много дорог, обозначенных на картах жирной линией. Но все они, или многие, были пригодны лишь для крестьянских телег. По ним осенью и в распутицу могла проползти лишь привыкшая к беспутью крестьянская лошадёнка с пустой или недогруженной телегой. Другой, окольный путь, по которому мы шли, пролегал через Кувшиново и Торжок[36]. Здесь дорога была мощёная и для колес груженых воинских повозок вполне проходимая. Но по этой дороге путь на Ржев был в два раза длинней. Вот по этой дороге мы и пошли.

Из Селижарова наша рота вышла с рассветом. Других рот нашего батальона мы на дороге не видели. В пути мы сделали несколько привалов и к вечеру подошли к Кувшинову. По дороге не встречалось ничего примечательного, кругом безлюдные поля и леса, как везде.

Кувшиново

Когда с опушки леса мы стали подниматься в гору по склону неглубокого оврага, то за насыпью железнодорожного полотна увидели крыши домов и почувствовали запах гари и дыма. Свернув на железнодорожное полотно и зачастив ногами по шпалам, рота подошла к окраине города. Город небольшой, в сорок первом году здесь проживало всего восемь тысяч жителей. Мы посмотрели вперёд. На станционных путях стояли разбитые и обгорелые вагоны. От вагонов ещё шёл едкий запах и дым. Немцы бомбили станцию накануне нашего прихода. Кругом свежие воронки от бомб, обгорелые скелеты товарных вагонов и догорающие станционные складские постройки |предстали перед нами| .

Первый раз мы увидели живую картину войны. Так нам тогда, по крайней мере, казалось. Мы почему-то остановились. Стояли и долго смотрели молча. Мы с интересом смотрели на исковерканные и согнутые в дугу рельсы, разбитые в щепу шпалы и разбросанные железные листы с крыш домов. Мы попытались представить себе, как всё это происходило, саму бомбежку и разрывы фугасных бомб. Для нас это было ново и совсем необычно. Трудно себе представить то, что сам никогда не видел и не испытал на себе. Сам поселок Кувшиново от налета немецкой авиации не пострадал. Немцы бомбили только станцию. Дома, где жили люди, все были целы. Дым и запах гари был только |со стороны| на станции.

Обойдя посёлок стороной, и выйдя на дорогу, которая вела на Торжок, рота остановилась в сосновом лесу. У дороги под соснами были вырыты длинные, с двухскатными крышами, землянки. В одну такую землянку можно было поместить целую роту. Только островерхие крыши, укрытые сверху травянистым дёрном, выступали над землей. Сверху, кроме свежего дерна их прикрывали лохматые ветви деревьев. Это были сооружения довоенного образца. При хорошей бомбежке, попади в такую землянку единственная бомба — от расположенной в землянке роты не осталось бы ничего. Позже, на фронте, мы такие землянки не строили. Но тогда, расположив своих солдат на дощатых нарах, при свете керосиновых ламп "Летучая мышь", мы были уверены, что здесь вполне безопасно. Выставив наверх часовых и назначив внутри при входе дежурных, мы приступили к чистке оружия и проверке наличия у солдат амуниции. Старшине я велел выявить солдат с потёртыми ногами и больных. Окончив проверку и доложив командиру роты о полном порядке во взводе, я вышел на верх подышать свежим воздухом.

В соседней землянке, где располагалась другая рота, у меня был приятель, тоже лейтенант, и тоже командир взвода. Женька Михайлов, с которым я учился в военном училище. Курсантами мы были в одном отделении. Мы давно с ним не виделись и не встречались со дня погрузки в эшелон. Сегодня по воле случая мы оказались с ним рядом. Солдаты ещё копошились на нарах, у них гудели ноги, а для нас, лейтенантов, такой переход не составлял особого труда. Мы и сейчас, после марша, ходили, как на пружинах. Вот что значит привычка!

В училище нас гоняли на совесть. О войне и о немцах мы практически ничего не знали. Не знали его техники и тактики, боеспособности и взаимодействия его танков с авиацией и пехотой. Мы были хорошо подготовлены физически, умели отлично стрелять, читать карты и разбираться в топографии, но к войне мы морально, теоретически и практически не были готовы.

Солдаты мои легли спать, и у меня появилось свободное время. Командир роты разрешил мне пройтись и часа два погулять. Я направился к своему другу в соседнюю землянку. Женька при встрече предложил пройтись по Кувшинову.

— Пойдём, посмотрим, у них сегодня там танцы!

Предупредив дежурного по роте, что я отойду на часок в местный клуб, мы вышли на улицу и пошли вдоль забора. На улице никого. В домах повсюду закрытые ставни и темень непроглядная, нигде ни звука, ни одного огонька.

Мы шли по узкому деревянному тротуару. На проезжую дорогу ступить было нельзя. Непролазная грязь, глубина по колено! А мы начистили с Женькой сапоги и натерли их до блеска бархоткой.

Дощатый настил тротуара лежал на круглых поперечинах, а они, в свою очередь, концами опирались на в битые в землю столбы. Тротуар был неширокий. Ряд досок в настиле были прогнуты, некоторые совсем прогнили, а в других местах их не было совсем. Чтобы не попасть между досок ногой и не шагнуть в темноте в глубокий провал, нужно было всё время смотреть себе под ноги. Мы шли молча и не смотрели по сторонам. И если теперь меня снова заставить пройти этой дорогой, я не нашёл бы её, потому что смотрел себе под ноги.

На первом углу нам попался местный мальчишка. Ему было лет двенадцать, и он довел нас до местного клуба. Мы вошли в деревянный бревенчатый дом.

Сначала шёл узкий и темный коридор, а дальше большая освещенная керосиновой лампой комната. По дороге мы спросили мальчишку:

— А под какую музыку здесь танцуют? Под гармонь или патефон?

— Нет! — ответил он с некоторой гордостью. — Под духовой оркестр!

Действительно! В углу просторной и слабо освещённой комнаты при свете керосиновой лампы поблескивали медные и никелированные духовые трубы. Их было немного. Всего несколько штук. Но музыканты! Вот что нас удивило! Это были важные сосредоточенные детские лица. Они сидели рядком на широкой лавке и ждали конца перерыва. Через некоторое время оркестр зашевелился, поднял на узкие плечи трубы и выдул несколько нестройных звуков. Потом, прогудев, как старый пароход, совсем непонятную мелодию, оркестр настроился вскоре и выдал что-то похожее на марш или фокстрот.

Молодежь, стоявшая у стен и около двери стала разбираться на пары. Танцевали в основном девчата друг с другом. А парнишки, что выводили на середину своих избранниц, пританцовывая и шмыгая по дощатому полу ногами, дымили папиросами. Для них это было, пожалуй, важней самих танцев. Все они были несмышленые мальчишки, занявшие на танцах места своих старших братьев, которые уже успели уйти на войну.

Старшие ушли на фронт, оставив медные трубы и охочих до танцев девиц и подружек на поколение мальцов. Кругом война. Днём бомбили станцию. А здесь танцуют, не снимая кепок и поддёвок, шаркают старыми отцовскими сапогами по дощатому полу и дуют в медные трубы. Мы действительно были удивлены.

Но нужно заметить, что настоящей войны мы ещё не видели и на себе не испытали, о ней мы не имели никакого представления. До сих пор мы только совершали марши с одного участка фронта на другой. Наше свободное время подходило к концу, и мы должны были возвращаться к своим солдатам.

Протанцевав ещё раз и взглянув на оркестр, мы вышли на улицу через тёмный коридор. Кругом было темно и тихо. Даже собак, которые облаивают обычно прохожих, вдоль заборов не было слышно.

Кувшиново осталось в памяти — грязной размытой дорогой, деревянными тротуарами, хмурым ночным небом, запахом гари, духовым оркестром и танцами при свете керосиновой лампы.

Ночное Кувшиново оставило след в памяти, потому что все последующие дни и переходы ничем особенным отмечены не были. Я и мои солдаты прошли большой и тяжелый путь.

Однообразный серый пейзаж притихших деревень, размытые дождём дороги и мощеные булыжником участки пути, усталые и небритые лица солдат — вот что осталось в памяти от этого перехода.

Где рота делала привалы? Когда к ней подъезжала походная кухня? Сколько больных и отставших солдат мы посадили на подводы обоза? Всё это смешалось и слилось в непрерывное чавканье сапог, в топот солдатских набоек по каменным мостовым, в одну совершенно серую и монотонную картину, — ползущую по дороге солдатскую массу. Человек на марше настолько устаёт, что вокруг себя ничего не замечает и не видит.

Глава 2. Укрепрайон

Сентябрь 1941 года

В один из сентябрьских дней[37], на рассвете, миновав несколько разбросанных у дороги серых, неказистых изб[38], рота свернула в сторону леса и вошла под деревья. Рота остановилась и солдаты кто, где повалились на землю. Сколько мы прошли за эти дни?[39]Мы потеряли счёт времени, километрам, дневным привалам и ночным переходам.

Командир роты всё время шёл впереди и меня вызывали к нему за получением дальнейших указаний. Солдаты думали, что это обычный дневной привал. Но прошло совсем немного времени и я вернулся обратно. Солдаты только что опустились на землю, а лейтенант |уже вернулся| явился и подал команду строиться.

— Подъём! — закричал старшина.

Солдаты, охая и вздыхая, нехотя стали подниматься.

— Шевелись! — пробасил старшина.

После некоторой неразберихи и толкотни солдаты построились, подравнялись и пошли за мной в глубь леса.

Когда на ясном небе появилось солнце и осветило всё кругом теплым и мягким светом, когда всеми цветами радуги заиграла осенняя листва, мы вышли на опушку леса.