С избытком, или Ничего лишнего 5 страница
На следующий день я привезла ему написанное за ночь, и он протянул мне три стодолларовых бумажки. Получалось, что деньги были и на мой билет, и очень кстати, поскольку и мне хотелось попрощаться с любимым писателем. Да к тому же отец Владимир чувствует себя во Франции весьма беспомощно, поскольку не говорит по — французски, так что лучше уж мне быть рядом с ним…
К слову сказать, это был единственный раз, когда мне платили такие деньги за эссе и выкладывали их передо мной тут же, не дожидаясь выхода номера.
К счастью, атташе по культуре французского посольства был тогда милейший человек русского происхождения — Алеша Берулович, а его помощницей — Аник Пуссель, с которой мы дружили. Узнав об умирающем Синявском, они помогли нам в тот же день сделать визы, мы забронировали билеты, и дело оставалось только за настоятелем храма отцом Максимом… Могла быть такая ситуацию, что он, даже при всем своем желании, не смог бы отпустить отца Владимира: в храме должно совершаться богослужение, а если у отца Максима лекция в Академии, а отец Владимир вовсе уедет, то служить окажется и некому. Это мой муж прекрасно понимал и поэтому звонил своему настоятелю не без сердечного трепета. Но тот неожиданно спокойно сказал:
— Конечно, поезжайте.
Словом, если Господу угодно, Он сделает невозможное: через три дня после звонка Марьи Васильевны мы уже сидели у нее дома на Fontenay-aux-Roses.
— Синявскому совсем худо, — сказала она. — Каждый день что-нибудь новенькое — то нога отнимется, то рука — опухоль все разрастается и давит на мозг. Тут собирался консилиум врачей, и они не дают ему больше нескольких дней жизни. А в довершение всего он сильно простудился: этой ночью спал с открытым окном, у него свалилось на пол одеяло, и он не смог его поднять. Только я уж вас прошу — не говорите ему, что он умирает. Когда он услышал, что вы его пособоруете, то испугался — ведь соборуют же перед смертью? Он даже заставил меня прочитать об этом в энциклопедическом словаре, правда, там написано, что это делается для исцеления…
— Во исцеление души и тела, — подтвердил мой муж.
Отец Владимир поднялся в кабинет Андрея Донатовича, который был на втором этаже, и они там долго беседовали, потом Андрей Донатович поисповедовался и пособоровался, и мы отправились к отцу Николаю Озолину, священнику, который служил и преподавал в Свято — Сергиевом Богословском институте, чтобы попросить у него на завтра Святые Дары.
Пока мы шли к институту, откуда-то стал раздаваться страшный пульсирующий звук: бук — бук — бук-бук, который все нарастал и нарастал, а навстречу нам стали попадаться странные подпрыгивающие молодые люди, у которых на голове были рога. Они были и прикреплены специально, и вылеплены из собственных волос, а сзади между ног болтались мерзкие хвосты. Таких подпрыгивающих и извивающихся рогатых и хвостатых людей становилось все больше и больше, пока бульвар не заполонила целая толпа, в гуще которой показался автобус, из которого и доносились усиленные до невозможности динамиками эти «бук — бук — бук». Оказалось, что это была демонстрация против приезда во Францию папы Римского, и вот ад восстал. Лица демонстрантов были вымазаны черной сажей, сами они подпрыгивали и кривлялись, выбрасывая вверх два пальца, сложенные латинской буквой V: victory, victoire. Победа.
— Это бесы, — догадались мы, прижимаясь к домам, чтобы те не растоптали нас.
Наконец мы добрались до отца Николая, и он пообещал на следующее утро после литургии дать для Синявского Святые Дары.
Возвращаясь обратно, на одной из узких парижских улиц мы столкнулись лицом к лицу с нашим другом — профессором Кротовским и его женой. Профессор Кротовский — врач от Бога, и он много лет совершал чудеса хирургии, спасая людей от смерти и инвалидности. Узнав о Синявском, он очень опечалился и захотел самолично взглянуть на его рентгеновские снимки и результаты анализов — а вдруг все-таки парижские врачи что-то преувеличивают? Вдруг есть хоть какая-то надежда? Вдруг все не так плохо?
И мы поехали с Кротовскими к Марье Васильевне. Но — увы! — как только он взглянул на снимки и изучил бумаги, глаза его потухли и он сказал:
— Это даже хуже, чем я ожидал… Счет, действительно, пошел не на дни, а на часы.
На следующий день отец Владимир причастил Андрея Донатовича, и мы улетели в Москву. А еще денька через два звонит нам Марья Васильевна и подзывает к телефону отца Владимира.
— Ну все, — подумали мы. — Вечная память!
Однако Марья Васильевна совсем иначе повела свою речь:
— Вигилянский, — сказала она довольно игриво, — угадайте, кто это сейчас сидит передо мной на кухне и пьет чай?
— Не знаю, Марья Васильевна, это может быть кто угодно — от Горбачева до Лимонова.
— А вот и нет, — бодро откликнулась она. — Передо мной сидит…
Синявский. Он сам сегодня спустился со своего второго этажа на кухню и теперь сидит передо мной! Но мало того — ему сделали новые рентгеновские снимки головы, и на них опухоли — нет! Врачи сами не могут ничего понять!
…Больше пяти месяцев Андрей Донатович вот так — спускался пить чай на свою кухню, работал над последним романом, встречался с друзьями, прощался с этой жизнью и готовился к новой. К нему несколько раз приезжал со Святыми Дарами отец Николай Озолин и причащал его.
Отец Владимир так ему и говорил:
— Вы будете жить столько, сколько в вас будет стремления идти к Богу.
А сам, стоя перед умирающим человеком, поеживался от собственного дерзновения.
Умер Андрей Синявский 25 февраля 1997 года.
Один наивный человек, услышав эту историю про пять месяцев жизни, воскликнул:
— Но почему же так мало?
А на самом деле это и не мало, и не много, а ровно столько, сколько потребовалось Господу, чтобы забрать его, смиренного, кроткого, готового, созревшего, как превосходный плод, к Себе в вечные свои обители.
Но и отец Владимир после этого укрепился в своей вере в чудесную силу церковных Таинств — врачующих, исцеляющих и веселящих сердце страдающего человека.
Тайны загробного мира
В евангельской притче о богаче и Лазаре о возможности общения живых и мертвых так прямо и говорится устами Авраама, покоящегося на своем «лоне Авраамовом»: «Между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят».
И все же порой происходят дивные вещи… Вон сколько невероятных историй, свидетельствующих о тонкости, а то и прозрачности перегородки, которая разделяет тот мир с этим, собрал в книге «Тайны загробного мира» архимандрит Пантелеймон. Или — священник Григорий Дьяченко в двухтомнике «Из области таинственного» поведал нам о множестве странных свидетельств, когда мертвые подавали живым, которых они продолжали любить, судьбоносные знаки. То они предупреждали их об опасностях, то сами просили помощи, а то и просто посылали весточку любви! Брат являлся брату, возвещая о своей кончине, сын — матери, предупреждая о ее скором отбытии в мир иной, и умерший муж — жене, прося ее сугубого молитвенного воздыхания.
И что это такое было, есть и будет — визионерство живых или ангельское утешение скорбящим — Бог весть! Но такие случаи совершались и с моими близкими людьми — совсем рядом.
Марья Васильевна Розанова и ее муж Андрей Синявский прожили вместе около пятидесяти лет. И, конечно, Марья Васильевна в нем просто души не чаяла — так крепко она его любила. И вот он умер…
Его отпели, и она его похоронила на кладбище в Роп1епау — аих — Ко8е8, неподалеку от их дома.
Минула зима, наступила весна, таянье снега, половодье рек, птички запели, забили фонтаны, засверкали в них золотые рыбки… А Марье Васильевне тяжело на душе, неспокойно — Синявский чуть ли не каждую ночь является ей в тонком сне и выглядит неважно, болезненно: явно плохо ему там, мучительно, вот и просит ее о чем-то.
Не выдержала Марья Васильевна, отправилась на кладбище, а в качестве переводчицы взяла русскую парижанку, свою старую приятельницу.
Пришли они к кладбищенскому начальству, и Марья Васильевна стала настаивать, чтобы разрыли могилу ее мужа, потому что ей необходимо удостовериться, все ли у него там в порядке.
Ну, этот похоронный начальник только руками развел: это такая сложная процедура!.. Да и что она там хочет увидеть? К тому же мадам сама захотела, чтобы ее мужа погребали в земле, а не захоранивали в склепе: по весне-то могилу раскапывать особенно сложно: а ну как грунтовые воды поднялись — ройся теперь в этой жиже!
Но Марья Васильевна была непреклонна:
— Я чувствую, что Синявскому там плохо! Что-то случилось… нехорошее…
Просто так он бы в таком смятенье ко мне не пришел!
И что же? Повздыхал — повздыхал этот начальник кладбища, покачал головой, поцокал языком, но — делать нечего — назначил день эксгумации. Столпились могильщики над захоронением русского писателя, а рядом с ними — верная Марья Васильевна с приятельницей.
— Мадам, просим вас отойти — это зрелище не для слабонервных! — попросил ее начальник кладбища. — Могильщики сами увидят, если там что-то не так… Вам не надо туда заглядывать.
— Вот еще! — возмутилась Марья Васильевна. — Для того ли я с моим мужиком прожила полвека, чтобы теперь, в трудную минуту, его оставить! Копайте.
Могильщики принялись рыть землю и уже изрядно углубились, как Марья Васильевна услышала — сначала робкий и тихий, а потом все более громкий, внятный и многоголосый возглас: «РоНсе! РоНсе!».
Она заглянула в вырытую могилу и ужаснулась: грунтовые воды подмыли гроб, да так, что крышка с него не только съехала вбок, но еще и треснула, так что оттуда показалась внутренняя обшивка…
— Ну вот! — сказала Марья Васильевна. — Не зря же он приходил! Вон как ему там скверно!
Приехала полиция, гроб вытащили, переложили в новый и захоронили, на сей раз — в склепе. И Андрей Донатович перестал являться в тонких снах своей любимой жене. Она поняла это так, что он успокоился и водворился наконец в месте сухом, в месте светлом, в месте злачном, в месте покойном. В таком месте, откуда «отбеже болезнь и воздыхание».
…На это снова и снова хочется утверждать, исполняясь смыслом этих слов: воистину «Бог не есть Бог мертвых, но живых»!
Августин
Об этом я написала уже целую поэму. А наместник Сретенского монастыря архимандрит Тихон, который был одним из участников этой истории, — свои воспоминания. И тем не менее мне хочется еще раз вернуться к этому сюжету и рассказать его так, как его увидела я.
Приехала я как-то раз в монастырь к моему духовному отцу. А он смотрит на меня обескураженно:
— Как, вы приехали? А я как раз к вам молодого монаха послал. Отшельника с Кавказских гор. Помогите ему, а то у него нет паспорта, а без документов его не принимают в монастырь — он уже и в лавре был, и здесь хотел остаться, но — никак! Придумайте что-нибудь, чтобы перевести его на легальное положение! Зовут его — Августин. Человек высокой жизни. Я сам просил его пустыннических молитв.
Для меня слово моего духовного отца было закон. Поэтому я отправилась восвояси спасать этого молодого монаха. Вернулась, а он уже у нас на кухне сидит, с детьми моими чай пьет, а вокруг — несколько человек в подрясниках — священники, иеромонахи — дожидаются его рассказов о подвижниках Кавказских гор.
История его была такова.
В семилетнем возрасте он был увезен из Москвы матерью в Кавказские горы, где они и начали свой подвижнический путь под руководством некоего духовного отшельника — старца. Он постриг мать, постриг мальчика, и жили они так милостию Божией, крепкой молитвой да трудами рук своих — сажали огород, разводили пчел, были у них и козы, и коровки, и даже кошки. Когда Августину исполнилось шестнадцать лет и вроде бы пора было уже получать паспорт, старец не благословил этого делать и сказал, что он сам этот свой антихристовый документ давно уничтожил. Тогда уничтожила его и мать Августина. Просто взяла и сожгла. Так было принято у кавказских отшельников, потому что видели они в серпастом и молоткастом советском паспорте антихристову печать.
Старец вскоре мирно почил в Бозе, и они остались одни — одинешеньки, но продолжали жить, как и при старце, — молитва, посты, труды.
Но дело в том, что какими бы крутыми ни были тропы, ведущие в их смиренную келью, а все же кое-какие бродячие монахи, паломники, охотники, бродяги и разбойники там встречались. Повадились к ним такие головорезы, омусульманившиеся греки, — и то козу утащат, то бочонок меда, то картошку всю унесут.
И вдруг произошла какая-то темная история: одного из этих греков подстрелили, и они заподозрили, что убийцей был охотник, который заходил в хижину Августина и его матери. Туда они и нагрянули, чтоб его схватить и убить. Однако он уже ушел куда-то по своим тропам, Августин чинил мост через пропасть, а мать была одна. Они стали ее пытать, куда ушел и когда вернется охотник, и даже пригрозили изнасиловать, если она не скажет. Старая монахиня так была потрясена их угрозами, что воскликнула:
— Лучше меня сожгите живьем, чем такое!
И тогда один из них, видимо для острастки, ткнул в нее горящий факел. Потому что когда она вдруг вспыхнула, они испугались и принялись ее тушить. Но на ней было много чего накручено и наверчено — подрясник, ряса, огонь полыхал вовсю, воды поблизости не было, и они в ужасе бежали.
Августин как будто что-то почуял — настойчивый и внятный помысел заставил его бросить неоконченную работу и возвращаться домой. Издали он увидел этих четверых, которые торопливо спускались по тропинке, ведущей от хижины, и узнал своих мздоимцев. Но и они заметили его. Мать он застал еще живой: умирая, она корчилась на земляном полу, но успела его благословить и велела бежать из этих мест.
История эта подлинная, о ней я не только слышала от Августина на своей кухне, но и читала впоследствии в книге «На горах Кавказа».
Итак, он похоронил мать, спустился с гор, направился в Сухуми, прямо в храм, где трудились знакомые монашки. Прожил у них несколько дней, а они ему и говорят:
— Небезопасно тебе здесь оставаться. Ищут тебя. В храм уже приходили серьезные люди — все тебя высматривали, выспрашивали о тебе. Вот тебе денег, и отправляйся-ка ты в Троице — Сергиеву лавру. Там и по сей день старцы духовные есть.
Он так и сделал. Приехал в лавру, пошел к старцу Кириллу, к старцу Науму, а те ему говорят:
— Вряд ли тебя здесь примут в монастырь без паспорта. Очень уж за нами власти надзирают. Поезжай-ка ты в Псково — Печерский монастырь — там у них повольготнее. Может, возьмут тебя.
Он так и сделал. Побывал у одного из печорских старцев, у моего духовника, познакомился и с другими монахами. Старец попробовал было о нем с наместником поговорить — так, мол, и так, добрый инок, а паспорта нет. Но наместник — тогда был архимандрит Гавриил — отказал наотрез. Что делать? Мой духовник сжалился над ним и послал его в Москву — к нам: а вдруг мы тут у себя в столице что-нибудь придумаем?
Итак, как только Августин поселился у нас дома, сразу же на него, как на подвижника с Кавказских гор, слетелось множество благочестивого народа. Тут были и лаврские монахи, и московские священники, и просто ревностные миряне, чающие жития ангельского.
Будущий наместник московского Сретенского монастыря архимандрит Тихон, а тогда Гоша Шевкунов, тоже был среди них. Всем хотелось послушать отшельнических историй, приобщиться святости жизни, вдохнуть благодати.
А смиренный чернец все рассказывал, рассказывал, поднимая на благоговейных и благодарных слушателей чистые голубиные глаза.
Однако пора было и что-то делать для него. Самый простой путь был просто пойти в милицию и рассказать: так, мол, и так. Жил монахом в высокогорной пустыне, где паспортов не выдают, поэтому просрочил с получением, так давайте же исправим положение. Если нужно заплатить штраф, заплатим штраф.
Но этот вариант пришлось тут же и отмести. Потому что времена были еще советские и власти охотились за монахами, которые проживали без паспортов в недоступных и непроходимых Кавказских горах. Надо было знать тропы, чтобы туда взобраться, а в это милицию никто не желал посвящать. И если бы даже Августин пошел и сдался, его бы заставили выдать эти потайные тропы и указать, где именно живут старцы.
А кроме того — ему было уже 20 лет, и ему грозили уголовные статьи за нарушение паспортного режима и уклонение от воинской повинности, а затем, быть может, и армия. Но как монах он никак не мог выполнять свой воинский долг с оружием в руках. Значит, поход в милицию отпадал. По крайней мере просто так, с улицы. Но можно было попробовать зайти с другой стороны. То есть — по блату.
Единственным знакомым человеком, который имел хоть какие-то связи с Министерством внутренних дел, был знаменитый писатель — детективист Аркадий Вайнер — он до своего писательства работал в МУРе. Он жил со мной по соседству, через подъезд, дружил с моими родителями и любил мои стихи. Я и отправилась к нему. Он слушал меня с нескрываемым интересом — видимо, ему не приходилось сталкиваться до этого дня с сюжетами подобного рода — отшельники, подвижники, охотники, омусульманившиеся греки. Экзотика! Но в конце концов он решительно сказал:
— Нет, сдаваться ему никак нельзя. За него возьмутся не только милиционеры, но и комитетчики. Будут прокручивать по каждому нераскрытому уголовному делу на всем Кавказе — там знаешь сколько «висяков», ну и найдут, что на него списать. А попробуйте-ка пойти по пути психиатрии: потерял память, мать погибла — что, как, где — ничего не может вспомнить. Подержат его, подержат, а там и выпустят, выправив паспортину. Хорошо бы, конечно, знакомого найти психиатра, чтобы все это происходило под его присмотром, а то заколят его, заширяют — в самом деле утратит и память, и всякое соображение.
Был у меня такой психиатр, светило психиатрической науки, написавший диссертацию о психологической реабилитации космонавтов. Вел он себя, впрочем и выглядел, как персонаж известного анекдота, — все время почесывался, поплевывал,
похрюкивал, посвистывал, похрапывал, заикался да еще и время от времени косил к носу глаза. Выслушав историю Августина и предложение прославленного детективиста о потере памяти, он тут же все забраковал.
— Да там теперь такие тесты, что он и не захочет, а всю информацию выдаст. И что? Вцепятся в него, как в лакомый кусок, станут на части рвать. Ведь это какой случай: человек, выросший в природных асоциальных условиях, ни советской власти не нюхал, ни советской школы. Маугли, можно сказать. Будут его мои коллеги изучать, писать на нем диссертации, совсем замордуют, еще и религиозный бред припишут. Нет, к психиатрам ни в коем случае ему нельзя.
Хорошо. Тогда, быть может, нас выручит какой-нибудь высокопоставленный или знаменитый человек, имеющий выход в верхи. Напишет какое-нибудь ходатайство: прошу в виде исключения… учитывая мои заслуги перед Отечеством… Кто это может быть из тех, до которых я лично могла бы добраться? Алла Пугачева? Булат Окуджава? Космонавт Севастьянов? Спортивный комментатор Николай Озеров, живший аккурат под нашей квартирой? Герой Советского Союза Генрих Гофман? Муслим Магомаев? Короче — Евтушенко. Он — заступник, всегда подписывал письма в защиту, какие я ему приносила. Пусть и на этот раз защитит бедного монаха.
Я и позвонила Евгению Александровичу, чудом застав его в Москве — он откуда-то только — только вернулся и должен был вот — вот куда-то уезжать, а в этот — единственный — вечер у него была назначена встреча с английским классиком Грэмом Грином в банкетном зале ЦДЛ. Вот я туда и пришла.
Села между ними и повела непринужденный разговор. Между прочим, Грэма Грина я читала в оригинале еще в школе и потому чувствовала себя как бы в своем праве вот так запросто и без приглашения восседать рядом с английским классиком: я же читатель как-никак!
Наконец Евтушенко спросил:
— Ну что у тебя такое срочное?
Я рассказала.
— Хорошо, — откликнулся он. Кажется, ему даже понравилось, что я обращаюсь к нему со столь авантюрным сюжетом. — Но официально у нас ничего не выгорит: ты преувеличиваешь мои возможности.
— Тогда давайте попробуем вариант с фальшивым паспортом, — предложила я, — Не может быть, чтобы вы, народный поэт, не знали нужных людей.
Польщенный, он даже порозовел.
— Ладно, — глядя в сторону, как бы конспиративно, сказал он. Прикрыл рот ладонью и из-под нее процедил: — Я сведу тебя с моим шофером — может быть, он справится…
— Принеси мне любой паспорт на мужское имя, чей угодно, и фотографию этого твоего, — кивнул шофер, — Я отдам куда надо, там прежнюю фотографию сведут, эту приклеят, а печать подрисуют.
— Как, и все?
— И все.
— А где же я возьму этот любой паспорт на мужское имя?
Он пожал плечами:
— Это уж твое дело… Не знаю. Укради у кого — нибудь…
Я стала мучительно соображать, у кого бы мне украсть этот паспорт, да так, чтобы это обошлось как можно безболезненнее для его владельца, но тут план по спасению Августина переменился.
Друг будущего наместника Сретенского монастыря архимандрита Тихона, а тогда — просто Гоши Зураб Чавчавадзе был родственником Грузинского патриарха католикоса Илии. И он предложил самолично отвезти к нему Августина: как-никак Кавказские горы — это его каноническая территория, да и с выдачей паспорта смиренному монаху там все могло обойтись без лишних вопросов.
План был единодушно принят всеми лицами, принимавшими участие в устроении его судьбы, и Августин должен был в скором времени отправиться вместе с Зурабом и Гошей в Тбилиси. До спасения Августина оставались считанные дни…
Отъезд, однако, несколько откладывался по техническим причинам: Гоша, который работал тогда в Издательском Отделе Московской Патриархии, стоя у истоков православного кино, как раз снимал фильм о России и Грузии — православные народы-братья, Россия — хлеб, Грузия — вино, а в Таинстве Евхаристии они претворяются в Тело и Кровь Христовы. Вино он собирался снимать в Грузии, а вот русский хлеб, то есть колосящуюся пшеницу, снять он опоздал: урожай был уже собран. И единственное место, где еще колосились последние несжатые полоски, была Омская епархия. Ехать туда надо было срочно, а не то — исчезнет и это: будет сплошное снежное поле. И Гоша улетел.
А тем временем Августин, подтачиваемый неопределенностью и ожиданием, начинал томиться. К тому же ему начинало казаться, что его пытаются так или иначе загнать в тупик: то я выразила удивление, почему он так неуверенно читает Псалтирь, в то время как шестопсалмие идет у него как по маслу. То мой муж стал недоумевать, почему он, коль скоро до семи лет жил в Москве, не помнит ни названия улицы, ни станции метро… А кроме того — почему говорит с ростовским акцентом. Тут Августин смутился. Но мой муж сам пришел ему на помощь:
— А может, старец твой так говорил? Был родом с юга России?
— Да — да, — обрадовался тот. — Он как раз и был оттуда. А я — за ним повторял. С-под Ростова он был.
А тут наш друг — иеромонах из лавры, будущий архиепископ, который приезжал к нам послушать подвижнические рассказы, вдруг стал делиться с нами своими подозрениями: не засланный ли «казачок» этот Августин, не операция ли это спецслужбы по выяснению того, есть ли у Церкви каналы для изготовления фальшивых паспортов…
Все эти флюиды клубились в воздухе, и сам Августин впал в какое-то тревожное, подавленное состояние и целый день свешивался с балкона, что ему категорически запрещалось — ведь его могли заметить в его подряснике, могли прийти и спросить: «Кто такой? Что за поп? Ваши документики?» Потому что дом наш находился под особым наблюдением — напротив жил политический беженец Луис Корвалан, а в непосредственной близости от нас располагалось окно дочки греческого миллиардера Кристины Онасис, вышедшей замуж за советского гражданина.
Августин же — не только свешивался, а еще и громко комментировал прохожих. Увидел девушку в белых брюках из соседнего подъезда, да как гаркнет:
— Ну и корова!
Заглянет в незашторенное окно к дочке американского миллионера и кричит:
— Ишь ты, бесстыжая! Она голая там ходит!
Да еще некий любовный треугольник заметил он прямо под балконом: то подкатит к дверям подъезда плешивый дядька на машине и высадит девушку. Поцелуются они, он и укатит. А только он скроется из глаз, тут появляется парень на мотоцикле. Девушка эта чмок его в щеку, на мотоцикл к нему — скок, и они скрываются в клубах пыли до середины ночи. А на следующий день — опять этот плешивый на своей машине. А девушка как ни в чем не бывало, как будто и не существовало никакого мотоциклиста, к нему в машину — юрк!
И Августина такое женское коварство просто убивало! Он извелся, неся дежурство на балконе. Стал даже в эту девушку комочки земли из цветочных ящиков метать, чтобы она опомнилась. И кто знает, на что решился бы в дальнейшем наш чернец, возмущенный до глубины души, если бы мой муж его от этого не отвлек.
Потому что он решил, пока есть время, отвезти Августина к какому-нибудь благодатном)’ старцу. Пусть духовно укрепится перед дорогой, помолится, поисповедуется у него, получит благословение и с новыми силами отправится к новой жизни.
Старец Серафим Тяпочкин — увы! — уже умер, но в той же Белгородской епархии в селе Покровка жил и здравствововал его духовник, тоже старец — схиархимандрит Григорий.
Когда-то мой муж, тогда еще просто Володя, был уже в этой Покровке: там расписывал храм наш духовник. Муж мой, собственно, и приехал-то тогда именно к нему. Но в храме никого не было, он вошел в священнический домик — он был пуст. Тогда он прошел в дальнюю комнату, полагая, что кто-нибудь все же может находиться в глубине. Но и там никого не увидел. Он было повернулся, чтобы уйти, и вдруг услышал:
— Отец Владимир, ты что ж это без молитвы заходишь?
Он огляделся и вдруг увидел на диванчике маленького сухонького старчика. Это и был схиархимандрит Григорий. Ну, насчет «отца» — это мой муж решил, что старчик поюродствовал, а вот то, что он, увидев его впервые, назвал его по имени, было поразительно и непостижимо…
Вот и отправились они с Августином к этому чудесному старцу Григорию. Приехали. Мой муж говорит:
— Вот, отец Григорий, привез вам монаха… Спустился он с Кавказских гор, а там у них не принято иметь советские документы. А здесь паспорт повсюду требуется, даже в монастырь без него не принимают…
Старец поглядел на Августина да только рукой махнул:
— Какой он монах!
Августин смущенно улыбнулся и занервничал. А мой муж решил, что старец так сказал из монашеского этикета. Ну, в житиях святых, у пустынников такое случалось. Допустим, умирает духоносный авва святой жизни, а про себя говорит: «Ну какой я монах! Я еще и не начинал!.»..
Так и старец смиряет Августина. Ему видней, как именно молодого монаха воспитывать…
А отец Григорий меж тем и говорит:
— Обетов монашеских не соблюдает, правило монашеское не выполняет. Самозванец — вот кто он такой! Нацепил на себя чужой подрясник, напялил чужую рясу — вот те на!
Мой муж понимающе закивал, а уж Августин как-то заерзал на месте.
— Вот, думаем его к Грузинскому Патриарху отправить. Благословите! — просительно произнес мой муж.
— К Грузинскому Патриарху? — удивился старец. — А на кой он Патриарху сдался? Пустое!
— Не получится ничего, да? — испугался мой муж.
— Пустое! — опять махнул рукой старец.
— Что же нам делать?
— А чем дурью маяться, сдай-ка ты его в милицию, и делу конец. Сейчас поедешь из Покровки в Белгород, как увидишь первого же милиционера, так и сдай своего монаха ему.
— Ну, — подумал мой муж, — совсем что-то старец чудит.
— Так его же посадят!
— Вот и хорошо, — одобрительно кивнул головой отец Григорий. — Туда ему и дорога!
Муж мой, потрясенный, никакому милиционеру Августина, конечно, не сдал, а привез его в целости-сохранности обратно в Москву, к нам домой. Но сам пребывал в сильном смущении.
…А тем временем будущий наместник Сретенского монастыря, а пока что режиссер Гоша, успешно отснял запоздало колосящиеся поля и отправился в сопровождении иподиакона Омского владыки на аэродром, чтобы лететь в Москву. Вылет откладывался, и молоденький иподиакон заметно томился, не решаясь оставить здесь в одиночестве московского гостя, которого ему поручил владыка. Так, бродя по залу ожидания, они подошли к зловещей доске, на которой было написано: «Разыскиваются». И далее шли фотографии преступников.
— А кстати, — оживился вдруг иподиакон, схватившись за возможность завести разговор, — тут у нас был один… мошенник. Устроился работать чтецом в храм, а потом обворовал и храм, и батюшку, который его пригрел: из храма утащил Евангелие в драгоценной ризе, кадило и деньги из церковной кружки, а у батюшки — подрясник и документы: и паспорт, и метрику, и свидетельство об окончании семинарии. А недавно кто-то из наших видел его в самой лавре. Якобы он расхаживал там в подряснике и выдавал себя за монаха Августина. Чудеса!
В тот день мы собирались на проводы Августина — приехал Зураб Чавчавадзе, ждали и Гошу, который только — только прилетел из Омска. Он приехал, таинственный, и тут же увлек моего мужа в магазин:
— Пойдем, купим чего-нибудь, а то у вас никаких угощений!
— Да все есть. Зачем?
Увел. Оказалось — это был такой маневр: он хотел рассказать ему обо всем, что узнал, не вызывая подозрений Августина.
— Надо под благовидным предлогом увезти его из дома и обыскать вещи: вдруг у него там оружие, мало ли что!
Мой муж позвонил нашему другу — иеромонаху из лавры, будущему архиепископу, и попросил его помощи. У него была монастырская машина, и потому он приехал довольно скоро. Он сразу понял свою задачу.