Татьяна Толстая. Река Оккервиль

Когда знак зодиака менялся на Скорпиона, становилось совсем уж ветрено,

темно и дождливо. Мокрый, струящийся, бьющий ветром в стекла город за

беззащитным, незанавешенным, холостяцким окном, за припрятанными в

межоконном холоду плавлеными сырками казался тогда злым петровским умыслом,

местью огромного, пучеглазого, с разинутой пастью, зубастого царя-плотника,

все догоняющего в ночных кошмарах, с корабельным топориком в занесенной

длани, своих слабых, перепуганных подданных. Реки, добежав до вздутого,

устрашающего моря, бросались вспять, шипящим напором отщелкивали чугунные

люки и быстро поднимали водяные спины в музейных подвалах, облизывая

хрупкие, разваливающиеся сырым песком коллекции, шаманские маски из

петушиных перьев, кривые заморские мечи, шитые бисером халаты, жилистые ноги

злых, разбуженных среди ночи сотрудников. В такие-то дни, когда из дождя,

мрака, прогибающего стекла ветра вырисовывался белый творожистый лик

одиночества, Симеонов, чувствуя себя особенно носатым, лысеющим, особенно

ощущая свои нестарые года вокруг лица и дешевые носки далеко внизу, на

границе существования, ставил чайник, стирал рукавом пыль со стола, расчищал

от книг, высунувших белые язычки закладок, пространство, устанавливал

граммофон, подбирая нужную по толщине книгу, чтобы подсунуть под хромой его

уголок, и заранее, авансом блаженствуя, извлекал из рваного, пятнами

желтизны пошедшего конверта Веру Васильевну - старый, тяжелый, антрацитом

отливающий круг, не расщепленный гладкими концентрическими окружностями - с

каждой стороны по одному романсу.

- Нет, не тебя! так пылко! я! люблю! - подскакивая, потрескивая и шипя,

быстро вертелась под иглой Вера Васильевна; шипение, треск и кружение

завивались черной воронкой, расширялись граммофонной трубой, и, торжествуя

победу над Симеоновым, несся из фестончатой орхидеи божественный, темный,

низкий, сначала кружевной и пыльный, потом набухающий подводным напором,

восстающий из глубин, преображающийся, огнями на воде колыхающийся, -

пщ-пщ-пщ, пщ-пщ-пщ, - парусом надувающийся голос, - все громче, - обрывающий

канаты, неудержимо несущийся, пщ-пщ-пщ, каравеллой по брызжущей огнями

ночной воде - все сильней, - расправляющий крылья, набирающий скорость,

плавно отрывающийся от отставшей толщи породившего его потока, от

маленького, оставшегося на берегу Симеонова, задравшего лысеющую, босую

голову к гигантски выросшему, сияющему, затмевающему полнеба, исходящему в

победоносном кличе голосу, - нет, не его так пылко любила Вера Васильевна, а

все-таки, в сущности, только его одного, и это у них было взаимно.

Х-щ-щ-щ-щ-щ-щ-щ.

Симеоновв бережно смниал замолкшую Веру Васильевну, покачивал диск,

обхватив его распрямленными, уважительными ладонями; рассматривал старинную

наклейку: з-эх, где вы теперь, Вера Васильевна? Где теперь ваши белые

косточки? И, перевернув ее на спину, устанавливал иглу, прищуриваясь на

черносливовые отблески колыхающегося толстого диска, и снова слушал, томясь,

об отцветших давно, щщщ, хризантемах в саду, щщщ, где они с нею встретились,

и вновь, нарастая подводным потоком, сбрасывая пыль, кружева и годы,

потрескивала Вера Васильевна и представала томной наядой - неспортивной,

слегка полной наядой начала века, - о сладкая груша, гитара, покатая

шампанская бутыль!

А тут и чайник закипал, и Симеонов, выудив из межоконья плавленый сыр

или ветчинные обрезки, ставил пластинку с начала и пировал по-холостяцки, на

расстеленной газете, наслаждался, радуясь, что Тамара сегодня его не

настигнет, не потревожит драгоценного свидания с Верой Васильевной. Хорошо

ему было в его одиночестве, в маленькой квартирке, с Верой Васильевной

наедине, и дверь крепко заперта от Тамары, и чай крепкий и сладкий, и почти

уже закончен перевод ненужной книги с редкого языка, - будут деньги, и

Симеонов купит у одного крокодила за большую цену редкую пластинку, где Вера

Васильевна тоскует, что не для нее придет весна, - романс мужской, романс

одиночества, и бесплотная Вера Васильевна будет петь его, сливаясь с

Симеоновым в один тоскующий, надрывный голос. О блаженное одиночество!

Одиночество ест со сковородки, выуживает холодную котлету из помутневшей

литровой банки, заваривает чай в кружке - ну и что? Покой и воля! Семья же

бренчит посудным шкафом, расставляет западнями чашки да блюдца, ловит душу

ножом и вилкой, - ухватывает под ребра с двух сторон, - душит ее колпаком

для чайника, набрасывает скатерть на голову, но вольная одинокая душа

выскальзывает из-под льняной бахромы, проходит ужом сквозь салфеточное

кольцо и - хоп! лови-ка! она уже там, в темном, огнями наполненном

магическом кругу, очерченном голосом Веры Васильевны, она выбегает за Верой

Васильевной, вслед за ее юбками и веером, из светлого танцующего зала на

ночной летний балкон, на просторный полукруг над благоухающим хризантемами

садом, впрочем, их запах, белый, сухой и горький - это осенний запах, он уже

заранее предвещает осень, разлуку, забвение, но любовь все живет в моем

сердце больном, - это больной запах, запах прели и грусти, где-то вы теперь,

Вера Васильевна, может быть, в Париже или Шанхае, и какой дождь - голубой

парижский или желтый китайский - моросит над вашей могилой, и чья земля

студит ваши белые кости? Нет, не тебя так пылко я люблю! (Рассказывайте!

Конечно же, меня, Вера Васильевна!)

Мимо симеоновского окна проходили трамваи, когда-то покрикивавшие

звонками, покачивавшие висячими петлями, похожими на стремена, - Симеонову

все казалось, что там, в потолках, спрятаны кони, словно портреты трамвайных

прадедов, вынесенные на чердак; потом звонки умолкли, слышался только

перестук, лязг и скрежет на повороте, наконец, краснобокие твердые вагоны с

деревянными лавками поумирали, и стали ходить вагоны округлые, бесшумные,

шипящие на остановках, можно было сесть, плюхнуться на охнувшее, испускающее

под тобой дух мягкое кресло и покатить в голубую даль, до конечной

остановки, манившей названием: "Река Оккервиль". Но Симеонов туда никогда не

ездил. Край света, и нечего там было ему делать, но не в том даже дело: не

видя, не зная дальней этой, почти не ленинградской уже речки, можно было

вообразить себе все, что угодно: мутный зеленоватый поток, например, с

медленным, мутно плывущим в ней зеленым солнцем, серебристые ивы, тихо

свесившие ветви с курчавого бережка, красные кирпичные двухэтажные домики с

черепичными крышами, деревянные горбатые мостики - тихий, замедленный как во

сне мир; а ведь на самом деле там наверняка же склады, заборы, какая-нибудь

гадкая фабричонка выплевывает перламутрово-ядовитые отходы, свалка дымится

вонючим тлеющим дымом, или что-нибудь еще, безнадежное, окраинное, пошлое.

Нет, не надо разочаровываться, ездить на речку Оккервиль, лучше мысленно

обсадить ее берега длинноволосыми ивами, расставить крутоверхие домики,

пустить неторопливых жителей, может быть, в немецких колпаках, в полосатых

чулках, с длинными фарфоровыми трубками в зубах... а лучше замостить

брусчаткой оккервильские набережные, реку наполнить чистой серой водой,

навести мосты с башенками и цепями, выровнять плавным лекалом гранитные

парапеты, поставить вдоль набережной высокие серые дома с чугунными

решетками подворотен - пусть верх ворот будет как рыбья чешуя, а с кованых

балконов выглядывают настурции, поселить там молодую Веру Васильевну, и

пусть идет она, натягивая длинную перчатку, по брусчатой мостовой, узко

ставя ноги, узко переступая черными тупоносыми туфлями с круглыми, как

яблоко, каблуками, в маленькой круглой шляпке с вуалькой, сквозь притихшую

морось петербургского утра, и туман по такому случаю подать голубой.

Подать голубой туман! Туман подан, Вера Васильевна проходит, постукивая

круглыми каблуками, весь специально приготовленный, удерживаемый

симеоновским воображением мощеный отрезок, вот и граница декорации, у

режиссера кончились средства, он обессилен, и, усталый, он распускает

актеров, перечеркивает балконы с настурциями, отдает желающим решетку с

узором как рыбья чешуя, сощелкивает в воду гранитные парапеты, рассовывает

по карманам мосты с башенками, - карманы распирает, висят цепочки, как от

дедовских часов, и только река Оккервиль, сужаясь и расширяясь, течет и

никак не может выбрать себе устойчивого облика.

Симеонов ел плавленые сырки, переводил нудные книги, вечерами иногда

приводил женщин, а наутро, разочарованный, выпроваживал их - нет, не тебя! -

запирался от Тамары, все подступавшей с постирушками, жареной картошкой,

цветастыми занавесочками на окна, все время тщательно забывавшей у Симеонова

важные вещи, то шпильки, то носовой платок, - к ночи они становились ей

срочно нужны, и она приезжала за ними через весь город, - Симеонов тушил

свет и не дыша стоял, прижавшись к притолоке в прихожей, пока она ломилась,

- и очень часто сдавался, и тогда ел на ужин горячее и пил из синей с

золотом чашки крепкий чай с домашним напудренным хворостом, а Тамаре ехать

назад, было, конечно, поздно, последний трамвай ушел, и до туманной речки

Оккервиль ему уж тем более было не доехать, и Тамара взбивала подушки, пока

Вера Васильевна, повернувшись спиной, не слушая оправданий Симеонова,

уходила по набережной в ночь, покачиваясь на круглых, как яблоко, каблуках.

Осень сгущалась, когда он покупал у очередного крокодила тяжелый,

сколотый с одного краешка диск, - поторговались, споря об изъяне, цена была

очень уж высока, а почему? - потому что забыта напрочь Вера Васильевна, ни

по радио не прозвучит, ни в викторинах не промелькнет короткая, нежная ее

фамилия, и теперь только изысканные чудаки, снобы, любители, эстеты, которым

охота выбрасывать деньги на бесплотное, гоняются за ее пластинками, ловят,

нанизывают на штыри грамофонных вертушек, переписывают на магнитофоны ее

низкий, темный, сияющий, как красное дорогое вино, голос. А ведь старуха еще

жива, сказал крокодил, живет где-то в Ленинграде, в бедности, говорят, и

безобразии, и недолго же сияла она и в свое-то время, потеряла бриллианты,

мужа, квартиру, сына, двух любовников, и, наконец, голос, - в таком вот

именно порядке, и успела с этими своими потерями уложиться до

тридцатилетнего возраста, с тех и не поет, однако живехонька. Вот как,

думал, отяжелев сердцем, Симеонов, и по пути домой, через мосты и сады,

через трамвайные пути, все думал: вот как... И, заперев дверь, заварив чаю,

поставил на вертушку купленное выщербленное сокровище, и, глядя в окно на

стягивающиеся на закатной стороне тяжелые цветные тучи, выстроил, как

обычно, кусок гранитной набережной, перекинул мост, - и башенки нынче

отяжелели, и цепи были неподъемно чугунны, и ветер рябил и морщил, волновал

широкую, серую гладь реки Оккервиль, и Вера Васильевна, спотыкаясь больше

положенного на своих неудобных, придуманных Симеоновым, каблуках, заламывала

руки и склоняла маленькую гладко причесанную головку к покатому плечику, -

тихо, так тихо светит луна, а дума тобой роковая полна, - луна не

поддавалась, мылом выскальзывала из рук, неслась сквозь рваные оккервильские

тучи, - на этом Оккервиле всегда что-то тревожное с небом, - как беспокойно

мечутся прозрачные, прирученные тени нашего воображения, когда сопение и

запахи живой жизни проникают в их прохладный, туманный мир!

Глядя на закатные реки, откуда брала начало и река Оккервиль, уже

зацветавшая ядовитой зеленью, уже отравленная живым старушечьим дыханием,

Симеонов слушал спорящие голоса двух боровшихся демонов: один настаивал

выбросить старуху из головы, запереть покрепче двери, изредка приоткрывая их

для Тамары, жить, как и раньше жил, в меру любя, в меру томясь, внимая в

минуты одиночества чистому звуку серебряной трубы, поющему над неведомой

туманной рекой, другой же демон - безумный юноша с помраченным от перевода

дурных книг сознанием - требовал идти, бежать, разыскать Веру Васильевну -

подслеповатую, бедную, исхудавшую, сиплую, сухоногую старуху, - разыскать,

склониться к ее почти оглохшему уху и крикнуть ей через годы и невзгоды, что

она - одна-единственная, что ее, только ее так пылко любил он всегда, что

любовь все живет в его сердце больном, что она, дивная пери, поднимаясь

голосом из подводных глубин, наполняя паруса, стремительно проносясь по

ночным огнистым водам, взмывая ввысь, затмевая полнеба, разрушила и подняла

его - Симеонова, верного рыцаря, - и, раздавленные ее серебряным голосом,

мелким горохом посыпались в разные стороны трамваи, книги, плавленые сырки,

мокрые мостовые, птичьи крики, Тамары, чашки, безымянные женщины, уходящие

года, вся бренность мира. И старуха, обомлев, взглянет на него полными слез

глазами: как? вы знаете меня? не может быть? боже мой! неужели это

кому-нибудь еще нужно! и могла ли я думать! - и, растерявшись, не будет

знать, куда и посадить Симеонова, а он, бережно поддерживая ее сухой локоть

и целуя уже не белую, всю в старческих пятнах руку, проводит ее к креслу,

вглядываясь в ее увядшее, старинной лепки лицо. И, с нежностью и с жалостью

глядя на пробор в ее слабых белых волосах, будет думать: о, как мы

разминулись в этом мире! ("Фу, не надо", - кривился внутренний демон, но

Симеонов склонялся к тому, что надо.)

Он буднично, оскорбительно просто - за пятак - добыл адрес Веры

Васильевны в уличной адресной будке; сердце стукнуло было: не Оккервиль?

конечно, нет. И не набережная. Он купил хризантем на рынке - мелких, желтых,

обернутых в целлофан. Отцвели уж давно. И в булочной выбрал тортик.

Продавщица, сняв картонную крышку, показала выбранное на отведенной руке:

годится? - но Симеонов не осознал, что берет, отпрянул, потому что за окном

булочной мелькнула - или показалось? - Тамара, шедшая брать его на квартире,

тепленького. Потом уж в трамвае развязал покупку, поинтересовался. Ну,

ничего. Фруктовый. Прилично. Под стеклянистой желейной гладью по углам спали

одинокие фрукты: там яблочный ломтик, там - угол подороже - ломтик персика,

здесь застыла в вечной мерзлоте половинка сливы, и тут - угол шаловливый,

дамский, с тремя вишенками. Бока присыпаны мелкой кондитерской перхотью.

Трамвай тряхнуло, тортик дрогнул, и Симеонов увидел на отливавшей водным

зеркалом желейной поверхности явственный отпечаток большого пальца -

нерадивого ли повара, неуклюжей ли продавщицы. Ничего, старуха плохо видит.

И я сразу нарежу. ("Вернись, - печально качал головой демон-хранитель, -

беги, спасайся".) Симеонов завязал опять, как сумел, стал смотреть на закат.

Узким ручьем шумел (шумела? шумело?) Оккервиль, бился в гранитные берега,

берега крошились, как песчаные, оползали в воду. У дома Веры Васильевны он

постоял, перекладывая подарки из руки в руку. Ворота, в которые предстояло

ему войти, были украшены поверху рыбьей узорной чешуей. За ними страшный

двор. Кошка шмыгнула. Да, так он и думал. Великая забытая артистка должна

жить вот именно в таком дворе. Черный ход, помойные ведра, узкие чугунные

перильца, нечистота. Сердце билось. Отцвели уж давно. В моем сердце больном.

Он позвонил. ("Дурак", - плюнул внутренний демон и оставил Симеонова.)

Дверь распахнулась под напором шума, пения и хохота, хлынувшего из недр

жилья, и сразу же мелькнула Вера Васильевна, белая, огромная, нарумяненная,

черно- и густобровая, мелькнула там, за накрытым столом, в освещенном

проеме, над грудой остро, до дверей пахнущих закусок, над огромным

шоколадным тортом, увенчанным шоколадным зайцем, громко хохочущая,

раскатисто смеющаяся, мелькнула - и была отобрана судьбой навсегда.

Пятнадцать человек за столом хохотали, глядя ей в рот: у Веры Васильевны был

день рождения, Вера Васильевна рассказывала, задыхаясь от смеха, анекдот.

Она начала его рассказывать, еще когда Симеонов поднимался по лестнице, она

изменяла ему с этими пятнадцатью, еще когда он маялся и мялся у ворот,

перекладывая дефектный торт из руки в руку, еще когда он ехал в трамвае, еще

когда запирался в квартире и расчищал на пыльном столе пространство для ее

серебряного голоса, еще когда впервые с любопытством достал из пожелтевшего

рваного конверта тяжелый, черный, отливающий лунной дорожкой диск, еще когда

никакого Симеонова не было на свете, лишь ветер шевелил траву и в мире

стояла тишина. Она не ждала его, худая, у стрельчатого окна, вглядываясь в

даль, в стеклянные струи реки Оккервиль, она хохотала низким голосом над

громоздящимся посудой столом, над салатами, огурцами, рыбой и бутылками, и

лихо же пила, чаровница, и лихо же поворачивалась туда-сюда тучным телом.

Она предала его. Или это он предал Веру Васильевну? Теперь поздно было

разбираться.

- Еще один! - со смехом крикнул кто-то, по фамилии, как выяснилось тут

же, Поцелуев. - Штрафную! - И торт с отпечатком, и цветы отобрали у

Симеонова, и втиснули его за стол, заставив выпить за здоровье Веры

Васильевны, здоровье, которого, как он убеждался с неприязнью, ей просто

некуда было девать. Симеонов сидел, машинально улыбался, кивал головой,

цеплял вилкой соленый помидор, смотрел, как и все, на Веру Васильевну,

выслушивал ее громкие шутки - жизнь его была раздавлена, переехана пополам;

сам дурак, теперь ничего не вернешь, даже если бежать; волшебную диву

умыкнули горынычи, да она и сама с удовольствием дала себя умыкнуть,

наплевала на обещанного судьбой прекрасного, грустного, лысоватого принца,

не пожелала расслышать его шагов в шуме дождя и вое ветра за осенними

стеклами, не пожелала спать, уколотая волшебным веретеном, заколдованная на

сто лет, окружила себя смертными, съедобными людьми, приблизила к себе

страшного этого Поцелуева - особо, интимно приближенного самим звучанием его

фамилии, - и Симеонов топтал серые высокие дома на реке Оккервиль, крушил

мосты с башенками и швырял цепи, засыпал мусором светлые серые воды, но река

вновь пробивала себе русло, а дома упрямо вставали из развалин, и по

несокрушимым мостам скакали экипажи, запряженные парой гнедых.

- Курить есть? - спросил Поцелуев. - Я бросил, так с собой не ношу. - И

обчистил Симеонова на полпачки. - Вы кто? Поклонник-любитель? Это хорошо.

Квартира своя? Ванна есть? Гут. А то тут общая только. Будете возить ее к

себе мыться. Она мыться любит. По первым числам собираемся, записи слушаем.

У вас что есть? "Темно-зеленый изумруд" есть? Жаль. Который год ищем, прямо

несчастье какое-то. Ну нигде буквально. А эти ваши широко тиражировались,

это неинтересно. Вы "Изумруд" ищите. У вас связей нет колбасы копченой

доставать? Нет, ей вредно, это я так... себе. Вы цветов помельче принести не

могли, что ли? Я вот розы принес, вот с мой кулак буквально. - Поцелуев

близко показал волосатый кулак. - Вы не журналист, нет? Передачку бы про нее

по радио, все просится Верунчик-то наш. У, морда. Голосина до сих пор как у

дьякона. Дайте ваш адрес запишу. - И, придавив Симеонова большой рукой к

стулу, - сидите, сидите, не провожайте, - Поцелуев выбрался и ушел,

прихватив с собой симеоновский тортик с дактилоскопической отметиной.

Чужие люди вмиг населили туманные оккервильские берега, тащили свой

пахнущий давнишним жильем скарб - кастрюльки и матрасы, ведра и рыжих котов,

на гранитной набережной было не протиснуться, тут и пели уже свое, выметали

мусор на уложенную Симеоновым брусчатку, рожали, размножались, ходили друг к

другу в гости, толстая чернобровая старуха толкнула, уронила бледную тень с

покатыми плечами, наступила, раздавив, на шляпку с вуалькой, хрустнуло под

ногами, покатились в разные стороны круглые старинные каблуки, Вера

Васильевна крикнула через стол: "Грибков передайте!" и Симеонов передал, и

она поела грибков.

Он смотрел, как шевелится ее большой нос и усы под носом, как переводит

она с лица на лицо большие, черные, схваченные старческой мутью глаза, тут

кто-то включил магнитофон, и поплыл ее серебряный голос, набирая силу, -

ничего, ничего, - думал Симеонов. Сейчас доберусь до дому, ничего. Вера

Васильевна умерла, давным-давно умерла, убита, расчленена и съедена этой

старухой, и косточки уже обсосаны, я справил бы поминки, но Поцелуев унес

мой торт, ничего, вот хризантемы на могилу, сухие, больные, мертвые цветы,

очень к месту, я почтил память покойной, можно встать и уйти.

У дверей симеоновской квартиры маялась Тамара - родная! - она

подхватила его, внесла, умыла, раздела и накормила горячим. Он пообещал

Тамаре жениться, но под утро, во сне, пришла Вера Васильевна, плюнула ему в

лицо, обозвала и ушла по сырой набережной в ночь, покачиваясь на выдуманных

черных каблуках. А с утра в дверь трезвонил и стучал Поцелуев, пришедший

осматривать ванную, готовить на вечер. И вечером он привез Веру Васильевну к

Симеонову помыться, курил симеоновские папиросы, налегал на бутерброды,

говорил: "Да-а-а... Верунчик - это сила! Сколько мужиков в свое время

ухойдакала - это ж боже мой!" А Симеонов против воли прислушивался, как

кряхтит и колышется в тесном ванном корыте грузное тело Веры Васильевны, как

с хлюпом и чмоканьем отстает ее нежный, тучный, налитой бок от стенки

влажной ванны, как с всасывающим звуком уходит в сток вода, как шлепают по

полу босые ноги, и как, наконец, откинув крючок, выходит в халате красная,

распаренная Вера Васильевна: "Фу-ух. Хорошо." Поцелуев торопился с чаем, а

Симеонов, заторможенный, улыбающийся, шел ополаскивать после Веры

Васильевны, смывать гибким душем серые окатыши с подсохших стенок ванны,

выколупывать седые волосы из сливного отверстия. Поцелуев заводил граммофон,

слышен был дивный, нарастающий, грозовой голос, восстающий из глубин,

расправляющий крылья, взмывающий над миром, над распаренным телом Верунчика,

пьющего чай с блюдечка, над согнувшимся в своем пожизненном послушании

Симеоновым, над теплой, кухонной Тамарой, над всем, чему нельзя помочь, над

подступающим закатом, над собирающимся дождем, над ветром, над безымянными

реками, текущими вспять, выходящими из берегов, бушующими и затопляющими

город, как умеют делать только реки.

---------------------------------------------------------------

Авторские права на все произведения принадлежат их авторам. Размещение

произведений на других страницах без договоров с авторами запрещено.