ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 ИЮНЯ Как Эмиль трижды храбро пытался вырвать у Лины коренной зуб, а потом выкрасил маленькую Иду в фиолетовый цвет

Коров все равно надо доить, будь то воскресенье или будний день. В пять утра на кухне затрещал будильник, и Лина, сама не своя от зубной боли, пошатываясь, встала с постели. Взглянув на себя в зеркало над комодом, она пронзительно вскрикнула:

– Ну и видик у меня!

Правая щека ее распухла и стала похожа на пшеничную булку, испеченную на свежих дрожжах. Вот ужас-то! Лина разревелась.

Теперь ее и в самом деле было жаль. Именно сегодня в Каттхульт на чашку кофе должны были съехаться после обедни гости со всей округи.

– И показаться на людях не смогу, этакая я разнощекая, – всхлипнула Лина и побрела доить коров.

Но долго горевать о своих разных щеках ей не пришлось. Не успела она опуститься на скамеечку перед коровой, как прилетела оса и ужалила Лину в левую щеку. Казалось бы, теперь она могла успокоиться, потому что левая щека мгновенно вспухла и стала так же похожа на булку, как и правая. Лина получила то, чего желала, – стала равнощекой. Однако она заревела пуще прежнего.

Когда Лина вернулась на кухню, все сидели за столом и завтракали. И, можно сказать, вылупили глаза, увидев это заплаканное, красноглазое, булкообразное существо, которое вдруг явилось в дверях и напоминало Лину. Бедняжка, при виде ее немудрено было расплакаться. И поэтому со стороны Эмиля было не очень-то хорошо засмеяться. В ту минуту, когда вошла Лина, Эмиль как раз поднес стакан молока ко рту, и, едва взглянув на нее поверх стакана, он фыркнул. Молоко брызнуло через стол прямо на папин праздничный жилет. Даже Альфред не удержался и хихикнул. Мама Эмиля строго посмотрела на сына, потом на Альфреда и сказала, что смеяться не над чем. Но, вытирая папин жилет, искоса сама взглянула на Лину и поняла, почему Эмиль фыркнул. Но ей, конечно, было жаль Лину.

– Бедняжка, – сказала мама. – До чего у тебя глупый вид – нельзя показываться на людях. Эмиль, сбегай-ка к Кресе-Майе и попроси ее помочь нам приготовить кофе.

Пить кофе после воскресной обедни в Леннеберге любили, и в окрестных хуторах наверняка обрадовались, когда получили письмо от мамы Эмиля:

«Дарагие Дамы и Гаспада, не пожелаете ли преехать к нам на чашку кофе нынче в воскресенье.

Милостиво просим Альма и Антон Свенссоны.

Каттхульт, Леннеберга».

Настало время ехать в церковь. И мама с папой укатили, – ведь им, прежде чем пить кофе, надо было побывать в церкви.

А Эмиль послушно отправился с маминым поручением к Кресе-Майе. Утро выдалось чудесное, и Эмиль, весело насвистывая, шагал по тропинке к домику Кресы-Майи. Она жила на старом торпе в лесу.

Если тебе доводилось бывать в смоландском лесу в июне ранним воскресным утром, ты сразу вспомнишь, каков этот лес. Услышишь и как кукует кукушка, и как дрозды выводят трели, словно играют на флейте. Почувствуешь, как мягко стелется под босыми ногами хвойная тропинка и как ласково пригревает солнце затылок. Ты идешь и вдыхаешь смолистый запах елей и сосен, любуешься белыми цветами земляники на полянках. Вот таким лесом и шел Эмиль. Поэтому он не спеша дошел до лачуги Кресы-Майи. Серенькая маленькая скособоченная лачуга едва виднелась среди старых елей.

Креса-Майя сидела и читала газету «Смоландский вестник», в одно и то же время ужасаясь и радуясь тому, что там писали.

– В Йенчепинг пришел тиф, – сказала она, не успев даже поздороваться с Эмилем, и сунула ему газету под нос, чтобы он сам убедился в этом. И верно, в газете сообщалось, что два жителя Йенчепинга тяжело заболели тифом. Креса-Майя, довольная, покачала головой.

– Тиф – страшная болезнь! – сказала она. – Скоро тиф и до Леннеберги доберется, помяни мое слово!

– Это почему? Как он может сюда попасть? – удивился Эмиль.

– Покуда ты тут стоишь, он летит над всем Смоландом, словно пух одуванчика, – молвила Креса-Майя. – Целые килограммы семян тифа! Да поможет Господь тому, в ком они пустят корни.

– А какой он, этот тиф? Похож на чуму, что ли? – спросил Эмиль.

О чуме Креса-Майя уже как-то рассказывала. Она знала о всех болезнях и напастях, но чума, как она уверяла, была самая страшная болезнь. Просто жуть! В былые времена, давным-давно, она унесла в могилу чуть ли не всех жителей Смоланда, и подумать только, вдруг и тиф окажется таким же ужасным!

Креса-Майя призадумалась.

– Да, тиф почти что чума, – сказала она, довольная. – Точно я не знаю, но помнится, будто сперва от тифа люди с лица синеют, а после помирают. Да, тиф – ужасная болезнь, ох-хо-хо!..

Услыхав о больном зубе Лины и ее распухших щеках, Креса-Майя пообещала прийти в Каттхульт как можно быстрее и помочь сварить кофе.

Эмиль отправился домой и застал Лину на ступеньках крыльца. Она сидела и рыдала от зубной боли, а рядом в полной растерянности стояли Альфред и маленькая Ида.

– Знаешь, тебе все же лучше пойти к КовалюПелле, – предложил Альфред.

Коваль-Пелле был кузнецом в Леннеберге; это он вырывал леннебержцам больные зубы своими огромными страшенными клещами.

– А сколько он берет за то, чтобы выдрать зуб? – выдавила, всхлипывая, Лина.

– Пятьдесят эре в час, – ответил Альфред, и Лина содрогнулась, услыхав, как дорого и долго рвать зуб.

Эмиль глубоко задумался, а потом сказал:

– Я, верно, смогу дешевле и быстрее вырвать зуб, я знаю средство!

И он объяснил Лине, Альфреду и маленькой Иде, какое у него средство.

– Для этого нужны всего две вещи – Лукас и длинная крепкая медвежья жила. Медвежьей жилой я обмотаю твой зуб, Лина, потом накрепко привяжу жилу к своему ремню на спине и во всю прыть поскачу на Лукасе. Бац – зуб и выскочит!

– Бац! Нет уж, спасибо, – возмутилась Лина. – Скачите во всю прыть без меня!

Но тут зуб так заныл, боль стала такой нестерпимой, что мысли Лины сразу приняли другой оборот. Она тяжко вздохнула.

– Так и быть, попробуем. Несчастная я, спаси меня Господь, – сказала она и пошла за медвежьей жилой.

Эмиль сделал как обещал. У него ведь всегда: сказано – сделано, слово с делом не расходится. Он подвел Лукаса к крыльцу кухни, привязал к своему ремню медвежью жилу и вскочил на коня. Стоя у хвоста Лукаса с медвежьей жилой, опутавшей ее зуб, бедная Лина стонала и охала. Маленькая Ида дрожала от страха, а Альфред радостно сказал:

– Ну, теперь только остается услышать бац.

Тут Эмиль пустил коня вскачь.

– Ой, теперь уже скоро! – воскликнула Ида.

Но ничего не случилось. Потому что Лина тоже пустилась вскачь. Она так отчаянно боялась этого бац, что едва медвежья жила натянулась, как Лина в смертельном страхе понеслась вслед за Лукасом. Напрасно Эмиль кричал, чтобы она остановилась. Лина бежала, медвежья жила свободно болталась, и никакого бац так и не получилось.

Но коли Эмиль взялся избавить Лину от зуба, так уж взялся всерьез. Он галопом поскакал к ближайшей изгороди, и Лукас разом перемахнул через нее. А следом неслась Лина, совсем обезумев от страха, и, хочешь – верь, хочешь – нет, она тоже перемахнула через изгородь. Маленькой Иде, не спускавшей с них глаз, никогда не забыть этого зрелища. Всю свою жизнь она будет помнить, как Лина с распухшими щеками и вытаращенными, как у морского чудища, глазами, со свисающей изо рта медвежьей жилой перемахнула через изгородь с криком:

– Стой! Стой! Никакого бац не будет!

Потом Лина раскаивалась, что сама все испортила, но уже ничего нельзя было исправить. Она опять сидела на крыльце кухни со своим больным зубом и горевала. Однако Эмиль решил не отступать.

– Я, пожалуй, придумаю новое средство, – пообещал он.

– Но чтоб не так быстро, – попросила Лина. – Какая нужда рвать этот паршивый зуб сразу, одним бац, когда можно просто вытянуть его.

Пораскинув мозгами, Эмиль сообразил, как это сделать.

Лине пришлось сесть на землю под большим грушевым деревом. Эмиль привязал ее толстой веревкой к стволу. Альфред и маленькая Ида разинули рты от любопытства.

– Теперь далеко не убежишь, – сказал Эмиль и, взяв медвежью жилу, которая все еще свисала изо рта Лины, потянул ее к точильному кругу, на котором Альфред обычно точил свою косу, а папа Эмиля – топоры и ножи. Эмиль привязал жилу к рукоятке точильного круга – оставалось лишь повернуть рукоятку.

– Больше бац не будет, будет только др-др-р-рр-р – медленно, со скрипом, как ты и хотела, – объяснил Эмиль.

Маленькая Ида задрожала. Лина заохала и запричитала, а Эмиль начал вращать рукоятку. Медвежья жила, сперва свободно лежавшая на земле, подобралась и туго натянулась, и чем туже она натягивалась, тем больше холодела от страха Лина, но убежать уже не могла.

– Скоро будет др-р-р-р-р, – сказала маленькая Ида.

Но тут Лина закричала:

– Стой! Не хочу!

В мгновение ока она выхватила маленькие ножницы, которые всегда носила в кармане передника, и перерезала медвежью жилу.

Потом она сразу раскаялась и пожалела, – ведь она хотела избавиться от зуба. Вот, в самом деле, незадача! Эмиль, Альфред и маленькая Ида не на шутку рассердились.

– Ну и сиди со своим дохлым зубом, – сказал Эмиль. – Я сделал все, что мог!

Тогда Лина сказала, что если Эмиль попробует еще разок, то она клянется своей жизнью не делать больше глупостей.

– Околеть мне, а зуб я нынче вырву, – пообещала Лина. – Давай сюда жилу!

Эмиль согласился попытаться снова, и Альфред с маленькой Идой прямо-таки просияли от радости, услыхав об этом.

– По мне, так быстрый способ – самый лучший, – заявил Эмиль. – Но нужно устроить так, чтобы ты не смогла испортить дело, даже если и испугаешься.

Находчивый, как всегда, Эмиль сразу придумал, как это сделать.

– Мы поставим тебя на крышу хлева, и ты прыгнешь в копну соломы. А уже на полпути – бац – зуб и выскочит!

– Бац! – сказала маленькая Ида и содрогнулась.

Но, несмотря на все свои обещания, Лина заупрямилась и не хотела лезть на крышу.

– Этакую страсть неслыханную только ты, Эмиль, можешь выдумать, – сказала она, упорно продолжая сидеть на крыльце.

Но зуб болел отчаянно, и наконец с тяжким вздохом она поднялась.

– Пожалуй, попробуем, что ли… хотя, ясное дело, тут мне и крышка!

Альфред тотчас приставил лестницу к стенке хлева, а Эмиль полез наверх. Крепко зажав медвежью жилу в руке, он тащил за собой Лину, словно на поводке, и она послушно взбиралась за ним, не переставая причитать. Эмиль захватил с собой также молоток и большой шестидюймовый гвоздь. Гвоздь он вбил в брус на крыше хлева и привязал к нему медвежью жилу. Теперь все было готово.

– Ну, прыгай! – скомандовал Эмиль.

Бедная Лина, сидя верхом на брусе, посмотрела вниз перед собой и заголосила до того душераздирающе, что сердце сжалось. Внизу стояли Альфред и маленькая Ида. Задрав головы, они смотрели на нее, ждали, когда она, словно комета, упадет с неба и приземлится в копну соломы…

– Боюсь, убей меня гром, боюсь, – все громче причитала Лина.

– Хочешь остаться со своим больным зубом, пожалуйста, мне-то что, – сказал Эмиль.

Тут Лина взвыла так, что стало слышно по всей Леннеберге. Она поднялась во весь рост на самом краю крыши, раскачиваясь на дрожащих ногах взад и вперед, словно сосна на ветру. Маленькая Ида закрыла глаза руками, не смея взглянуть на Лину.

– Ох, горе мне! – всхлипывала Лина. – Ох, горе!

Просто так прыгать с крыши хлева, даже если все зубы во рту здоровые, и то жутко, а когда знаешь, что на лету с тобой случится бац, так это и вовсе выше всяких человеческих сил.

– Лина, прыгай! – закричал Альфред. – Да прыгай же!

Лина причитала и закатывала глаза.

– Ну, я помогу тебе, – сказал добрый, как всегда, Эмиль.

И всего-то было дела – дотронуться пальцем до ее спины. Он лишь чуть коснулся ее, как Лина с пронзительным криком рухнула с крыши вниз.

И тут, разумеется, послышался негромкий бац, потому что из бруса крыши выскочил шестидюймовый гвоздь.

Лина лежала в копне соломы со своим зубом – целым и невредимым, а на другом конце медвежьей жилы болтался огромный гвоздь.

Тут она обрушилась на Эмиля!

– Проказничать да озорничать – на это ты горазд, а зуб вытащить – так не можешь.

Однако даже хорошо, что Лина разозлилась. В гневе она прямиком отправилась к Ковалю-Пелле. Он зажал ее зуб своими страшенными клещами и – бац – вырвал его. Лина в ярости выбросила зуб на помойку и пошла домой.

Только не надо думать, что Эмиль все это время прозябал в бездействии. Альфред улегся спать в траве под грушевым деревом, и от него не было проку. Эмиль отправился в горницу вместе с маленькой Идой. Он хотел немного поиграть с ней до возвращения мамы и папы с гостями, которые приедут к ним пить кофе.

– Давай играть. Я буду доктором из Марианнелунда, а ты маленьким больным ребенком, которого я буду лечить! – предложил Эмиль.

Ида сразу согласилась. Она разделась и легла в постель, а Эмиль осмотрел ей горло, выслушал ее, словом, вел себя как заправский доктор из Марианнелунда.

– А чем я больна? – спросила Ида.

Эмиль задумался. И вдруг его осенило.

– У тебя тиф, – сказал он, – страшная болезнь.

Тут он вспомнил: Креса-Майя говорила, что у больного тифом синеет лицо. И дотошный, как всегда, Эмиль огляделся в поисках краски, которая придала бы лицу сестренки тифозный вид. На комоде стояла мамина чернильница, та самая, которой она пользовалась, когда запечатлевала проделки Эмиля в своих синих школьных тетрадях и когда писала приглашения на чашку кофе. Впрочем, там лежал и черновик приглашения. Прочитав в нем «Миластиво просим», Эмиль почувствовал гордость за свою маму – мастерицу писать, да еще так красиво. Не то что этот Адриан из Бакхорвы, который только и смог нацарапать: «Видил Мидведя».

Маме черновик был больше не нужен. Эмиль скомкал листок в маленький шарик и сунул его в чернильницу. Когда бумага впитала в себя чернила, он кончиками пальцев выудил шарик и подошел к Иде.

– Теперь, Ида, ты увидишь, какой этот тиф, – сказал он, и Ида весело хихикнула.

– Зажмурь глаза, чтобы в них не попали чернила, – велел Эмиль и быстро выкрасил лицо сестренки в фиолетовый цвет. Но, осторожный и предусмотрительный, как всегда, он не стал красить возле глаз, и там сохранилась белизна кожи – два больших белых круга. От этих белых кругов фиолетовое лицо Иды приобрело такой жутко болезненный вид, что Эмиль сам испугался. Маленькая Ида стала похожа на страшную, как призрак, обезьянку, фотографию которой мальчик видел в книжке «Жизнь животных» note 13.

– Уф! – вымолвил Эмиль. – Креса-Майя права: тиф – страшная болезнь!

Как раз в это время Креса-Майя добрела из лесу до Каттхульта и у калитки встретила Лину, которая возвращалась домой от Коваля-Пелле.

– Ну как? – полюбопытствовала КресаМайя. – Все еще болит зуб?

– Откуда мне знать? – ответила Лина.

– Как откуда? Что ты говоришь?

– Ничего про него не знаю. Он валяется на помойке Коваля-Пелле, пакость этакая. Надеюсь, он лежит там и болит так, что только стон стоит.

Лина была довольна и совсем уже не походила на булку. Она пошла показывать дырку от зуба Альфреду, лежавшему под грушевым деревом, а Креса-Майя отправилась в кухню варить кофе. Услышав, что дети в горнице, она захотела поздороваться со своей любимицей, маленькой Идой.

Но когда Креса-Майя увидела, что ее любимица с иссиня-фиолетовым личиком лежит в постели на белой подушке, она громко вскрикнула:

– Свят-свят, в наши-то дни…

– Это тиф, – ухмыльнулся Эмиль.

В эту минуту с дороги донесся грохот колес. Из церкви прикатили папа и мама Эмиля и гости во главе с самим пастором. Когда распрягли лошадей у конюшни, гости в предвкушении кофе и угощения гурьбой устремились к дому. Но на крыльце возникла Креса-Майя и закричала исступленно:

– Уезжайте отсюда! Уезжайте отсюда! У нас в доме тиф!

Все замерли в смущении и испуге.

Мама Эмиля спросила:

– Что ты там мелешь? У кого это тиф?

И тут в дверях за спиной Кресы-Майи появилась маленькая Ида с фиолетовым личиком, с белыми кругами вокруг глаз и в одной ночной рубашке.

– У меня, – сказала маленькая Ида и восторженно прыснула со смеху.

Все рассмеялись. Все, кроме папы. Он лишь выразительно спросил:

– Где Эмиль?

А Эмиля и след простыл. И пока все пили кофе, Эмиль тоже не показывался.

Выйдя из-за стола, пастор пошел на кухню утешать Кресу-Майю. Она сидела там злющая-презлющая, потому что тиф оказался ненастоящим. Но тут случилось вот что: когда пастор утешал Кресу-Майю, он случайно взглянул на связку писем, которую Эмиль забыл на стуле.

– Нет, просто невероятно! – Пастор ахнул и схватил письмо Адриана из Америки. – Неужто у вас та самая марка, которую я ищу столько лет!

Пастор собирал марки и знал цену редкостям. Без лишних разговоров он предложил за марку, наклеенную на письме Адриана, сорок крон.

Папа Эмиля чуть не задохнулся, услыхав о такой баснословной цене. Подумать только, платить сорок крон за какой-то жалкий клочок бумаги! Он и сердился, и в недоумении качал головой… Надо же! Этому Эмилю опять повезло! Покупка старой бархатной шкатулки оказалась тоже удачной, самой удачной сделкой из всех, какие Эмиль заключил на аукционе!

– Ведь за сорок крон можно купить полкоровы, – сказал папа с легким упреком.

Тут уж Эмиль не мог промолчать. Он приподнял крышку дровяного ларя, где прятался все это время, и высунул свою любознательную голову.

– Когда будешь покупать полкоровы, – спросил Эмиль, – ты возьмешь переднюю часть, что мычит, или заднюю, что бьет хвостом?

– Марш в столярку! – взорвался папа.

И Эмиль отправился в сарай. Но сперва он получил от пастора четыре красивые бумажки по десять крон каждая. А на следующий день он поскакал в Бакхорву. Он вернул хозяевам письма и отдал половину вырученных денег, а потом поскакал домой, напутствуемый добрыми пожеланиями и готовый к новым проделкам.

– Думаю еще поездить по аукционам, – сказал Эмиль, когда вернулся. – Ты как, папа, не против?

Папа что-то пробормотал в ответ, хотя что именно – никто не расслышал.

После того как гости разошлись, Эмиль просидел весь воскресный вечер, как я сказала, в столярной, строгая своего сто тридцатого старичка. И лишь тогда вдруг вспомнил, что день был воскресным и, значит, ножом строгать нельзя, потому что это считается страшным грехом. Нельзя, верно, было и зуб рвать, и тем более разукрашивать кого бы то ни было в фиолетовый цвет. Эмиль поставил деревянного человечка на полку рядом с другими. За окном сгущались сумерки. Он сидел на чурбане и раздумывал о своих проделках. Наконец он сложил ладошки и взмолился:

– Дорогой Боженька, сделай так, чтоб я покончил со своими проказами. Тебя милостиво просит Эмиль Свенссон из Каттхульта, что в Леннеберге.

И тут же принялся за новые проказы.