Глава xv. я попадаю в париж

Чтобы дойти до Парижа, нам нужно было проделать очень длинный путь по занесенным снегом дорогам, при холодном северном ветре, который дул нам прямо в лицо.

Как печальны были эти бесконечные переходы! Мы шли гуськом: Виталис впереди, я за ним, а Капи тащился сзади. Посиневшие от холода, с мокрыми ногами и пустым желудкам, мы часами не обменивались ни одним словом. Попадавшиеся навстречу люди останавливались и смотрели нам вслед. Им казалось непонятным, куда этот высокий старик ведет мальчика и собаку. Для меня это молчание было невыразимо тягостным, мне хотелось говорить, чтобы забыться. Но на все мои вопросы Виталис отвечал отрывисто и односложно, даже не поворачиваясь ко мне.

К счастью, Капи был более общительным, и не раз я чувствовал на своей руке его влажный и теплый язык. Точно он хотел мне сказать: «Это я, Капи, твой друг». Тогда я тихонько ласкал его, и, казалось, он был счастлив моим вниманием так же, как я – его ласками.

Окружающая нас природа тоже была печальна. Всюду расстилался белый снежный покров, солнце не показывалось, дни стояли серые, пасмурные. В поле и в деревнях царила тишина. Ни ржанья лошади, ни мычанья быков – одни только вороны, высоко забравшись на голые ветки, каркали от голода. В мороз люди сидят у печки или работают в закрытых помещениях – в хлеву и в амбарах. А мы шли по неровной, скользкой дороге, шли не останавливаясь, отдыхая только ночью, когда спали в какой-нибудь конюшне или овчарне. Перед сном мы съедали небольшой кусок хлеба, что было одновременно и нашим обедом и нашим ужином. Мы чувствовали себя счастливыми, если нам удавалось ночевать в овчарне, потому что тепло, идущее от овец, согревало нас. Иногда пастухи угощали меня овечьим молоком, после чего утром я чувствовал себя крепче и здоровее.

Число километров, оставшихся позади, все росло – мы подходили к Парижу. На это указывало и оживленное движение и грязный снег на дороге, так мало похожий на снег в долинах Шампани. Было ясно, что мы приближаемся к большому городу.

Но, странное дело, окрестности не становились красивее, деревья были такие же, как всюду.

Наслышавшись о чудесах Парижа, я ожидал увидеть нечто необычайное: золотые деревья, улицы с чудесными мраморными дворцами и жителей, одетых в роскошные шелковые одежды.

Как мы будем жить в таком городе, как Париж, при нашей теперешней бедности? Я не решался спросить об этом Виталиса, так как он был мрачен и молчалив.

Но однажды он сам заговорил со мною. Было утро; мы вышли на большой холм и увидели вдали черные облака дыма, расстилавшиеся над огромным городом.

Я широко раскрыл глаза, стараясь что-либо разглядеть, но ничего не мог рассмотреть, кроме бесконечных крыш, колоколен и башен, терявшихся в тумане и в густом дыму. Виталис подошел ко мне.

– Итак, наступает новая жизнь, – произнес он, как бы продолжая разговор, начатый раньше, – через четыре часа мы будем в Париже.

– Так там, вдали, Париж?

– Да, и в Париже нам придется расстаться.

У меня в глазах потемнело. Виталис посмотрел на меня и по моему бледному лицу и дрожащим губам понял, что со мной происходит.

– Ты очень испугался и огорчился, как я вижу.

– Расстаться с вами! – воскликнул я после того, как немного пришел в себя.

– Бедный мальчик!

Эти слова, а главное тон, каким они были произнесены, вызвали у меня слезы. Я так давно не слыхал ни одного ласкового слова.

– Какой вы добрый!

– Нет, это ты хороший и добрый мальчик, это у тебя мужественное сердечко. Видишь ли, бывают моменты, когда такие чувства особенно ценишь и они особенно трогают. Если все хорошо – идешь своей дорогой, не задумываясь о тех, кто с тобой рядом, но когда тебе плохо, когда тебе не везет, когда ты стар и не имеешь будущего – тогда чувствуешь потребность опереться на тех, кто возле тебя, и бываешь счастлив, что ты не один. Тебе это кажется странным? А между тем это так.

Только много позднее я по-настоящему почувствовал и понял всю справедливость его слов.

– Мне горько, – продолжал Виталис, – что приходится расставаться именно тогда, когда ты особенно нуждаешься в близком человеке.

– Но, – заметил я робко, – разве вы собираетесь оставить меня в Париже?

– Нет, конечно. Что я стал бы делать в Париже один, мой бедный мальчик? И, кроме того, я не имею права бросить тебя; запомни это. В тот день, когда я взял тебя от госпожи Миллиган, я принял обязательство воспитать тебя возможно лучше. Как назло, обстоятельства обернулись против меня. В настоящее время я ничего не могу дать тебе, вот почему приходится расставаться. Не навсегда, конечно, а на время, пока не кончится зима. С одним Капи мы не можем в Париже ничего заработать.

Услыхав свое имя, Капи подбежал к нам. Виталис ласково погладил его:

– Ты тоже очень добрый пес! Но одной добротой на свете не проживешь. Она необходима для того, чтобы делать счастливыми окружающих, но, кроме нее, нужно и нечто другое, чего у нас нет. Ты понимаешь, что теперь мы не можем давать представления?

– Конечно, понимаю.

– Парижские мальчуганы засмеют нас, забросают огрызками яблок, мы не соберем и двадцати су в день. А на двадцать су втроем прожить невозможно. В холодную, дождливую или снежную погоду сбор будет еще меньше.

– Я буду играть на арфе.

– Если бы у меня было двое таких ребят, как ты, то дело, может быть, и пошло бы. Да, если бы я был совсем дряхлым или слепым… но, к несчастью, я еще недостаточно стар. В Париже, чтобы возбудить сострадание, нужно иметь очень жалкий вид: кроме того, надо решиться на то, чтобы просить милостыню, а я этого никогда не смогу. Приходится искать другого выхода. Вот что я придумал и что решил. Я отдам тебя на зиму одному падроне,[7]и ты будешь зарабатывать деньги, играя на арфе. А я начну давать уроки музыки. В Париже меня знают, я живал там не раз, уроков у меня будет достаточно. Так, в отдельности, мы сможем как-нибудь пережить зиму. В то же время я займусь дрессировкой новых собак вместо Зербино и Дольче. Весной, когда я их обучу, мы снова пустимся с тобой в путь и больше уже не расстанемся. Судьба не отворачивается надолго от тех, кто имеет мужество с ней бороться. Вот этого-то мужества и покорности я требую сейчас от тебя. Весной мы опять начнем нашу вольную жизнь, ты увидишь Германию, Англию. Ты становишься уже взрослым, я многому тебя научу и сделаю из тебя настоящего человека. Вот увидишь, мой мальчик, что не все еще потеряно!

Пожалуй, действительно это было единственным выходом. Теперь, вспоминая наше положение, я вижу, что Виталис сделал все возможное, чтобы найти выход из создавшихся затруднений. Но тогда я был потрясен разлукой с Виталисом и новым падроне.

Во время наших путешествий по селам и городам я не раз встречал этих падроне, которые, взяв к себе на воспитание детей, кормили их колотушками. Грубые, придирчивые пьяницы, с проклятиями и ругательствами на устах, всегда готовые ударить, они нисколько не походили на Виталиса. Я мог попасть к такому ужасному падроне.

Даже если мне повезет и я попаду к хорошему, то все же это еще одна перемена. После матушки Барберен – Виталис, а теперь еще какой-то новый человек. За время нашей совместной жизни я привязался к Виталису, как к родному отцу.

Многое, очень многое хотелось мне возразить Виталису, слова готовы были сорваться с моих губ, но я молчал. Хозяин требовал от меня мужества и покорности. Я решил подчиниться и не возражать, чтобы не увеличивать его горе.

Скоро мы подошли к реке и перешли ее по такому грязному мосту, какого я еще никогда в жизни не видел Черный, как толченый уголь, снег лежал на дороге рыхлым пластом, и ноги погружались в эту грязь по щиколотку. За мостом находилась деревня с узкими уличками; за этой деревней снова потянулись поля, но уже застроенные жалкими, невзрачными домишками.

По дороге непрерывно катились экипажи и повозки Я поравнялся с Виталисом и шел теперь справа от него Капи бежал сзади. Скоро сельская местность кончилась, и мы очутились на улице, конца которой не было видно По обеим ее сторонам находились бедные и грязные дома. Снег в некоторых местах был собран в кучи, и на них валялись гнилые овощи, зола и всякого рода мусор. От всего исходило нестерпимое зловоние Детишки с бледными личиками играли перед дверями домов. Поминутно проезжали тяжелые экипажи, от которых они ловко увертывались.

– Где мы? – спросил я Виталиса.

– В Париже, мой мальчик.

– В Париже?!

Неужели это Париж? А где же мраморные дворцы? Где прохожие, одетые в шелка? Как мало походила окружавшая меня действительность на то, что было создано моим пылким детским воображением! Неужели это тот самый Париж, куда я так жадно стремился попасть? И здесь мне придется провести целую зиму без Виталиса и без Капи!

ГЛАВА XVI. ГАРАФОЛИ

Чем дальше мы шли по Парижу, тем большее разочарование охватывало меня. Сточные канавы были покрыты льдом; грязь, смешанная со снегом, становилась все чернее и чернее. Жидкие комья этой грязи летели из-под колес экипажа и залепляли прохожих, вывески и окна домов, где ютились жалкие лавчонки.

После того как мы долго брели по одной довольно широкой улице, Виталис свернул направо, и мы очутились в совсем бедном квартале. Высокие черные дома, казалось, соединялись наверху. Посреди улицы протекал грязный вонючий поток, но на него никто не обращал внимания – на мокрой мостовой толпилось множество народа. Нигде не видел я таких бледных лиц и никогда не встречал таких дерзких и развязных ребят, как те, что шныряли среди прохожих. В многочисленных кабачках мужчины и женщины пили, стоя перед оловянными стойками, и громко орали песни На углу я прочел название улицы: де-Лурсин.

Виталис, казалось, хорошо знал, куда шел; он осторожно пробирался между людьми, стоявшими на дороге. Я шел по его пятам и для большей уверенности держался за край его куртки.

Пройдя двор и подворотню, мы очутились в каком-то мрачном колодце, куда, верно, никогда не проникало солнце. Хуже и отвратительнее этого места я ничего в своей жизни не видел.

– Дома ли Гарафоли? – спросил Виталис какого-то человека, который, светя себе фонариком, развешивал на стене тряпки.

– Откуда я знаю! Подите и посмотрите сами. Его дверь на самом верху, против лестницы.

– Гарафоли это тот падроне, о котором я тебе говорил, – объяснил мне Виталис, поднимаясь по лестнице, ступеньки которой были так скользки и грязны, словно они были вырыты в сырой глине. – Он живет здесь.

Улица, дом, лестница уже внушали отвращение. Каков же будет хозяин?

Поднявшись на четвертый этаж, Виталис без стука открыл дверь, которая выходила на площадку, и мы очутились в большой комнате, похожей на просторный чердак. Середина ее была пуста, а по стенам стояло двенадцать кроватей. Стены и потолок, когда-то белые, стали теперь от копоти, пыли и грязи совсем неопределенного цвета, штукатурка местами отвалилась. На одной из стен рядом с нарисованной углем головой были изображены цветы и птицы.

– Гарафоли, вы дома? – спросил Виталис входя. – Я никого не вижу. Ответьте, пожалуйста, с вами говорит Виталис.

Комната, освещенная тусклой лампой, висевшей на стене, казалась пустой, но на слова моего хозяина откликнулся слабый детский голос:

– Синьора Гарафоли нет дома, он вернется через два часа.

К нам подошел мальчик лет десяти. Он еле тащился, и я был так поражен его странным видом, что даже сейчас, столько лет спустя, вижу его перед собой. Казалось, у него не было туловища, а непомерно большая голова сидела прямо на ногах, как это часто изображают на карикатурах. Лицо его выражало глубокую грусть, кротость и покорность судьбе. Он был некрасив, но его большие кроткие глаза и выразительные губы обладали каким-то особым очарованием.

– Ты уверен, что хозяин вернется через два часа? – спросил Виталис.

– Совершенно уверен, синьор. В этот час мы обедаем, и он сам раздает обед.

– Если он возвратится раньше, скажи ему, что Виталис придет сюда через два часа.

– Через два часа? Хорошо, синьор Я хотел последовать за Виталисом, но он меня остановил:

– Побудь здесь, ты отдохнешь до моего прихода. Видя, что я испугался, он прибавил:

– Не беспокойся, я вернусь.

Когда на лестнице затих стук тяжелых шагов Виталиса, мальчик обернулся ко мне.

– Ты из нашей страны? – спросил он меня по-итальянски.

Живя с Виталисом, я настолько хорошо выучил итальянский язык, что свободно понимал все, хотя сам на нем не говорил. – Нет, – ответил я по-французски. – Ах, как жаль! – сказал он, печально глядя на меня своими большими глазами. – Я бы хотел, чтобы ты был из нашей страны.

– Из какой страны?

– Из Лукки.[8]Ты бы тогда сообщил мне какие-нибудь новости.

– Я француз.

– Тем лучше.

– Ты разве больше любишь французов, чем итальянцев?

– Нет. Я говорю: тем лучше для тебя Потому что итальянец, верно, приехал бы сюда для того, чтобы служить у синьора Гарафоли, а это мало завидная участь.

– Разве синьор Гарафоли такой злой? Мальчик ничего не ответил, но взгляд его был красноречивее слов. Потом, как бы не желая продолжать разговор на эту тему, он повернулся ко мне спиной и направился к большой печке, занимавшей конец комнаты. В печке горел сильный огонь, и на этом огне кипел большой чугунный котел. Желая погреться, я подошел к печке и тут заметил, что этот котел был какой-то особенный. Крышка с узкой трубочкой, через которую выходил пар, была с одной стороны плотно прикреплена к котлу, а с другой заперта на замок.

Я уже понял, что не следует задавать нескромные вопросы относительно Гарафоли, но спросить про котел – это дело другое.

– Почему котел на замке?

– Для того, чтобы я не мог отлить себе супу. Я не мог удержаться от улыбки.

– Тебе смешно? – грустно продолжал он. – Ты, наверное, думаешь, что я страшный обжора. Нет, я просто голоден и от запаха супа становлюсь еще голоднее.

– Неужели синьор Гарафоли морит вас голодом?

– Если ты будешь у него работать, то узнаешь, что здесь не умирают с голоду, но жестоко страдают от него. В особенности страдаю я, потому что таково мое наказание.

– Наказание? Умирать с голоду?

– Да. Об этом я могу рассказать. Если Гарафоли станет твоим хозяином, тебе это может пригодиться. Синьор Гарафоли мой дядя, он взял меня к себе из милости. Надо тебе сказать, что моя мать вдова и очень бедна. Когда Гарафоли в прошлом году приехал в нашу деревню, чтобы набрать себе детей, он предложил матери взять меня с собой. Нелегко было моей матери со мной расставаться. Но что поделаешь, раз это необходимо! А это было необходимо, так как у нее нас шесть человек, и я самый старший. Гарафоли предпочел бы взять моего брата Леонардо, потому что Леонардо очень красив, а я безобразен. Красивому легче зарабатывать деньги, но мать не захотела отдать Леонардо. «Раз Маттиа старший, – решила она, – то пускай он и едет». И вот я уехал с дядей Гарафоли. Представляешь себе, как мне тяжело было покидать дом, плачущую мать и в особенности маленькую сестренку Кристину, которая очень любила меня. Мне было также очень жаль расставаться с братьями, товарищами и родной деревней.

Я очень хорошо знал, как трудно расставаться с любимым домом, и до сих пор не забыл, как сжалось мое сердце, когда я в последний раз увидел белый чепчик матушки Барберен.

Маленький Маттиа продолжал свой рассказ:

– Когда мы уезжали, я был у Гарафоли один; но через восемь дней нас уже было двенадцать, и мы все отправились во Францию. Ах, какой длинной и печальной показалась мне и моим товарищам эта дорога! В конце концов мы прибыли в Париж. Здесь нас рассортировали: более крепких отобрали для работы печниками и трубочистами, а более слабых заставили играть и петь на улицах. Я оказался недостаточно сильным для того, чтобы надеяться на хорошую выручку от игры на гитаре. Поэтому Гарафоли дал мне двух белых мышек, которых я должен был показывать в подворотнях, и заявил, что я должен приносить домой ежедневно не меньше тридцати су. «Сколько су ты не доберешь до тридцати, – добавил он, столько ударов палкой получишь вечером».

Набрать тридцать су очень трудно, но выносить палочные удары еще труднее, особенно когда тебя бьет Гарафоли. Я делал все, чтобы собрать нужную сумму, и не мог. Не знаю почему, но мои товарищи были счастливее меня. Это выводило из себя Гарафоли. «Какой идиот этот Маттиа!» – говорил он.

Наконец Гарафоли, видя, что колотушками ничего не достигнешь, придумал другое средство. «За каждое недоданное су я буду удерживать одну картошку из твоего ужина, – объявил он мне. – Надеюсь, что твой желудок будет чувствительнее твоей шкуры». Через месяц или полтора после такой голодовки я здорово исхудал. Я сделался бледным – таким бледным, что часто Слышал, как про меня говорили: «Вот ребенок, умирающий с голоду». Меня стали жалеть в нашем квартале, и я частенько получал кусок хлеба или тарелку супа. Это было для меня хорошим временем. Гарафоли не колотил меня больше, а когда он лишал меня картошки за ужином, я не очень огорчался, так как имел уже кое-что на обед. Но раз Гарафоли увидел, как одна торговка фруктами кормила меня супом, и понял, почему я не жалуюсь на голод. Тогда он решил не пускать меня больше на улицу, а заставил варить суп и заниматься уборкой комнаты. Но чтобы при готовке супа я не мог попробовать его, он и изобрел этот замок. Утром перед уходом он кладет в котел говядину и овощи, а затем запирает крышку. Я должен следить за тем, чтобы суп кипел. Отлить его через узкую трубку невозможно. С тех пор как я работаю на кухне, я чувствую себя ужасно. Запах горячего супа только увеличивает мой голод. Скажи, очень ли я бледен? Мне никто не говорит правды, а зеркала здесь нет.

Зная, что не следует огорчать больных, говоря им, как они плохо выглядят, я ответил:

– Да нет, ты совсем не бледный!

– Ты говоришь неправду для моего успокоения. Напрасно. Я был бы счастлив, если бы узнал, что я очень бледен и болен. Мне так хочется по-настоящему заболеть!

Я с изумлением посмотрел на него.

– Тебе это непонятно? – спросил он улыбаясь. – Однако это очень просто. Когда человек болен, его или лечат, или дают ему умереть. Если я умру, то не буду больше голодать, меня не будут бить. Если же меня вздумают лечить, то положат в больницу, а попасть в больницу – настоящее счастье!

Я, наоборот, очень боялся больницы; когда я изнемогал от усталости, мне стоило только подумать о больнице, как я уже опять был в силах идти. И потому слова Маттиа сильно поразили меня.

– Если бы ты знал, как чудесно в больнице! – продолжал он. – Я уже лежал однажды. Там есть один врач, высокий блондин, у него всегда в кармане ячменный сахар – правда, ломаный, он дешевле, но от этого не менее вкусный. Сиделки разговаривают ласково: «Сделай так, мой маленький», «Покажи язык, бедняжка». Я очень люблю, когда со мною ласково разговаривают. Моя мама всегда говорила со мною очень ласково. А когда ты начинаешь выздоравливать, тебе дают вкусный бульон, вино. Теперь я только на то и надеюсь, что Гарафоли отправит меня в больницу. К сожалению, я еще не настолько болен, чтобы это мешало Гарафоли, и потому он держит меня дома. Но, на мое счастье, Гарафоли не оставляет своей любимой привычки наказывать. Восемь дней назад он изо всех сил стукнул меня палкой по голове. На этот раз, я думаю, дело мое выгорит: голова у меня распухла. Видишь вот здесь большую белую шишку? Вчера Гарафоли сказал: «По-видимому, опухоль». Не знаю, что значит «опухоль», но по его тону я понял, что это что-то серьезное. Во всяком случае, я очень мучаюсь. У меня такая боль – сильнее, чем зубная! Голова тяжелая, как котел, я чувствую головокружение и дурноту, а ночью, во сне, не могу удержаться от стонов и криков. Я надеюсь, что дня через два-три Гарафоли придется отправить меня в больницу. Своими стонами я мешаю всем спать, а Гарафоли не любит, когда его беспокоят. Какое счастье, что он так сильно ударил меня палкой! Ну, а теперь скажи откровенно, очень ли я бледен?

Он встал передо мною и посмотрел мне прямо в глаза. Хотя теперь у меня не было причин молчать, но все же я не решился сказать ему прямо, какое ужасное впечатление производили его большие горящие глаза, впалые щеки и бескровные губы.

– Я думаю, что ты действительно серьезно болен и тебе нужно лечь в больницу.

– Наконец-то!

И он попытался шаркнуть своей больной ногой. Затем подошел к столу и принялся его вытирать.

– Хватит разговоров! – заявил он. – Гарафоли сейчас вернется, а у меня еще ничего не готово. Раз ты находишь, что я получил достаточно побоев для того, чтобы лечь в больницу, не стоит добиваться новых.

Он, прихрамывая, ходил вокруг стола и расставлял тарелки и приборы. Я насчитал двадцать тарелок. Значит, у Гарафоли жило двадцать детей. Но кроватей стояло только двенадцать – очевидно, спали по двое. И что это были за кровати! Без простыней, прикрытые одними порыжевшими одеялами, купленными где-нибудь в конюшне, после того как они стали негодными для лошадей.

– Неужели всюду так? – спросил я с ужасом.

– Что всюду?

– Всюду так плохо обращаются с детьми и так плохо кормят?

– Не знаю, я нигде больше не был. Только ты постарайся попасть в другое место.

– Куда же?

– Все равно куда. Думаю, что везде будет лучше, чем здесь.

«Все равно куда» – это очень неопределенно; да и как мне добиться того, чтобы Виталис изменил свое решение?

Пока я об этом думал, дверь отворилась и вошел мальчик. В одной руке он держал скрипку, а в другой нес довольно большую доску, найденную, по-видимому, на стройке.

– Давай сюда твою деревяшку, – обратился Маттиа к вошедшему мальчику.

Но тот быстро спрятал ее за спину:

– Как бы не так!

– Дай! Суп будет вкуснее.

– Ты что думаешь, я тащил ее для супа? У меня за сегодняшний день не хватает четырех су, и взамен их я отдам Гарафоли доску.

– Деревяшка твоя не поможет. Хочешь не хочешь, а тебе придется расплатиться. Настал твой черед!

Маттиа сказал это с такой злобой, словно его радовало наказание, предстоявшее его товарищу. Меня изумило жестокое выражение, появившееся на его кротком лице.

Настал час возвращения воспитанников Гарафоли. После мальчика с деревяшкой пришел другой, а затем еще десять. Входя, каждый вешал свой инструмент на гвоздь, прибитый над постелью. У одного была скрипка, у другого арфа, у третьего флейта или пива.[9]Тот, кто показывал на улице сурков и морских свинок, загонял их в клетки.

Вскоре на лестнице послышались тяжелые шаги, и я понял, что идет Гарафоли. Неуверенной походкой вошел человек небольшого роста, с воспаленным лицом. На нем был надет не итальянский косном, а обыкновенное серое пальто.

Он первым делом посмотрел на меня; я весь похолодел от этого взгляда.

– Откуда этот парень? – спросил он. Маттиа вежливо передал ему то, о чем просил сообщить Виталис.

– А, значит, Виталис в Париже? Что ему от меня нужно?

– Не знаю, – ответил Маттиа.

– Я не тебя спрашиваю, а этого малого.

– Виталис должен сейчас прийти. Он вам сам объяснит, что ему надо, вмешался я.

– Вот малый, который знает цену словам. Ты не итальянец?

– Нет, я француз.

Как только Гарафоли вошел, к нему подошли два мальчика и стали возле него, ожидая, когда он кончит разговаривать. Затем один взял у него из рук шляпу и осторожно положил ее на постель, другой подал ему стул. По их почтительному поведению я понял, какой страх внушал к себе Гарафоли, так как не из любви к нему, конечно, они так старались.

Когда Гарафоли уселся, третий мальчик поднес ему набитую табаком трубку, а четвертый подал зажженную спичку.

– Спичка пахнет серой, скотина! – зарычал Гарафоли, когда мальчик поднес ее к трубке.

Гарафоли схватил спичку и бросил ее в печку.

Виноватый, желая исправить свою оплошность, зажег новую спичку, которую заставил долго гореть, прежде чем предложил ее хозяину.

Но тот не захотел принять его услугу.

– Поди прочь, дуралей! – грубо оттолкнул он мальчика. Потом, повернувшись к другому, сказал ему с милостивой улыбкой: – Рикардо, дружок, дай мне спичку.

«Дружок» поспешил выполнить его просьбу.

– Теперь, – сказал Гарафоли, удобно усевшись с зажженной трубкой, займемся нашими счетами, мои милые ангелочки. Маттиа, где книга?

Раньше чем он успел спросить расчетную книжку, Маттиа уже положил перед ним небольшую засаленную тетрадку.

Гарафоли сделал знак мальчику, подавшему необожженную спичку:

– Ты остался мне должен вчера одно су и обещал вернуть его сегодня. Сколько ты принес?

Мальчик долго не решался ответить; он густо покраснел.

– У меня не хватает одного су.

– Что? У тебя не хватает су и ты говоришь об этом совершенно спокойно?

– Я говорю не о вчерашнем су, мне не хватает одного су за сегодняшний день.

– Значит, не хватает двух су. Подобной наглости я еще не видел!

– Право, я не виноват.

– Перестань болтать ерунду, тебе известно наше правило. Снимай куртку: получишь два удара за вчерашнее и два за сегодняшнее. Сверх того, за твою наглость лишаю тебя картошки… Рикардо, дружок, ты так мил, что вполне заслужил это развлечение. Возьми ремень.

Рикардо был тем самым мальчиком, который с такой готовностью подал ему хорошо обожженную спичку. Он снял со стены плетку с короткой ручкой, на конце которой висело два кожаных ремешка с большими узлами. Тем временем тот, у кого не хватало двух су, снял курточку и спустил до пояса рубашку.

– Подожди немного, – с отвратительной усмешкой остановил его Гарафоли. Ты вряд ли окажешься в одиночестве, а в компании все гораздо приятнее. К тому же и Рикардо не придется приниматься за дело несколько раз.

Дети, молча и неподвижно стоявшие перед своим хозяином, при этой жестокой шутке засмеялись каким-то деланным смехом.

– Я уверен, что у того, кто громче всех смеется, не хватает всего больше. Ну, кто из вас смеялся громче других? – спросил Гарафоли.

Все указали на мальчика, вернувшегося первым и принесшего кусок дерева.

– Сколько у тебя не хватает?

– Я, право, не виноват…

– Отныне тот, кто ответит: «Я, право, не виноват», получает одним ударом плетки больше, чем ему полагается. Сколько у тебя не хватает?

– Я принес доску, большую, хорошую доску…

– Важное дело! Пойди к булочнику и спроси его, даст ли он тебе хлеба в обмен на твой кусок дерева. Увидишь, что нет. Сколько же тебе не хватает? Говори!

– У меня тридцать шесть су.

– Тебе не хватает четырех су, мерзавец, целых четырех су! И ты осмелился показаться мне на глаза! Рикардо, тебе везет, плутишка, ты здорово позабавишься. Снимай куртку.

– А деревяшка, которую я принес…

– Оставь ее себе на обед!

Его глупая шутка вызвала смех остальных детей. Во время этого разговора вернулись еще десять мальчиков, и все они поочередно подходили отдавать отчет в своем заработке. К двум наказанным прибавилось еще трое – у них совсем ничего не было собрано.

– Вот пятеро негодяев, которые обворовывают и грабят меня! – заорал Гарафоли. – Вот что значит быть добрым! Чем я буду платить за прекрасное мясо и вкусную картошку, которыми я вас Кормлю, если вы не будете работать? Но вам лень работать, паршивцы, вам хочется развлекаться. Вам бы следовало плакать, чтобы разжалобить людей, а вы предпочитаете смеяться и играть друг с другом. Снимайте куртки!

Рикардо держал плетку в руке, а пятеро наказанных выстроились перед ним в ряд.

– Ты ведь знаешь, Рикардо, – обратился к нему Гарафоли, – что эти наказания ужасно терзают мое сердце и потому я не люблю на них смотреть; но помни, что я все слышу и по звуку могу судить о силе твоих ударов. Старайся изо всех сил, мой миленький, ты зарабатываешь свой хлеб.

Он отвернулся к печке, сделав вид, что не в силах смотреть на происходящее. Забытый всеми, я стоял, прижавшись в углу, и дрожал от возмущения и страха. И этот человек будет моим хозяином! Если я не принесу ему назначенных тридцати или сорока су, мне тоже придется подставлять спину под удары плетки. Теперь я понял, отчего Маттиа так спокойно говорил о смерти и даже ждал ее как освобождения.

При первом ударе плетки слезы брызнули у меня из глаз. Я думал, что обо мне забыли, но я ошибался. Гарафоли украдкой наблюдал за мной.

– Вот ребенок с добрым сердцем, – сказал он, указывая на меня пальцем. Он не похож на вас, разбойники: вы смеетесь над несчастьем ваших товарищей и над моим огорчением также. Если он станет вашим товарищем, то может служить вам примером.

От слов «станет вашим товарищем» я задрожал с головы до ног.

После второго удара послышался жалобный стон, а после третьего душераздирающий крик. Гарафоли поднял руку, Рикардо остановился. Я решил, что он хочет их простить, но дело шло вовсе не о прощении.

– Ты знаешь, как действуют на мои нервы твои крики, – кротко произнес Гарафоли, обращаясь к своей жертве. – Плетка дерет твою кожу, а твои вопли раздирают мое сердце. Предупреждаю тебя, что за каждый новый крик ты получишь лишний удар и сам будешь в этом виноват. Подумай, ведь я могу заболеть от огорчения, и если у тебя есть хоть капля привязанности или благодарности ко мне, ты не станешь орать! Рикардо, начинай!

Рикардо поднял руку, и плетка заходила по спине несчастного.

– Мама! Мама! – зарыдал он.

К счастью, я больше ничего не видел: дверь отворилась и вошел Виталис.

С одного взгляда он понял, что означали крики, которые он слышал, поднимаясь по лестнице. Он подбежал к Рикардо и вырвал у него плетку. Потом, быстро повернувшись к Гарафоли, стал перед ним, скрестив руки. Все это произошло так внезапно, что Гарафоли остолбенел. Но, мгновенно оправившись, он произнес со сладкой улыбкой:

– Ужасно, не правда ли? У этого ребенка совсем нет сердца.

– Какой позор! – вскричал Виталис.

– Я с вами согласен, – перебил его Гарафоли.

– Перестаньте кривляться, – продолжал гневно Виталис. – Вы прекрасно знаете, что я говорю не об этом мальчике, а о вас. Да, это стыдно и подло мучить детей, беззащитных детей!

– А какое вам дело, старый дурак? – спросил Гарафоли, сразу изменив тон.

– Конечно, это дело не мое, а полиции.

– Полиции! – закричал Гарафоли, поднявшись с места. – Вы мне угрожаете полицией?

– Да, я, – ответил мой хозяин, нисколько не испугавшись бешенства Гарафоли.

– Послушайте, Виталис, – насмешливо обратился к нему Гарафоли, – не следует злиться и угрожать мне, ведь я тоже о чем-то могу рассказать, и вряд ли вам это понравится. Конечно, я не пойду в полицию – эти дела ее не касаются. Но есть люди, которые вами интересуются, и если я им перескажу то, что знаю, если я назову им одно имя, одно только имя, не вам ли придется краснеть от стыда?

Хозяин мой ничего не ответил. Ему краснеть от стыда? Я был поражен. Но прежде чем я опомнился от изумления, в которое меня ввергли эти загадочные слова, Виталис схватил меня за руку и потащил к двери.

– Право, старик, – сказал Гарафоли со смехом, – не будем ссориться! Вы хотели со мной о чем-то поговорить?

– Мне больше не о чем с вами разговаривать. И, ничего не прибавив, даже не обернувшись, Виталис начал спускаться по лестнице, крепко держа меня за руку. С какой радостью я следовал за ним! Я спасся от Гарафоли. Если бы я смел, я бы кинулся Виталису на шею!