Тяжёлые дни генерала эверса 1 страница
С тех пор как битва на берегах Волги стала занимать центральное место в сводках немецкого командования, генерал Эверс потерял покой. Правда, он, как всегда, старательно побритый, стройный и подтянутый, ровно в десять утра появлялся у себя в штабе, а ровно в час на обеде в казино. Иногда он даже шутил по адресу кого‑либо из офицеров, но за этим раз навсегда установленным порядком скрывался уже другой человек, обеспокоенный и вконец растерявшийся. Возможно, только Лютц, чаще всех соприкасавшийся с генералом, замечал эту перемену. Теперь Эверс целые часы проводил, склонившись над картой Сталинградского фронта, отмечая на ней малейшие изменения.
Генерал Эверс был в немилости у гитлеровского командования. Причиной тому послужила довольно пространная статья, напечатанная им в одном из журналов ещё в 1938 году. Анализируя тактику и дипломатию кайзеровского периода, Эверс доказывал, что ошибочное убеждение, будто Германия может воевать на двух фронтах – западном и восточном, – погубило кайзеровскую Германию. Он напоминал о Бисмарке, который всегда боялся борьбы на два фронта и проводил политику умиротворения России.
Выступление это было более чем несвоевременным. В самых засекреченных отделах гитлеровского штаба тогда лихорадочно разрабатывались планы новой войны: Риббентроп ездил из страны в страну, угрозами и обещаниями, укрепляя союз государств Центральной Европы. А в это время какой‑то малоизвестный генерал предостерегал от войны на два фронта.
Это выступление могло бы трагически закончиться для Эверса, если бы о нём не позаботились его друзья. Чтобы автор компрометирующей статьи не мозолил никому глаза в штабе, его спешно отправили подальше от Берлина и назначили командиром полка, расквартированного далеко от столицы. После этого генерал больше не выступал в печати, Когда началась война с Россией, он в личном разговоре с генералом Браухичем, который был назначен командующим Восточным фронтом, сослался на знаменитое высказывание Фридриха II о том, что русского солдата «недостаточно убить, его надо ещё повалить, чтобы он упал». Этого было достаточно, чтобы обречь генерала на пребывание в тыловых частях, – его перевели на юг Франции, назначив командиром дивизии, и с тех пор совсем забыли: обходили и в наградах.
Эверса нельзя было упрекнуть в симпатиях к России. Он ненавидел русских и не скрывал этого. Но эта ненависть не ослепляла его настолько, чтобы лишить разума. И генерал в разговорах с друзьями продолжал отстаивать свою мысль о том, что война с Россией опасна для Германии. Эверс ставил под сомнение правильность немецких данных генерального штаба о военном потенциале России, не верил сведениям о её промышленности и населении. Даже более, он был искренне уверен, что единоборство немецкой армии с советской в случае затяжной войны приведёт к гибели Германии, поскольку количественное преимущество было на стороне её противника.
Свои взгляды Эверс в последнее время поверял только ближайшим друзьям. Но даже им не говорил генерал того, что начало битвы за Сталинград он считает самой большой ошибкой гитлеровского командования: русские получили возможность перемалывать в этой гигантской мясорубке самые отборные части гитлеровской армии; даже если Россия поступится Сталинградом, немецкие дивизии все равно будут обескровлены и не смогут прорваться к Москве. Эверс всеми помыслами желал Паулюсу победы. Он с радостью передвигал свои значки на двухкилометровке, когда слышал сообщения о малейшем продвижении гитлеровских частей на любом участке Сталинградского фронта. А где‑то в глубине души жила и ширилась тревога за судьбу всей войны.
Когда в сообщениях впервые были упомянуты слова «наступление русских», Эверс чуть не заболел. Правда, кроме этих ничего не значащих слов, в сводках не было ничего тревожного, но генерал, как всякий военный человек, хорошо знакомый с положением на фронтах, умел читать между строк.
24 ноября 1942 года Эверс не спал всю ночь. Печень не болела, не было никаких других причин для бессонницы, но… не спалось.
«Старею!»– с грустью решил генерал, и, взглянув на часы, повернулся, включил приёмник: в это время передавали утреннюю сводку.
Первая же фраза, долетевшая до слуха генерала, выбросила его из кровати, словно пружина: советские войска окружили 6‑ю армию и 4‑ю танковую армию под Сталинградом… Эверс начал поспешно одеваться. Наполовину оделся, но снова устало опустился на кровать. Куда он собирается бежать? Что он может сделать, чем помочь? Да, это начало конца, которого он так смертельно боялся, против которого предостерегал. Как бы ему хотелось сейчас на самом авторитетном военном совете проанализировать положение, создавшееся на Восточном фронте, и дальнейшие перспективы ведения войны! О, он бы доказал всю пагубность стратегии и тактики Гитлера! Но что он может сделать сейчас? Ничего! Молчать. Не проронить ни одного неосторожного слова, ничем не выдать мыслей, снующих сейчас в голове: ведь страшно не только сказать, но даже подумать, что для успешного завершения войны необходимо уничтожить Адольфа Гитлера. Да, да, себе он может в этом признаться – ликвидировать фюрера.
Надо немедленно, какой угодно ценой, заключить сепаратный договор с Америкой, Англией и Францией, развязать руки на Западе и все силы бросить на Восток. О примирении с Советским Союзом нечего и думать. Итак, выход из создавшегося положения нужно искать только на Западе. Это пока единственный путь. Единственная надежда на спасение.
Выходит, надо действовать, и немедленно? Но с чего начать? Кто отважится на такой величайший риск, как государственный переворот, даже во имя спасения Германии?
Эверс мысленно перебирал имена всех своих друзей и единомышленников. Они есть даже в среде высшего командования. А теперь их, верно, ещё больше. Надо встретиться, поговорить, посоветоваться. Действовать надо немедленно, иначе будет поздно. Генерал поднялся и пошёл в кабинет. В доме все ещё спали. Рассвело, ничто не нарушало утренней тишины, кроме тяжёлых солдатских шагов по асфальтированной дорожке вокруг виллы. Шаги были чёткие, размеренные. Так могут шагать лишь уверенные в себе и в будущем люди. И вдруг генерал представил, что этим, обутым в тяжёлые кованые сапоги солдатам со всех ног приходится бежать по степям, удирая от русских. Эверс представил себе тысячи, десятки тысяч обутых в тяжёлые кованые сапоги солдатских ног. Они бегут во весь дух, топают, вязнут в снегу и снова бегут изо всех сил…
Генерал опустил шторы, чтобы заглушить шаги за окном. Но всё равно они, словно размеренные удары, били и били по напряжённым нервам.
Нет, он не имеет права на бездеятельность! Надо действовать, действовать во что бы то ни стало! В дальнейшем ничто не заставит его безмолвно подчиняться высшему командованию, слишком ослеплённому, чтобы увидеть бездну, к которой ведёт страну Гитлер.
Но надо действовать спокойно и разумно. Единомышленников подыскивать осторожно. Никакой поспешности, а тем более чрезмерной доверчивости к малознакомым людям. Иначе можно в самом начале погубить все дело.
Ещё долго сидел генерал у письменного стола, обдумывая план. Из глубокой задумчивости его вывел лёгкий стук в дверь.
– Доброе утро! Прикажете подавать завтрак? – спросила горничная.
– Да, – коротко бросил Эверс и, раскрыв бювар, начал писать рапорт командиру корпуса.
Ссылаясь на личные дела, генерал просил предоставить ему двухнедельный отпуск для поездки в Берлин.
Генрих обычно приходил в штаб за несколько минут до десяти, чтобы успеть поговорить с Лютцем до прихода Эверса. К этому времени адъютант генерала уже знал все штабные новости и охотно рассказывал о них Генриху, к которому испытывал все большую симпатию. Но в это утро Лютц был неразговорчив.
– Герр гауптман, кажется, меланхолически настроен? – спросил Генрих после нескольких неудачных попыток завязать беседу.
– А разве на ваше настроение не действуют никакие события? – Лютц протянул Гольдрингу последнее сообщение со Сталинградского фронта.
Прочитав первые строчки, Генрих тихонько свистнул. Он низко склонился к сводке, чтобы скрыть от собеседника выражение лица.
– Разве вы не слышали утреннего сообщения?
– Я сплю как убитый. И утром радио никогда не включаю.
– Теперь придётся слушать и утром, и вечером…
Они замолчали. Каждый думал о своём и по‑своему переживал полученные сообщения.
– Как вы думаете, Карл, что всё это значит? – первым нарушил молчание Генрих.
– Я небольшой стратег, но кое‑какие выводы напрашиваются сами собой. Неутешительные выводы. Но никакая пропаганда не убедит меня, что всё идёт хорошо. Вы помните, как в прошлом году наши газеты объясняли отступление под Москвой? Они твердили тогда, что нашим войскам необходимо перейти на зимние квартиры. И кое‑кто этому поверил. А меня злит эта политика, скрывающая правду. Ну, а чем теперь объяснит наша пропаганда окружение армии Паулюса? Тем, что мы решили войти в кольцо советских войск, чтобы спрятаться за их спинами от приволжских ветров? Эх, Генрих!
Лютц не успел закончить – кто‑то сильно рванул ручку двери, и на пороге появился Миллер.
– Генерал у себя? – спросил он, не поздоровавшись.
– Вот‑вот должен прийти.
Майор заходил по комнате, нервно потирая руки и всё время поглядывая на дверь. Вид у него был такой встревоженный, что ни Лютц, ни Генрих не решались спросить, что произошло.
Тотчас же по приходе Эверса Миллер заперся с ним в кабинете, но не прошло и минуты, как генерал вызвал обоих офицеров.
– Герр майор сообщил мне очень неприятную новость: сегодня ночью на дороге от Шамбери до Сен‑Реми маки пустили под откос поезд, который вёз оружие для нашей дивизии. Обер‑лейтенант Фельднер тяжело ранен, охрана частью перебита, частью разбежалась.
– А оружие, оружие? – почти одновременно вырвалось у Генриха и Лютца.
– Маки успели захватить лишь часть его. Приблизительно треть. К счастью, подоспели на помощь поезда с новой охраной… Появление офицера‑шифровальщика помешало генералу кончить фразу.
– Ну, что там у вас? – спросил он нетерпеливо, беря и руки расшифрованный рапорт. Прочитав, с досадой отпросил бумажку. – О, этот мне Фауль!
– Что случилось, герр генерал? – Миллер не решился без разрешения Эверса взять отброшенный рапорт.
– Маки сегодня ночью совершили нападение на наш семнадцатый штуцпункт, охранявший вход в туннель. Есть убитые и раненые…
– Слишком много для одного дня! – простонал Миллер.
– Вы считаете, что это случайное совпадение? – в голосе генерала слышались нотки горькой иронии. – Сопоставьте события, как я вам говорил! Разве не ясно, что каждую победу советских войск на Восточном фронте мы немедленно чувствуем на своей шкуре тут, в глубоком тылу? Я совершенно уверен, что нападение на поезд и штуцпункт маки учинили именно потому, что узнали из наших сводок об окружении под Сталинградом.
– Похоже на правду, – согласился Миллер.
– Герр Миллер, пожалуйста, задержитесь у меня. Мы с вами посоветуемся о кое‑каких мерах. Герр гауптман, вызовите немедленно начальника штаба! А вам, обер‑лейтенант Гольдринг, тоже срочное задание: поехать в Понтею, где расположен наш семнадцатый штуцпункт, детально ознакомиться со всеми подробностями нападения маки, проинспектировать лейтенанта Фауля и сегодня ровно в девятнадцать часов доложить мне.
– Будет выполнено, герр генерал! – Генрих поспешно вышел из кабинета генерала, но в комнате Лютца чуть задержался.
– Карл, – обратился он к приятелю. – Помоги мне с транспортом. Мой денщик после поездки в Бонвиль поставил машину на профилактику, что‑то там разобрал… Нельзя ли воспользоваться штабной?
– Тебе известно настроение генерала, каждую минуту он может куда‑нибудь поехать. Возьми мотоцикл.
– Это даже лучше! Курт останется дома и к вечеру закончит ремонт.
– Не знаю, лучше ли? Вдвоём всё‑таки безопаснее! Маки действительно подняли голову.
Но Генрих был уже за дверью и не слышал этих предостережений. Он спешил, радуясь, что удалось выехать из городка одному – наконец он побудет наедине со своими мыслями, спокойно обдумает все, происшедшее сегодня. Столько хороших новостей за одно утро!
Да и день выдайся чудесный! Мотоцикл с бешеной скоростью мчался по асфальтированному шоссе. После недавно прошедшего дождя чисто вымытый асфальт поблёскивал, а воздух, ароматный и прозрачный, вливался в грудь, как радость, переполнявшая сердце Генриха. Вот так бы ехать и ехать без остановок, без отдыха, но не на юг, а на восток, где сейчас решается судьба войны, где сжимаются в эту минуту в радостном предчувствии победы миллионы сердец в унисон с его сердцем. Какое бесконечное счастье всюду, где бы то ни было, чувствовать связь с Родиной, знать, что на неё обращены взгляды всего человечества. «Каждую победу советских войск мы немедленно чувствуем на собственной шкуре, тут, в глубоком тылу», так, кажется, сказал генерал. О, ещё не такое почувствуете! А маки всё‑таки сумели пустить поезд под откос. Правда, им удалось захватить лишь часть оружия. Жаль, что не все.
Интересно, с какой целью совершён этот набег на штуцпункт? Генерал говорил о каком‑то туннеле. Каждый туннель должен куда‑то вести… Обычно туннели не охраняются так строго, как этот… Итак… Да, есть особые причины для того, чтобы именно тут организовать штуцпункт! И, возможно, вход в военный завод, к которому прикованы в последнее время все его мысли…
Нет, не надо спешить с выводами. Так можно пойти по ложному следу, а это значит потерять время. Пока что совершенно ясно лишь одно: завод, о котором говорил ему Лютц, безусловно не тот, который он, Генрих, ищет. Ещё один ложный след, по которому он чуть не пошёл! Его, как и Лютца, как и многих других, сбили с толку закрытые машины, всегда останавливающиеся возле небольших строений, вблизи дороги на плато. Но Генрих заметил, что машины никогда не стояли здесь долго и никогда не возвращались обратно, а всегда ехали куда‑то на юг. Сопоставление ряда фактов тоже наводило на мысль, что подземный завод расположен не здесь, а где‑то в другом месте. Все в штабе твердят, что новые миномёты и мины, проходящие испытания на плато, изготовлены на подземном заводе. Почему же тогда их выгружали из вагонов, прибывших с севера? Очень сложно разузнать все это, но времени терять нельзя. Обозлённый неудачами под Сталинградом, враг может пойти на что угодно, только бы отомстить, сорвать зло даже на мирном населении.
Через час Генрих прибыл на штуцпункт, расположенный километрах в двух от небольшого посёлка Понтей. От посёлка к штуцпункту вела дорога, вымощенная огромными бетонными плитами. Но ею, очевидно, пользовались мало, на стыках между плитами росла уже увядшая трава. Травою поросли и два кювета. У самого штуцпункта дорога проходила через мост, переброшенный над глубокой пропастью. Длинный каменный дом служил казармой солдатам. 3десь же жил начальник пункта, лейтенант Фауль, немолодой уже человек, с одутловатым лицом и вялыми движениями.
Отрекомендовавшись, Генрих приказал начальнику пункта подробно рассказать о сегодняшнем нападении маки.
Фауль рассказывал путано, даже небрежно, с видом человека, только что вышедшего из боя, который хвастается перед штабным офицером, не нюхавшим пороха. Это начинало раздражать Генриха.
– Укажите на месте боя, как всё произошло.
– Мы охраняем туннель, – Фауль указал на огромное отверстие в поросшей деревьями горе, – и мост. Вокруг туннеля и казармы полукругом расположены небольшие дзоты. Такие же дзоты есть у въезда на мост я у выезда с него.
– Партизаны спустились с гор, – продолжал Фауль, а вся наша оборона, как видите, построена на том, что противника мы ждём со стороны селения… Маки атаковали нас в третьем часу ночи. Пока солдаты бежали к дзотам, их обстреливали из пулемётов и автоматов. Бой продолжался полчаса, а может быть, и меньше. Наши потери – трое убитых, семеро раненых, двое из них тяжело. Кроме этого, погибли ещё два солдата СС.
– А как они очутились здесь?
– Войска СС охраняют выход из туннеля.
«Значит, выход из туннеля охраняется особенно тщательно!» – отметил про себя Генрих. В сопровождении Фауля Гольдринг взошёл на мост.
– Прикажите часовому поднять тревогу. Фауль вытащил пистолет и трижды выстрелил в воздух.
– Герр лейтенант, в данном случае маки налетели с севера. Ваше решение?
– Я поступил бы так…
– Не философствуйте, а действуйте! – сердито оборвал его Генрих, указывая на солдат, выбежавших из казармы. Те не знали, что им делать, и сбились в кучу на насыпи возле моста.
– Герр лейтенант, если б я был диверсантом и имел при себе двух автоматчиков, то перебил бы всех ваших солдат вместе с вами и совершенно спокойно взорвал мост.
Фауль растерянно взглянул на Гольдринга и приказал солдатам занять оборону в северном направлении. Солдаты быстро залегли. Генрих подошёл к одному из них.
– Что вы видите перед собой? – спросил он.
– Ничего не вижу, герр обер‑лейтенант, – откровенно признался тот.
– В том‑то и дело, герр лейтенант, что при такой системе обороны ваши солдаты абсолютно ничего не видят. Им видна лишь вон та возвышенность; если партизаны подойдут ближе, они попадут в мёртвую зону, где их не заденет ни одна пуля.
Фауль молчал, всё время вытирая мокрый от пота лоб. Генрих тоже молча повернулся и направился к комнате Фауля, одновременно служившей и канцелярией.
– Дайте журнал штуцпункта! – приказал Гольдринг и вынул самопишущую ручку, чтобы записать в журнал свои впечатления от проведённой проверки. Фауль стоял в растерянности.
– Вы когда‑нибудь тренировали ваших солдат? – уже мягче спросил Генрих.
– Видите ли, герр обер‑лейтенант, я здесь всего неделю. До сих пор работал при штабе полка. Вся беда, – продолжал Фауль, – в том, что, прибыв сюда, я не успел провести учений по обороне штуцпункта, а большинство солдат здесь – новые, прибывшие после ранения на Восточном фронте.
– Почему вас перевели сюда?
– Мой младший брат несколько недель назад вернулся с Восточного фронта без ноги… верно сболтнул что‑нибудь лишнее, и его отправили в концлагерь. А меня сюда… Теперь прочтут ваши выводы, я не удержусь и здесь, придётся ехать на восток… Фауль тяжело вздохнул и сел на койку. Генрих быстро написал в журнале несколько строк:
«По приказу командира дивизии генерал‑лейтенанта Эверса 24 ноября 1942 года мною была произведена проверка штуцпункта № 17. Объекты охраняются хорошо. Была проведена боевая тревога. Боевая готовность солдат команды и расположение огневых средств безупречны. Проверку произвёл обер‑лейтенант фон Гольдринг».
– Прочтите! – Генрих пододвинул журнал Фаулю. Лейтенант прочёл написанное.
– Герр обер‑лейтенант! Не знаю, как и благодарить вас!
– Я вам посоветую: исправьте все ошибки, о которых я не упомянул здесь, принимая во внимание ваше кратковременное пребывание на пункте… Кажется, я могу ехать.
– Не сочтите меня назойливым, но я был бы очень рад угостить вас обедом. Генрих принял приглашение. За обедом, особенно после грапа, Фауль разговорился.
– Вы, барон, не представляете, какая здесь тоска! Пойти некуда, не с кем словом перемолвиться… К тому же ещё дожди!.. Одна отрада – вино.
– У вас же есть соседи, офицеры СС.
– Мы поддерживает связь только по телефону, нам запрещено ходить на ту сторону туннеля. А они даже по телефону слова лишнего не скажут. Ну и чёрт с ними! Тоже завели порядочки! Было бы хоть что охранять. За неделю по туннелю не прошла ни одна машина…
– И всегда здесь так безлюдно?
– Мой предшественник говорил, что всегда. Этот туннель лишь запасный вход в Проклятую долину. Действующий расположен где‑то в десяти километрах от нас. Нет, вы только вслушайтесь в это название: Про‑кля‑тая! От одного названия можно с ума сойти. А ты сиди здесь, неизвестно какого чёрта!
– Зато вы можете гордиться, что охраняете важный объект.
– Я же вам говорю – один дьявол знает, что мы охраняем! Приказано охранять – охраняем… прикажут взорвать – взорвём. Наше дело маленькое – слушаться…
Лейтенант Фауль быстро пьянел и становился все болтливее, но ничего интересного Генрих больше не услышал.
– Ну, герр лейтенант, – поднялся Генрих, – я должен ехать. Надеюсь, мне не придётся краснеть за вас, если сюда вдруг заглянет генерал Эверс?
– Всё будет сделано, герр обер‑лейтенант! И очень благодарен, что вы не побрезговали нашим простым солдатским обедом! В казино вас, наверно, кормят лучше!.. Может быть, заночуете? В горах рано темнеет, а время позднее. Кстати, самое удобное для маки.
– Ничего, проскочу! – весело ответил Гольдринг, усаживаясь на мотоцикл.
Сумерки действительно окутали горы, но Генрих совершенно позабыл об опасности. Все его мысли были сосредоточены на том, что он узнал от Фауля. «Если даже запасной туннель так охраняется с обеих сторон, значит неподалёку расположен очень важный объект, – думал Генрих. – А если к этому добавить, что объект так засекречен, то…»
Автоматная очередь прошила дорогу позади, потом впереди. Генрих дал газ, и мотоцикл рванулся вперёд, потом обо что‑то ударился, по крайней мере так показалось Гольдрингу, когда он почувствовал, что падает.
На штуцпункте услышали стрельбу, и к месту происшествия немедленно примчался отряд мотоциклистов во главе с перепуганным лейтенантом – Фауль приказал окружить всю местность, а сам бросился к обер‑лейтенанту, который недавно, такой весёлый, выехал из казармы, а теперь неподвижно лежал в кювете, в нескольких шагах от своего мотоцикла.
Всю дорогу до Сен‑Реми Фауль проклинал себя за то, что не дал Гольдрингу охраны, и желал только одного не наскочить на самого генерала Эверса. Но генерал был в штабе. Узнав, что его офицера по особым поручениям привезли без сознания, Эверс все раздражение сегодняшнего дня сорвал на Фауле.
Только когда врач сказал, что Гольдринг вне опасности, что он просто сильно ушибся, ударившись головой о скалу, генерал немного смягчился и отпустил начальника штуцпункта без сурового взыскания.
ВРАГ И ДРУГ ИДУТ ПО СЛЕДУ
«Ох, как болит голова, как сильно болит голова!»
То ли наяву, то ли в бреду Генрих видит, как над его кроватью склоняется мать. Она кладёт прохладную ладонь на лоб сына, и на миг ему становится легче. Но только на миг. Потом снова начинает стучать и дёргать в висках… А откуда взялись эти двое – Миллер и Шульц? Они по очереди бьют его по голове чем‑то тяжёлым. Что им от него надо? Ах да, они хотят, чтобы он назвал своё настоящее имя… Я Генрих фон Гольдринг, я Генрих фон Гольдринг… барон… Где это выстукивает маятник? Да ведь это же мамины часы, что висят над диваном! Только почему они оказались тут, над самым ухом? Вот сейчас маятник качнётся и попадёт ему прямо в висок… Надо сделать усилие и отвести его рукой, вот так поднять руку и…
Генрих вскрикивает от резкой боли в плече и просыпается. Две фигуры, в головах и в ногах кровати, стремительно вскакивают со стульев. Что это – Курт и Моника? Почему они здесь? И почему так нестерпимо болит голова?
– Герр обер‑лейтенант, врач приказал, чтобы вы лежали спокойно.
Курт наклоняется и поправляет подушку под головой Генриха. Моника молчит. Она отжимает над тазом с водой белую салфетку и кладёт её Генриху на лоб. С минуту он лежит, закрыв глаза, стараясь вспомнить, что произошло. Действительность все ещё переплетается с виденным во сне. И вдруг страшная мысль о том, что он бредил вслух, возвращает Генриху сознание.
– Меня душили кошмары… Может быть, я кричал и говорил во сне? – спрашивает он небрежно, а сам со страхом ждёт ответа.
– Нет, герр обер‑лейтенант, вы только стонали, всё время стонали… Мы с мадемуазель Моникой хотели вновь посылать за доктором.
Только теперь Генрих замечает, что и у Моники, и у Курта глаза покраснели от бессонной ночи.
– Я причинил вам столько хлопот, мадемуазель Моника, и тебе, Курт, – растроганно говорит Генрих и пытается подняться.
– Нет, нет, лежите! – вскрикивает Моника встревожено и наклоняется над Генрихом, чтобы переменить компресс…
Милое, такое знакомое лицо! Оно словно излучает ласку матери, сестры, любимой… И руки её тоже излучают нежность. Как осторожно они прикасаются к его лбу. Вот бы прижаться щекой к прохладной ладони и заснуть. И спать долго, ведь ему нужно так много сил!
На протяжении дня Миллер дважды приходил к Гольдрингу. Но поговорить с ним ему так и не удалось. А между тем начальник службы СС сделал всё возможное, чтобы выяснить обстоятельства нападения на обер‑лейтенанта. Он сам тщательно обследовал место, где был найден потерявший сознание Генрих. Под одним из кустов он нашёл с десяток гильз от немецкого автомата. Возможно, в Гольдринга стреляли ив того самого оружия, которое он ездил получать в Бонвиль.
Нападение на состав с оружием – вот где надо искать ключ ко всем остальным событиям! А именно здесь вся служба СС топчется на одном месте. До сих пор не удалось установить даже точной картины нападения на поезд. Показания солдат, бывших в охране, очень неполные, а зачастую и противоречивые. Лучше всех, конечно, мог бы рассказать обо всём обер‑лейтенант Фельднер, сопровождавший эшелон. Но он всё ещё в тяжёлом состоянии, и врачи не пускают к нему. Очень хотелось бы посоветоваться с Гольдрингом и поделиться своими планами. После нападения на эшелон из Берлина пришло предписание усилить борьбу с маки, а когда там узнали о нападении на туннель, Миллеру строго приказали ежедневно рапортовать о мерах по ликвидации партизанского движения.
Пробил час, когда он может и должен продемонстрировать высшему командованию свои способности и доказать, что он достоин работы в значительно большем, масштабе, нежели участок дивизии. Именно для этого Миллеру и пригодится Гольдринг. Стоит ему в двух‑трех письмах к генералу Бертгольду упомянуть об активности и инициативе местного начальника службы СС, и Миллеру обеспечено повышение в чине. Особенно если он поймает тех, кто учинил нападение на Гольдринга. О, тогда Бертгольд сделает для него всё возможное! Итак, необходимо немедленно выследить виновников нападения на барона… А если не удастся напасть на их след? Ну что ж, в таком случае есть другой выход – арестовать нескольких крестьян, обвинить их в связи с маки, хорошенько нажать… и признание о нападении на Гольдринга в кармане! Но это дело завтрашнего дня, а сейчас надо непременно, как можно быстрее, повидаться с Генрихом.
Сегодня Генрих впервые поднялся с постели, и у него снова разболелась голова, в глазах потемнело. Визит Миллера был очень некстати. Но уклоняться далее от беседы с ним было небезопасно. Тем более, что сейчас надо быть в курсе всех дел. Сообщения немецкого командования говорят об отчаянных атаках ударной группы Манштейна, которая любой ценой старается прорвать кольцо, окружившее армию Паулюса. Советское радио сообщает о переходе советских войск в наступление и на других фронтах. События развиваются с нарастающей быстротой, и отлёживаться в такое время просто нельзя. Миллер вошёл в номер Генриха возбуждённый, сияющий.
– Генрих, дорогой мой… вы разрешите так вас называть? Я буквально сбился с ног, разыскивая тех, кто стрелял в вас. И я найду их, обязательно найду! Арестую десять, двадцать человек, сам буду допрашивать, а найду. У меня и мёртвый заговорит! – Миллер горячо пожимал руку Гольдрингу.
– Я совершенно убеждён, что не причиню вам таких хлопот, герр Миллер.
– Миллер? Вы меня обижаете! Меня зовут Ганс, и если вы уже согласились, чтобы я без церемоний называл вас просто Генрихом…
– Вы окажете мне честь Ганс! Так вот, вам не нужно никого арестовывать, допрашивать, я видел, кто стрелял в меня, и думаю, что мы вместе найдём и этого маки, и тех, кто пустил поезд под откос… Последнее я считаю делом чести и был бы очень рад, если б вы разрешили мне помочь вам в розысках.
– Именно с этим предложением я хотел обратиться к вам, Генрих и одновременно рассказать вам о своих планах и мерах, которые я принял. Во‑первых: проверка каждого, кто направляется в Бонвиль или возвращается из этого города сюда.
– Но зачем каждого?
– Бонвиль – центр движения маки. Совершенно ясно, что именно оттуда предупредили об эшелоне с оружием Возможно, существует постоянная связь между партизанами, действующими в нашем районе, и Бонвилем. Мы должны раскрыть эти связи.
– Что ж, похоже на то, что вы правы. Только давайте поговорим об этом потом, а то голова разламывается от боли.
Генрих надеялся, что Миллер поймёт намёк и уйдёт, но тот просидел ещё добрый час и смертельно надоел Генриху.
Утром следующего дня Генрих, невзирая на протесты Моники и Курта, пошёл в штаб. В кабинет Лютца трудно было протиснуться, – здесь собрались не только коллеги Генриха по штабу, но и офицеры, командовавшие подразделениями дивизии в самых отдалённых пунктах. Многих из них Генрих видел впервые.
– Генерал просит всех пройти к нему, – пригласил Лютц.
Офицеры друг за другом направились в кабинет. Последними вошли Генрих и Лютц. Увидав своего офицера по особым поручениям, Эверс приветливо поклонился, не прекращая беседы с начальником штаба Кунстом, Миллером и офицером СС с погонами оберст‑лейтенанта.
– Гешафтен! – произнёс Эверс, когда все расселись – Нам поручено, выполнить необычайно важное задание: вчера в шесть часов вечера стало известно, что с засекреченного завода бежал очень опасный преступник, француз по национальности, Поль Шенье. При каких обстоятельствах произошёл побег, кто помогал преступнику установить не удалось. В телеграмме, час назад полученной из Сен‑Мишеля, есть интересная подробность: в одном из вагонов поезда, где находилась продукция завода, найдено пропиленное в полу отверстие и пустой поломанный ящик. Учтите, что преступник бежал с засекреченного завода, о котором не знают и не должны знать враги фатерланда. Поймать его живым или мёртвым – важнейшая наша задача.