Пятница, 6 марта похороны бабушки
Мама, отец, Рози и я сегодня поработали одной командой и умудрились устроить бабушке хорошее прощание. В церковь пришло достойное количество народу, что меня удивило, поскольку бабушка не очень жаловала гостей. Предпочитала общество Радио-4. Она была знаменита тем, что не пускала никого на порог, если они оказывались невнимательными настолько, что являлись посреди «Дневной Пьесы».
Играли гимны «Изумительная милость» и «Вперед, солдаты Господа». Берт Бакстер громко подпевал, почти заглушая всю остальную конгрегацию. Для атеиста ему явно нравится петь в церкви. Наблюдая за Бертом, я не мог не думать с тоской, что вместо бабушки умереть следовало ему. Викарий произносил множество невероятных глупостей о том, что бабушка как родилась во грехе, так и умерла в оном.
Все, кто знал бабушку, убеждены в том, что она никогда не была способна согрешить. Даже соврать толком не умела. Когда я однажды спросил у нее, сходят ли у меня прыщи (а мне было, наверное, лет пятнадцать), она ответила:
– Нет, физиономия у тебя – по-прежнему как жопка у божьей коровки. – Время от времени она пользовалась такими мягкими непристойностями, но грешницей определенно никогда не была.
Мне не хочется думать о том, что сейчас бабушка лежит под землей, где одиноко и холодно. И все равно – по крайней мере, ее никогда не грабили ни на улице, ни дома. Теперь все это ей уже и не грозит.
Поминальный чай подавали у нас дома. Мама не спала вчера почти всю ночь – мыла, чистила и пыталась свести пятна с ковра в гостиной.
Отец заменил все перегоревшие лампочки и починил поплавок в бачке, так что теперь в уборной можно смывать как полагается.
Вчера вечером зашла выразить соболезнования Таня Брейтуэйт и любезно предложила разморозить вегетарианских пирожков, которые хранятся у нее в холодильнике. Она сообщила нам, что Пандора отменила свою лекцию и собиралась прийти на поминки, прихватив шесть бутылок шампанского из «Маркса-энд-Спенсера»:
– Пандора верит в то, что смерть следует праздновать. Она рассматривает ее как новое приключение, а не как скучное окончание жизни.
Позвонил Берт Бакстер и спросил, когда начнется служба, тем самым напомнив маме, что в доме нет свеклы. Поэтому Рози вручили персональную сирену на случай нападения и отправили в лавку мистера Патела за баночкой свеклы.
В полночь я смотрел, как мои родители расстилают на обеденном столе белую скатерть – стол даже пришлось раздвинуть на всю длину. Пока они хлопали уголками и расправляли складки, каждый на своем конце, меня внезапно посетило чувство, что я – член семьи.
Рози очень мило составила букет из нарциссов и фрезий, и все ее хвалили. Даже пес вел себя как положено. Когда семейство, наконец, улеглось спать, дом выглядел идеально: все стояло на своем месте, и мы, Моулы, могли держать голову высоко. Бабушка нами гордилась бы.
После службы мы с Рози побежали вперед остальных гостей, чтобы снять с сандвичей и сосисок в тесте полиэтиленовую пленку.
Пандора сидела перед нашим домом в своей машине. Мы налили в ванну холодной воды и положили бутылки с шампанским остужаться.
Пандора выглядела изумительно строго в своем элегантном черном костюме. Вместе с тем, ужаса перед нею я уже не испытывал, поэтому мы смогли общаться как друзья, на равных. Она сделала комплимент тому, как я сейчас выгляжу, и даже одежду мою похвалила. Пощупала пальцами лацкан моего темно-синего костюма без подкладки из «Некста» и сказала:
– Добро пожаловать в девяностые.
Дом вскоре наполнился гостями, и мне стало некогда – я обходил всех с подносом, уставленным бокалами с шампанским. Сначала все просто стояли, не зная, что сказать, и опасаясь выказать неуважение к покойнице. Затем Пандора сломала ледок, предложив тост за бабушку:
– За Эдну Моул, – сказала она, высоко подняв бокал, – женщину высочайших принципов.
Все чокнулись шампанским и выпили, и скоро раздался смех, а я пошел выуживать из ванны новые бутылки.
Мама порылась в серванте и достала альбом с фотографиями. Я изумился, увидел бабушкин снимок в двадцать четыре года. Выглядела она дерзко – темноволосая, с прекрасной фигурой, она смеялась и толкала велосипед вверх по склону. Рядом стоял человек в кепке – у него были большие усы, и он щурился на солнце. Это был мой дед. Все отметили, как я на него похож.
Отец вытащил фотографию из альбома и ушел с нею в сад. Он сел на качели Рози, а через некоторое время и я вышел следом. Он протянул мне фотографию и сказал:
– Теперь я сирота, сынок.
Я обнял его за плечи, а потом вернулся в дом. Поминки превратились в вечеринку. Все истерически смеялись над фотографиями из альбома. Я на морском побережье, падаю с ослика. Я в подержанной форме юного бойскаута на три размера больше. Я в шесть месяцев, валяюсь голышом на коврике в форме полумесяца перед газовым камином. Я в возрасте двух дней, вместе со своими осклабившимися молодыми родителями прямо в роддоме. На обороте маминым почерком подписано: «Наш дорогой малышок, два дня».
Там была фотография, которой я раньше совершенно точно не видел. На ней – мать, отец, бабушка и дед. Сидят в шезлонгах и смотрят, как я, лет примерно трех, играю в песочке. На обороте надпись: «Ярмут, первый понедельник после Пасхи».
Рози сказала:
– А почему меня на снимке нет?
Берт Бакстер ответил:
– Потому что тебя, черт подери, еще на свет не народили.
В семь часов Иван Брейтуэйт предложил проводить самых престарелых соседей моей бабушки до их пенсионерских особняков, пока они еще в состоянии передвигаться.
А остальные продолжали веселиться до одиннадцати. Таня Брейтуэйт, которая девять лет была вегетарианкой, сломалась и съела сосиску в тесте, а за ней – еще одну.
Мама с отцом танцевали под «Ты потеряла эту любовь». Между ними и линейка не протиснулась бы.
Мы с Пандорой смотрели, как они танцуют. Она спросила:
– Так они, значит, снова вместе?
– Надеюсь, – ответил я, глядя на Рози.
Как я уже сказал выше, неплохое получилось прощание.