Глава 29.
— Тут и сомневаться нечего — Дун быстрее всех. — Финн добавил: — Бегает от гимна.
— К черту Дуна!
— У него молниеносная реакция, мощный рывок под уклон, до шляпы не успеешь дотянуться, его уже и след простыл.
— Все равно Хулихан лучше.
— Лучше, черт побери. Спорим, вот сейчас? Пока этот бледный худощавый парень и его компания отсюда не уехали?
Или, думал я, до того, как все разом закроется, захлопнется, замолчит, то есть пивные краны, аккордеоны, фортепьянные крышки, солисты, трио, квартеты, пабы, кондитерские и кинотеатры. Огромная волна, словно в Судный день, выплеснет пол‑Дублина под тусклый свет фонарей, где всем будет не хватать зеркал на автоматах с жевательной резинкой. Ошеломленные, лишенные духовной и физической опоры, эти души побродят, пошатываясь, словно прихлопнутая моль, потом заковыляют домой.
А пока я вслушивался в спор, жар которого, если не свет, доходил за полсотни шагов до меня и команды Снелла‑Оркни.
— Дун!
— Хулихан!
Тималти, изучив сначала выражение на моем лице, потом на лице Снелла‑Оркни, сказал:
— Вы, наверное, не можете понять, о чем мы тут толкуем? Спорт любите? Кроссы, четыре по сто, и прочую беготню?
— Я побывал на двух Олимпийских играх, — сказал Снелл‑Оркни. Тималти разинул рот:
— Вы редкий человек. А что вам известно про всеирландское первенство по десятиборью, проводящееся в кинотеатрах?
— Спринт до начала гимна, о котором вы сейчас упоминали, — сказал Снелл‑Оркни.
— Постой, постой, — не выдержал я наконец. — Какой‑какой спринт?
— Д‑о г‑и‑м‑н‑а, — чеканно, по буквам, произнес Финн.
— Я знаю, что с тех пор, как ты приехал в Дублин, — встрял Тималти, — ты, как заядлый киношник, ходишь в кино.
— Вчера вечером, — сказал я, — я смотрел фильм с Кларком Гейблом. Позавчера — старый фильм с Чарльзом Лафтоном…
— Довольно! Ты — истинный киноман, как все ирландцы. Если бы не кинотеатры и пабы, бедные и безработные шлялись бы по улицам вместо того, чтобы выпивать, мы бы давно вытащили затычку и этот остров уже ушел бы на дно. Итак, — он хлопнул в ладоши, — какая отличительная черта нашей породы бросается вам в глаза каждый вечер после фильма?
— После фильма? — задумался я. — Постойте! Это же — национальный гимн?
— Так, ребята? — закричал Тималти.
— Именно! — сказали все хором.
— Десятки лет каждый Божий вечер, после каждого фильма, оркестр как грянет во имя Ирландии, — запричитал Тималти, — можно подумать, все соскучились по этому жуткому гимну. И что происходит ПОТОМ?
— Ну, — сказал я, входя во вкус, — если ты мужчина, то пытаешься вырваться из кинотеатра за те несколько бесценных мгновений между концом фильма и началом гимна.
— Точно!
— Угостим янки выпивкой!
— В конце концов, — сказал я мимоходом, — после того, как послушаешь гимн несколько раз подряд, он начинает блекнуть. Я не хотел никого обидеть, — добавил я поспешно.
— Никто не обиделся! — сказал Тималти, — и ни один ветеран ИРА, переживший восстание и влюбленный в свою страну, на тебя не обидится. Если слушать одно и то же десять тыщ раз подряд, чувства притупляются. Так вот, как ты правильно заметил, за эти три‑четыре богоданных секунды все здравомыслящие зрители бегут к выходу как угорелые. А самый лучший из всех…
— Дун, — сказал Снелл‑Оркни. — А может, Хулихан. Ваши спринтеры!
Все заулыбались, гордясь его догадливостью.
— И вот, — севшим от волнения голосом, прищурившись, сказал Тималти, — в этот самый момент, в каких‑то ста ярдах отсюда, в уютном полумраке кинотеатра на Графтон‑стрит, в середине четвертого ряда у бокового прохода сидит…
— Дун, — сказал я.
— Этот парень внушает мне ужас, — проговорил Хулихан и приподнял кепку.
— Дун, — Тималти сглотнул слюну, — именно он. Дун еще не видел этого фильма: Дину Дурбин показывают по просьбе кинозрителей. А на часах уже…
Все посмотрели на стенные часы.
— Десять часов! — сказала толпа.
— И всего через пятнадцать минут зрители разойдутся.
— И что же? — спросил я.
— А то, — сказал Тималти. — А то, что… если мы отправим туда Хулихана показать, какой он быстроногий и проворный, то Дун с готовностью примет вызов.
— Вы что же, ходите в кино, только чтобы пробежать спринтерскую дистанцию до гимна? — полюбопытствовал Снелл‑Оркни.
— Бог ты мой, нет, конечно. Мы ходим ради песен Дины Дурбин. Но если Дун вдруг заметит, что пришел Хулихан — его поздний приход и место прямо напротив Дуна сразу бросятся в глаза, — ну, тогда Дун сразу смекнет, что к чему. Они поприветствуют друг друга и будут сидеть и слушать прекрасную музыку, пока на экране не замаячит слово «КОНЕЦ».
— Конечно. — Хулихан приплясывал на цыпочках и поигрывал локтями. — Вот я ему задам!
Тималти посмотрел на меня в упор.
— Парень, я вижу, что эти подробности изумили тебя. Ты думаешь, как это у взрослых людей хватает времени на такое? Чего у ирландцев в избытке, так это времени. То, что у вас в стране кажется незначительным, становится значительным у нас, когда нет работы. Нам не доводилось видеть слона, но мы знаем, что нет страшнее твари на земле, чем козявка под микроскопом. Так что, хотя спринт до гимна и не перешагнул границ, это — благородный вид спорта, стоит лишь им заняться. Позволь теперь огласить правила!
— Во‑первых, — резонно сказал Хулихан, — спроси у этих господ, захотят ли они делать ставки после того, что они узнали?
Все уставились на Снелла‑Оркни и меня посмотреть, насколько мы прониклись их рассказами.
— Да, — сказали мы.
Присутствующие согласились, что мы поступаем более чем человечно.
— Итак, по порядку, — сказал Тималти. — Это Фогарти, главный наблюдатель за выходом. Волан и Кланнери — судьи‑надзиратели в проходах. Кланси — хронометрист. И широкая публика:
О'Нил, Баннион, братья Келли — всех не пересчитать. Идем!
Мне показалось, будто меня закрутила‑завертела чудовищная снегоуборочная машина, ощетинившись скребками и щетками. Веселая ватага повлекла Снелла‑Оркни с приятелями и меня вниз по течению улицы к мириадам подмигивающих огоньков, манивших нас в кинотеатр. Тималти суетливо выкрикивал основные сведения:
— Очень многое зависит от типа кинотеатра, конечно!
— Конечно! — проорал я в ответ.
— Есть вольнодумные, щедрые кинотеатры с широкими проходами и выходами и еще более просторными туалетами. В некоторых столько фарфора, что собственного эха можно испугаться. А есть жадные — куда людей набивают, как сельдей в бочку; проходы узкие — пока живот не подберешь, не протиснешься, коленками стукаются о спинки кресел, а когда идешь в туалет, что в кондитерской через дорогу, выйти в дверь можно только боком. Каждый кинотеатр придирчиво оценивается до, во время и после спринта, учитываются все обстоятельства. Потом время, показанное бегуном, признается хорошим или бесславным, в зависимости от того, пришлось ли ему продираться сквозь мужчин и женщин, или преимущественно через мужчин, или в основном — женщин, но хуже всего пробираться через детей на утренних сеансах. Есть искушение косить их, как траву, укладывая рядком, налево и направо, поэтому мы с этим покончили — теперь только по вечерам, в кинотеатре «Графтон»!
Болельщики остановились. Огни кинотеатра вспыхивали в их глазах и на щеках.
— Идеальный кинозал, — сказал Фогарти.
— Почему? — спросил я.
— Проходы не широкие и не узкие, выходы удобные, дверные петли смазаны, зрители сознательные, не лишены состязательного духа, посторонятся, если спринтер, не жалея сил, слишком ретиво продирается по проходу.
Меня вдруг осенило.
— А… шансы бегунов вы уравниваете?
— Обязательно! Иногда меняем выходы, если старые слишком хорошо знакомы. Или же одного одеваем в летнее пальто, другого — в зимнее. Что еще? Скажем, Дун — быстроногий, его надо уравновесить дважды. Нолан! — Тималти достал из кармана фляжку. — Сбегай в зал, чтобы Дун сделал два глотка, и побольше.
Нолан убежал.
Тималти объяснил:
— Хулихан сегодня вечером уже отметился во всех четырех провинциях паба и нагрузился сполна. Теперь они уравновешены!
— Хулихан, заходи, — велел Фогарти. — Пусть наши ставки тебя не смущают. И чтобы мы увидели, как ты вылетаешь из этого выхода через десять минут — первым, и с победой!
— Сверим часы, — сказал Кланси.
— Сверь мою задницу, — предложил Тималти. — Кроме грязных запястий, у нас ничего нет. Только у тебя есть часы, Кланси. Хулихан, вперед!
Хулихан пожал всем руки, словно перед кругосветным путешествием. И, помахав, исчез во тьме кинотеатра.
В тот же миг оттуда выскочил Нолан с высоко поднятой полупустой фляжкой.
— Дун уравнялся!
— Отлично! Кланнери, пойди проверь, сидят ли они на противоположных концах четвертого ряда, как договаривались, что кепки надеты, пальто застегнуты наполовину, шарфы обмотаны правильно. И доложи.
Кланнери скрылся в темноте.
А как же билетер? — полюбопытствовал Снелл‑Оркни.
— Внутри, смотрит фильм, — ответил Тималти. — Трудно же все время на ногах. Он мешать не будет.
— Уже десять тринадцать, — объявил Кланси. — Через две минуты…
— Начнется отсчет времени? — сказал я.
— Ты — мировой парень, — признал Тималти.
Выбежал Кланнери:
— Готово! Сидят на своих местах, все как надо!
— Почти конец! Как финал фильма, так музыка буйствует.
— Громче некуда, — согласился Кланнери. — Актриса поет, а за спиной у нее хор с целым оркестром. Пойду завтра посмотрю весь фильм полностью. Замечательный.
— В самом деле? — сказали все.
— А что за мелодия?
— Далась вам мелодия! — сказал Тималти. — Минута осталась, а вы мелодия! Делайте ставки. Кто на Дуна? Кто на Хулихана?
Все загалдели, принялись передавать туда и сюда мелочь.
Я протянул четыре шиллинга.
— На Дуна, — сказал я.
— Ты же не видел его в деле?
— Темная лошадка.
— Золотые слова! — Тималти вертелся как юла. — Кланнери, Нолан — в зал, судьями в проходах! Зорко следите, чтобы никто не вскочил раньше, чем покажется «конец фильма».
Кланнери с Ноланом убежали, счастливые, как мальчишки.
— А теперь откройте проход. Янки, ты вместе со Снеллом‑Оркни стойте со мной.
Мы разбежались, чтобы построиться в живой коридор между двумя закрытыми дверями.
— Фогарти, прижмись ухом к двери!
Фогарти так и сделал. Его глаза округлились.
— Музыка чересчур громкая!
Один из братьев Келли толкнул в бок другого:
— Уже скоро. Кому суждено умереть, сейчас умрет. Кто выживет, склоняется над ним.
— Еще громче! — объявил Фогарти, прильнув к двери и крутя пальцами, словно настраивал радиоприемник. — Ага! Теперь точно громогласное «та‑та‑та‑та» перед «концом фильма».
— Они сорвались с мест! — пробормотал я.
— Тихо! — сказал Тималти. — Гимн! Приготовились!
Мы вытянулись в струнку. Некоторые козырнули, отдавая честь.
Но мы все по‑прежнему смотрели на дверь.
— Слышу топот, — сказал Фогарти.
— Кто бы это ни был, он взял хороший старт до гимна.
Дверь с грохотом распахнулась.
Появился Хулихап, сияющий, запыхавшийся победитель.
— Хулихан! — воскликнули выигравшие.
— Дун! — взвыли проигравшие, я и Снелл‑Оркни. — Где Дун?
Действительно, Хулихан пришел первым, а его соперник пропал.
— А если этот болван выбежал не в ту дверь?
Мы ждали. Зрители разошлись.
Первым в опустевший вестибюль вошел Тималти.
— Дун? — позвал он.
Молчание.
— А может, он там?
Кто‑то распахнул дверь мужского туалета:
— Дун?
Никакого отклика.
— А если он сломал ногу и лежит на спуске в проходе и корчится от боли?
— Ну конечно!
Все гурьбой понеслись сначала в одну сторону, потом шарахнулась и бросились в другую, к внутренней двери, влетели в зал и побежали вниз по проходу, а Снелл‑Оркни с компанией и я — за ними по пятам.
— Дун!
Здесь нас дожидались Кланнери и Нолан. Они молча кивком указали вниз. Я дважды подпрыгнул, пытаясь разглядеть что‑нибудь за головами. В огромном зале было темно. Я ничего не увидел.
— Дун!
Наконец мы все столпились в проходе у четвертого ряда. Я слышал их испуганные возгласы. Все глазели на Дуна.
Дун все еще сидел в четвертом ряду, со скрещенными руками и закрытыми глазами.
Неужели умер?
Нет.
Ему на щеку капнула слеза, крупная, блестящая и прекрасная. Вторая слеза, еще крупнее и не менее сверкающая, покатилась из другого глаза. Подбородок был влажным. Видно было, что плачет он уже давно.
Мы его обступили, склонились над ним, заглядывали в лицо.
— Дун, ты, часом, не заболел?
— Плохие новости?
— Боже мой! — всхлипнул Дун. Он замотал головой, чтобы обрести дар речи. — Боже мой, — наконец выдавил он, — поистине, она поет, как ангел.
— Ангел?
— Там, — кивнул Дун.
Все повернулись, уставившись на погасший серебристый экран.
— Ты это про Дину Дурбин?
Дун всхлипнул:
— Вернулся сладкий голос моей умершей бабушки…
— Бабушкин зад! — вскинулся на него Тималти. — Когда это у нее был такой голос!
— Кому знать, как не мне? — Дун высморкался и приложил к глазам платок.
— Что же, из‑за этой девицы Дурбин ты отказался от забега?
— Так и есть! — воскликнул Дун. — Именно! Выскакивать из зала после такого пения — кощунство. Все равно что прыгать по алтарю во время венчания или вальсировать на похоронах.
— Ты же мог нас предупредить, что состязания не будет! — грозно посмотрел Тималти.
— Каким образом? Пение овладело мною как божественный недуг. Та ее финальная песня, «Прекрасный остров Иннишфри», скажи, Кланнери?
— Что еще она пела? — спросил Фогарти.
— Что еще она пела?! — возопил Тималти. — Мы только что лишились из‑за него половины дневного заработка, а тебя интересует, что еще она там пела! Черт!
— Деньги, конечно, заставляют Землю вращаться, — согласился сидевший в кресле Дун, — зато музыка уменьшает трение.
— Что здесь происходит? — раздался чей‑то голос сверху.
С балкона, попыхивая сигаретой, свесился человек.
— Вы чего шумите?
— Это киномеханик, — прошептал Тималти и громко сказал: — Привет, дружище Фил! Это же мы. Команда! У нас тут небольшая проблема, Фил, этическая, если не сказать — эстетическая. Мы вот подумали, а что, если ты еще раз прокрутишь нам гимн?
— Еще раз?
Послышался ропот выигравших, началась толкотня.
— Мудрая мысль, — сказал Дун.
— Угу, — съехидничал Тималти. — А то непреодолимая сила сковала Дуна по рукам и ногам.
— Заезженная лента тысяча девятьсот тридцать седьмого года вдавила его в кресло, — сказал Фогарти.
— Если все честь по чести… — Тут Тималти возвел свой просветленный взгляд к небесам. — Фил, старина, а последний ролик фильма с Диной Дурбин еще у тебя?
— Ну не в женском же туалете, — ответил Фил, не расставаясь с сигаретой.
— Каков остряк! Фил, может, прокрутишь нам «конец фильма»?
— Вы все этого хотите? — прокричал Фил.
Наступил тягостный момент нерешительности. Но уже сама идея повторного забега была слишком заманчива, чтобы от нее отказаться, хотя на кону стояли уже выигранные деньги. Все неубедительно закивали.
— Тогда я тоже с вами, — крикнул сверху киномеханик. — Ставлю шиллинг на Хулихана!
Выигравшие засмеялись и заулюлюкали в предвкушении новой удачи. Хулихан картинно помахал рукой. Проигравшие повернулись к своему бегуну.
— Слышишь, как над тобой издеваются, Дун! Парень, очнись!
— Только она запоет, заткни уши!
— По местам стоять! — Тималти протискивался сквозь толпу.
— А как же без зрителей, — сказал Хулихан. — Без них нет препятствий, нет истинного соревнования.
— А что, — Снелл‑Оркни огляделся, — пусть все мы и будем зрителями.
— Снелл‑Оркни, — сказал Тималти, — вы — гений!
Все просияли и расселись по креслам.
— Можно сделать еще лучше, — заявил Тималти, — почему бы нам не разбиться на команды! Дун и Хулихан. конечно, главные, но за каждого болельщика Дуна или Хулихана, который выберется из зала до гимна, начисляется дополнительное очко. Идет?
— Идет! — закричали все.
— Извините, — сказал я. — Кто судья на улице?
Все посмотрели на меня.
— А‑а, — сказал Тималти. — Нолан — на выход!
И Нолан, чертыхаясь, поплелся по проходу.
Фил высунулся из аппаратной:
— Эй, вы, олухи, там, внизу, готовы?
— А девица с гимном?
И свет погас.
Я оказался рядом с Дуном, который зашептал как в горячке:
— Растолкай меня, не давай красотам оторвать меня от реальности, хорошо?
— Помолчи! — сказал кто‑то. — Начинается таинство.
И действительно, то было таинство пения, творчества и жизни, если хотите. С экрана, отмеченного печатью времени, запела девушка.
— Не подведи нас, Дун, — прошептал я.
— Что? — ответил он. И кивнул с улыбкой на экран. — Ты только глянь, какая прелесть! Слышишь?
— Дун, у нас пари, — сказал я. — Приготовься.
— Ладно, — пробурчал он. — Дай размяться. А, черт, только не это!
— Что такое?
— Мне и в голову не приходило. Совсем отнялась. Правая нога. Пощупай. Нет, без толку. Омертвела!
— Онемела? — забеспокоился я.
— Онемела, омертвела, какая к черту разница. Мне крышка! Послушай, ты должен бежать вместо меня! Вот шарф и кепка!
— Твоя кепка?..
— Когда выиграешь, всем ее покажешь и мы расскажем, что ты побежал из‑за моей дурацкой ноги!
Я натянул кепку и повязал шарф.
— Но как же так… — возмутился я.
— Ты справишься! Запомни: пока не появится «КОНЕЦ»! Песня почти допета. Ты в напряжении?
— А ты как думаешь!
— Побеждает слепая страсть, сынок. Лети очертя голову. Если кого‑нибудь собьешь, не оглядывайся. На старт! — Дун поджал ноги, чтобы я смог выбраться. — Песня кончается. Они целуются…
— Конец фильма! — крикнул я.
И выскочил в проход.
Я несся вверх по уклону. «Первый! — подумал я. — Впереди никого! Дверь!»
Я толкнул дверь, и грянул гимн.
Влетаю в вестибюль. Самое страшное позади!
«Победил! — думал я. — Я стою, увенчанный кепкой и шарфом Дуна, словно лаврами триумфатора. Я принес выигрыш всей Команде!»
А кто пришел вторым, третьим, четвертым?
Я смотрел на дверь, пока она не захлопнулась.
Тут только я услышал крики из зала.
Боже мой! Сразу шестеро ломились не в ту дверь, кто‑то споткнулся, упал. остальные — на него. А как еще объяснить, что я — первый и единственный? Там в эту секунду развернулась настоящая потасовка, обе команды вцепились друг в друга мертвой хваткой, кто стоя в полный рост. кто растянувшись на полу, в креслах и под креслами. Вот что там сейчас происходит!
Мне хотелось закричать: «Я победил!» — чтобы драка прекратилась.
Я отворил дверь.
Вперился в черную бездну зала, где все застыло в неподвижности.
Подошел Нолан и выглянул из‑за моего плеча.
Полюбуйся на ирландцев, — сказал он, кивая. — Служение музам ставят выше спринта.
В темноте раздались крики:
— Еще! Снова! Последнюю песню! Фил!
— Не шевелитесь. Я на верху блаженства. Дун, как же ты был прав!
Нолан миновал меня и уселся в кресло.
Я долго стоял, глядя на ряды, где сидели команды спринтеров, не шелохнувшись, смахивая слезы.
— Фил, друг! — крикнул Тималти откуда‑то с передних рядов.
— Готово! — прокричал в ответ Фил.
— И на этот раз, — добавил Тималти, — без гимна.
Аплодисменты.
Погасли тусклые огни. Экран засветился, как огромный теплый камин.
Я оглянулся и посмотрел на ослепительный, здравый, трезвый мир Графтон‑стрит, на паб, гостиницы, магазины, прохожих‑полуночников. Меня терзали сомнения.
А потом, под музыку «Прекрасного острова Иннишфри», я стянул кепку и шарф, запрятал свои лавры под кресло и медленно, с вожделением, безо всякой суеты и спешки, прошел мимо Снелла‑Оркни с его канареечной компанией и тихо погрузился в кресло…