Двести пятьдесят шестая ночь

Когда же настала двести пятьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Алаад-дин сказал: „Мой отец собрал мне пятьдесят тюков товаров и тканей и дал мне десять тысяч динаров, и я отправился и ехал, пока не достиг Чащи Львов. И на меня напали кочевники и забрали мои деньги и тюки; и я вошёл в этот город, не зная, где переночевать, и увидал это место и укрылся здесь“. – „О дитя моё, – молвил старик, – что ты скажешь, если я дам тебе тысячу динаров, и платье в тысячу динаров, и мула в тысячу динаров“. – „За что ты дашь мне это, о дядюшка?“ – спросил Ала-ад-дин. И старик сказал: „Этот мальчик, который со мною, сын моего брата, и у его отца никого нет, кроме него, а у меня есть дочь, кроме которой у меня никого не было, и зовут её Зубейда-лютнистка, и она красива и прелестна. Я выдал её замуж за этого юношу, и он её любит, но она ненавидит его, и однажды он не сдержал клятву, трижды поклявшись тройным разводом; и едва только его жена уверилась в этом, она покинула его. И он согнал ко мне всех людей, чтобы я вернул ему жену, и я сказал ему: «Это удастся только через заместителя“[275]. И мы сговорились, что сделаем заместителем какого-нибудь чужеземца, чтобы никто не корил моего зятя этим делом, и раз ты чужеземец – ступай с нами. Мы напишем тебе договор с моей дочерью, и ты проведёшь с ней сегодняшнюю ночь, а наутро разведёшься с ней, и я дам тебе то, о чем говорил».

И Ала-ад-дин сказал про себя: «Клянусь Аллахом, провести ночь с невестой, в доме и на постели, мне лучше, чем ночевать в переулках и проходах!» – и отправился с ними к кади. И когда кади взглянул на Ала-ад-дина, любовь к нему запала ему в сердце, и он спросил отца девушки: «Что вы хотите?» – «Мы хотим сделать его заместителем этого юноши для моей дочери, – отвечал отец девушки, – и напишем на него обязательство дать в приданое десять тысяч динаров. И если он переночует с нею, а наутро разведётся, мы дадим ему одежду в тысячу динаров, а если не разведётся, пусть выкладывает десять тысяч динаров».

И они написали договор с таким условием, и отец девушки получил в этом расписку, а затем он взял Ала-аддина с собою и одел его в ту одежду, и они пошли с ним и пришли к дому девушки. И отец её оставил Ала-ад-дина стоять у ворот дома и, войдя к своей дочери, сказал ей: «Возьми обязательство о твоём приданом – я написал тебе договор с красивым юношей по имени Ала-ад-дин Абу-ш-Шамат; заботься же о нем наилучшим образом». И потом купец отдал ей расписку и ушёл к себе домой.

Что же касается двоюродного брата девушки, то у него была управительница, которая заходила к Эубейделютнистке, дочери его дяди, и юноша оказывал ей милости.

«О матушка, – сказал он ей, – когда Зубейда, дочь моего дяди, увидит этого красивого юношу, она после уже не примет меня. Прошу тебя, сделай хитрость и удержи от него девушку». – «Клянусь твоей юностью, я не дам ему приблизиться к ней», – отвечала управительница, а затем она пришла к Ала-ад-дину и сказала ему: «О дитя моё, я тебе кое-что посоветую ради Аллаха великого; прими же мой совет. Я боюсь для тебя беды от этой девушки; оставь её спать одну, не прикасайся к ней и не подходи к ней близко». – «А почему?» – спросил Ала-ад-дин. И управительница сказала: «У неё на всем теле проказа, и я боюсь, что она заразит твою прекрасную юность». – «Нет мне до неё нужды», – сказал Ала-ад-дин. А управительница отправилась к девушке и сказала ей то же самое, что сказала Ала-ад-дину. И девушка молвила: «Нет мне до него нужды! Я оставлю его спать одного, а наутро он уйдёт своей дорогой».

Потом она позвала невольницу и сказала ей: «Возьми столик с кушаньем и подай его ему, пусть ужинает»; и невольница снесла Ала-ад-дину столик с кушаньем и поставила его перед ним, и Ала-ад-дин ел, пока не насытился, а потом он сел и, затянув красивый напев, начал читать суру Я-Син[276]. И девушка прислушалась и нашла, что его напев похож на псалмы Давида, и сказала про себя: «Аллах огорчил эту старуху, которая сказала, что юноша болен проказой! У того, кто в таком положении, голос не такой. Эти слова – ложь на него».

И потом она взяла в руки лютню, сделанную в землях индийских, и, настроив струны, запела под неё прекрасным голосом, останавливающим птиц в глубине неба, и проговорила такие стихи:

«Люблю газеленка я, чей тёмен и чёрен глаз;

Когда он появится, ветвь ивы завидует.

Меня отвергает он, другая с ним счастлива, —

То милость господняя: даёт, кому хочет, он».

И Ала-ад-дин, услышав, что она проговорила такие слова, запел сам, когда закончил суру, и произнёс такой стих:

«Приветствую ту, чей стан одеждою служит ей,

И розы, в садах ланит привольно цветущие».

И девушка встала (а любовь её к юноше сделалась сильнее) и подняла занавеску; и, увидав её, Ала-ад-дин произнёс такое двустишие:

«Являет луну и гнётся она, как ива,

Газелью глядит, а дышит как будто амброй,

И мнится: горе любит моё сердце

И в час разлуки с ним соединится».

И потом она прошлась, тряся бёдрами и изгибая бока – творенье того, чьи милости скрыты, и оба они посмотрели друг на друга взглядом, оставившим после себя тысячу вздохов; и когда стрела её взора утвердилась у него в сердце, он произнёс такие стихи:

«Увидев на небе луну, я вспомнил

Ту ночь, когда мы близки с нею были,

Мы оба видели луну, но глазом

Она моим, а я – её глазами».

А когда она подошла к нему и между ними осталось лишь два шага, он произнёс такие стихи:

«Распустила три она локона из волос своих

Ночью тёмною – и четыре ночи явила нам.

И к луне на небе лицом она обратилася —

И явила мне две луны она одновременно».

И девушка приблизилась к Ала-ад-дину, и он сказал: «Отдались от меня, чтобы меня не заразить!» И тогда она открыла кисть своей руки, и кисть её разделялась надвое и белела, как белое серебро. «Отойди от меня, чтобы меня не заразить, ты болен проказой», – сказала она. И Алаад-дин спросил её: «Кто тебе рассказал, что у меня проказа?» – «Старуха мне рассказала», – ответила девушка. И Ала-ад-дин воскликнул: «И мне тоже старуха рассказывала, что ты поражена проказой!»

И они обнажили руки, и девушка увидала, что его тело – чистое серебро, и сжала его в объятиях, и он тоже прижал её к груди, и они обняли друг друга. А потом девушка взяла Ала-ад-дина и легла на спину и развязала рубашку, и у Ала-ад-дина зашевелилось то, что оставил ему отец, и он воскликнул: «На помощь, о шейх Закария, о отец жил!»

И он положил руки ей на бок и ввёл жилу сладости в ворота разрыва и толкнул и достиг врат завесы (а он вошёл через ворота победы), а потом он пошёл на рынок второго дня и недели, и третьего дня, и четвёртого, и пятого дня, и увидел, что ковёр пришёлся как раз по портику, и ларец искал себе крышку, пока не нашёл её.

А когда настало утро, Ала-ад-дин сказал своей жене: «О радость незавершённая! Ворон схватил её и улетел». – «Что значат эти слова?» – спросила она. И Алаад-дин сказал: «Госпожа, мне осталось сидеть с тобою только этот час». – «Кто это говорит?» – спросила она; и Ала-ад-дин ответил: «Твой отец взял с меня расписку на приданое за тебя, на десять тысяч динаров, и если я не верну их в сегодняшний день, меня запрут в доме кади, а у меня сейчас коротки руки даже для одной серебряной полушки из этих десяти тысяч динаров». – «О господин мой, власть мужа у тебя в руках или у них в руках?» – спросила Зубейда. «Она в моих руках, но у меня ничего нет», – отвечал Ала-ад-дин. И Зубейда сказала: «Это дело лёгкое, и не бойся ничего, а теперь возьми эти сто динаров; и если бы у меня было ещё, я бы, право, дала тебе то, что ты хочешь, но мой отец из любви к своему племяннику перенёс все свои деньги от меня в его дом, даже мои украшения он все забрал. А когда он пришлёт к тебе завтра посланного от властей…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.