Глава тридцать пятая. Время больших перемен

После того как скуперфильдовские рабочие овладели невесомостью и

прогнали со своей фабрики Скуперфильда, все только и говорили об этом.

Рабочие других фабрик тоже приезжали к космонавтам, а вернувшись, устраивали

на своих фабриках невесомость. На некоторых фабриках рабочие до того

осмелели, что даже без всякой невесомости брали власть в свои руки и

прогоняли хозяев.

Полиция до такой степени была напугана всем происходящим, что перестала

выступать против рабочих. Многие полицейские выбрасывали свои ружья и

пистолеты, закапывали в землю свои полицейские мундиры и каски и, одевшись

как обыкновенные коротышки, нанимались работать на фабрики и заводы. Они

говорили, что это гораздо приятнее, чем летать сломя голову по воздуху в

состоянии невесомости, получая ожоги, ранения и увечья.

Рабочие за свою работу теперь стали получать значительно больше, так

как им уже не нужно было отдавать богачам часть своего заработка; товары же

сильно подешевели. Поэтому каждый и питаться стал лучше, и покупал больше

товаров. Поскольку товаров стало требоваться больше, все фабрики начали

увеличивать выпуск продукции, а для этого им понадобилось больше рабочих.

Безработных скоро совсем не стало, так как все, кто хотел работать, получали

работу. В лакеях у богачей теперь никто не хотел служить. От них удрали и

служанки, и горничные, и прачки, и швейцары, и полотеры, и в первую очередь

повара. Все повара и поварихи предпочитали теперь работать в столовых и

ресторанах, где они были сами себе хозяева. Столовых же и ресторанов с

каждым днем становилось больше, так как многим теперь не хотелось затевать

стряпню у себя дома. У каждого хватало денег, чтоб пообедать в ресторане или

принести обед из столовой.

Бедняга Скуперфильд, который растерял все свои капиталы еще до того,

как у него отобрали фабрику, не знал, как ему теперь быть. Сначала он ходил

обедать к своим знакомым, но потом убедился, что знакомым это особенного

удовольствия не доставляет, и кончил тем, что поступил работать на свою

бывшую макаронную фабрику. Никто не препятствовал ему в этом. Все знали, что

макаронное дело он любит, и надеялись, что работать он станет исправно и

добросовестно.

После того как Скуперфильд проработал несколько дней подручным на

тестомешалке, ему поручили работу на макаронном прессе. Здесь обязанностью

Скуперфильда было следить, как из макаронного пресса бесконечным пучком

лезли макаронные трубочки, и регулировать их плотность и толщину. Если тесто

становилось слишком жидким -- а это сразу отражалось на толщине трубочек, --

он давал сигнал тестомешальщикам подбавить муки; если же тесто становилось

слишком густым, он давал сигнал прибавить водички. Как только трубочки

достигали надлежащей длины, Скуперфильд нажимал кнопку, в результате чего

приходил в движение электрический нож и разрезал трубочки, которые падали в

паровой котел, где их обдавало влажным горячим паром, после чего они

попадали на конвейер, который тащил их в сушилку. Поработав у макаронного

пресса с недельку, Скуперфильд придумал пристроить к прессу небольшое

колесико с выступом. Колесико, вращаясь, время от времени нажимало на кнопку

выступом и тем самым автоматически включало электрический нож. Благодаря

этой рационализации Скуперфильду уже не нужно было нажимать каждый раз на

кнопку, когда макаронина достигала необходимой длины, и он смог работать уже

не на одном, а сразу на двух прессах. Он говорил, что на этом не остановится

и добьется того, чтоб машина автоматически регулировала густоту макаронного

теста и сама добавляла сколько нужно муки и воды. Теперь, когда работать

приходилось ему самому, Скуперфильд хорошо понял, как важно облегчать труд

рабочего. В общем, работать ему понравилось, тем более что вокруг всегда

были коротышки, с которыми можно было поговорить, перекинуться шуткой,

посоветоваться о каком-нибудь деле.

Теперь, окончив свой трудовой день, он часто покупал большую булку и,

сунув ее под мышку, отправлялся гулять в зоопарк. Он очень любил смотреть на

животных, особенно на водоплавающих птиц. Увидев плавающих посреди пруда

уток, он смеялся от радости и кричал:

-- Смотрите, утки! Утки!

И принимался бросать кусочки булки на берег пруда. Утки сейчас же

подплывали к берегу и начинали клевать угощение. Со временем они так

привыкли к этому, что стали узнавать Скуперфильда и, завидев издали его

черный цилиндр, спешили к берегу, что приводило Скуперфильда в умиление.

Скормив уткам полбулки, он говорил обычно:

-- Теперь идите, миленькие, поплавайте, а завтра я вам еще принесу.

И уходил на площадку молодняка. Там он отдавал остатки булки маленьким

медвежатам и, если поблизости публики было немного, просил у сторожа

разрешения погладить кого-нибудь из зверят. Сторож иногда разрешал. Тогда

Скуперфильд перелезал через ограду, гладил всех зверушек по очереди и,

поцеловав на прощание какого-нибудь хорошенького медвежонка, совершенно

счастливый отправлялся домой.

В дни отдыха он уезжал с кем-нибудь из своих новых приятелей за город:

в лес или на реку. Там он дышал свежим воздухом, слушал пение птичек, глядел

на цветочки. Со временем он запомнил названия многих цветов, и для него они

были теперь не просто синенькие, красненькие или желтенькие цветочки, а

незабудки, ромашки, кувшинки, ландыши, колокольчики, ноготки, фиалочки,

одуванчики, васильки, мускарики или анютины глазки. С тех пор как

Скуперфильд стал называть цветочки по именам, они сделались для него как бы

близкими и родными, и он еще больше радовался, когда видел их.

-- Как прекрасен мир! -- говорил он. -- Как хороша природа! Раньше я

ничего этого не видел: ни цветов, ни травки, ни милых пичужек, ни красивой

реки с ее чудесными берегами. Мне всегда было некогда. Я только и думал, как

бы нажить побольше денег, а на все остальное у меня не оставалось времени,

провалиться мне на этом самом месте, если я вру! Зато теперь я знаю, что

настоящие ценности -- это не деньги, а вся эта красота, что вокруг нас,

которую, однако, в карман не спрячешь, не съешь и в сундук не запрешь!

Многие богачи, которые вместе с фабриками потеряли также свои доходы,

вынуждены были поступить на работу и в конце концов поняли, что это даже

лучше, чем по целым дням и ночам трястись над своими капиталами, теряя сон и

аппетит и думая лишь о том, как бы облапошить кого-нибудь и не дать другим

облапошить себя.

Были, однако же, богачи, которые хотя и потеряли заводы и фабрики, но

зато сохранили свои капиталы. Рабочие считали, что эти деньги по праву

принадлежат народу, так как богачи нажили их обманным путем, заставляя

работать на себя других. Поэтому рабочие издали приказ все эти не праведно

нажитые денежки сдать в общую кассу и построить на них большие театры,

музеи, картинные галереи, стадионы, плавательные бассейны, больницы и

прогулочные пароходики.

Пришлось богачам сдавать свои капиталы в общую кассу. Некоторые из них,

однако, схитрили и часть своих денег припрятали для себя. Среди подобного

рода хитрецов оказался и всемирно известный мануфактурщик Спрутс. Никто не

знал в точности, сколько у него денег. Поэтому половину своего капитала он

сдал, а другую половину оставил себе. Он рассчитывал, что, имея денежки, ему

можно будет жить по-прежнему, не трудясь.

Жить, однако же, без труда и оставаться честным вообще невозможно.

Каждый коротышка нуждается в услугах других, -- значит, и сам должен

что-нибудь для других делать. Спрутс же захотел устроиться так, чтоб ничего

для других не делать, а чтоб только другие делали для него. Ему в первую

очередь надо было, чтоб кто-нибудь варил для него обед, но так как все слуги

от него убежали, то он стал ходить обедать в столовую. Сначала его там

кормили, но в один прекрасный день к нему подошел главный повар и сказал:

-- Слушайте, Спрутс, мы вот работаем на вас, готовим для вас разные

кушанья, а вы для нас ничего не делаете, нигде не работаете, только едите.

-- Но я же плачу за еду деньги, -- возразил Спрутс.

-- Откуда же у вас деньги, если вы нигде не работаете? Вы, стало быть,

не все награбленные у народа денежки сдали?

Спрутс, конечно, не мог признаться, что утаил часть денег, и он сказал:

-- Нет, я все сдал. У меня осталось лишь несколько фертингов, но я их

уже проел и теперь буду работать.

С тех пор он решил не ходить больше в столовую, а накупил в магазине

яиц, картошки и других разных продуктов и понес все это домой. Половину яиц

он разбил по дороге, а из другой половины решил сделать яичницу, но

зазевался, и яичница у него сгорела на сковороде. Тогда он принялся варить в

горшке картошку, но картошка разварилась, и из нее получилась какая-то

несъедобная слизь вроде клейстера, который употребляется для приклеивания

обоев. Словом, за что он ни брался, у него каждый раз получалось не то, что

надо, а то, что надо, почему-то не получалось. Все, что он варил, ему

приходилось есть либо в недоваренном, либо в переваренном виде, а все, что

жарил, он съедал недожаренным или пережаренным, а не то и вовсе сырым или

горелым. От такой пищи у него часто болел живот, и от этого он был злой, как

пес.

В доме у него был, как говорится, свинушник, так как наводить чистоту

теперь было некому, а самому Спрутсу было лень работать щеткой и шваброй. К

тому же он не любил мыть посуду. Позавтракав, пообедав или поужинав, он

ставил грязную посуду куда-нибудь на пол в угол, а на следующий день брал из

шкафа чистую посуду. Поскольку посуды у него было много, то все углы скоро

были завалены грязными чашками, блюдцами и стаканами, ложками, вилками и

ножами, тарелками, мисками, соусницами, чайниками, кофейниками, молочниками,

салатницами, графинами, старыми консервными банками и бутылками разных форм

и размеров. На столах, на подоконниках и даже на стульях громоздились

покрытые сажей горшки, чугунки, кастрюли, судки, котелки, противни,

сковородки с остатками испорченных блюд. На полу всюду валялись лимонные и

апельсинные корки, банановая кожура, яичная и ореховая скорлупа, обрывки

бумаги, пустые пакеты, засохшие и покрытые зеленоватой плесенью хлебные

корки, яблочные огрызки, куриные кости, селедочные хвосты и головки. Нужно

сказать, что эти хвосты и головки и даже целые рыбьи скелеты можно было

увидеть не только на полу, но и на стульях, столах, шкафах, подоконниках,

книжных полках, а также на спинках диванов и кресел.

Все это обилие пищевых остатков издавало неприятный запах и привлекало

полчища мух. Господин Спрутс сидел среди всей этой дряни, надеясь, что новые

порядки не продержатся долго, что постепенно все возвратится к старому и

вернувшиеся к нему слуги наведут в доме чистоту и порядок. Время, однако,

шло, перемен не было, а господин Спрутс все еще продолжал на что-то

надеяться, не замечая, что сидит уже по самые уши в грязи.

Но беда, как иногда говорится, не является в одиночку. Скоро у Спрутса

кончились запасы угля, а так как топить печи чем-нибудь надо было, он

принялся жечь мебель. Помимо ворохов всяческой дряни, на полу теперь

валялась обивка, содранная с диванов и кресел, а также выдранные из них

пружины и войлок, обломки кушеток, зеркальных шкафов и стульев. В общем, вид

вокруг был такой, будто в доме разорвалась фугасная бомба или произошло

сражение.

Но Спрутс даже как будто и не замечал произведенного им же самим

разгрома. Время от времени он совершал из дому вылазки, чтобы пополнить

запасы продуктов. Делать это было, однако, не очень легко, поскольку

личность он был известная: как-никак бывший миллиардер, председатель

большого бредлама, владелец многочисленных сахарных заводов и знаменитой

Спрутсовской мануфактуры. До недавнего времени его фотографии печатались

чуть ли не ежедневно в газетах, и поэтому все его хорошо знали. Как только

он появлялся в каком-нибудь магазине, продавцы и продавщицы сейчас же

начинали над ним посмеиваться, отпускать по его адресу разные шуточки;

некоторые даже просто говорили, что пора бы ему уже перестать дурить и,

вместо того чтобы жить на ворованные деньги, поступить куда-нибудь на работу

и сделаться честным коротышкой.

-- Смотрите, господин Спрутс, -- говорили ему, -- постарайтесь,

голубчик, исправиться, а если будете продолжать дармоедничать, не будем

отпускать вам продукты.

В ответ на это Спрутс обычно отделывался молчанием и только сердито

сопел или же говорил, что он вовсе не Спрутс, а какой-то другой коротышка,

что вызывало со стороны продавцов новые шуточки. Все это чрезвычайно сердило

Спрутса, а так как насмешки не прекращались и с каждым днем становились

злей, он решил как можно реже появляться на улице и вылезал из дому только в

случае крайней необходимости.

Однажды вечером, когда Спрутс сидел дома, в дверь постучал кто-то.

Спустившись по лестничке и открыв дверь, Спрутс увидел при свете уличного

фонаря коротышку со смуглым, широкоскулым лицом, украшенным небольшими

черными, аккуратно причесанными усиками, такой же небольшой черной

остроконечной бородкой и узенькими, беспокойно шмыгающими по сторонам

черными глазками.

Это лицо показалось Спрутсу совсем незнакомым, но, когда пришедший

сказал, что его зовут Жулио, Спрутс начал припоминать, что уже где-то слыхал

его имя.

Пригласив Жулио в комнату, Спрутс сказал:

-- Ваше имя, кажется, мне знакомо. Не можете ли вы напомнить, где мы с

вами встречались?

-- Встречались? Нет, -- ответил Жулио, с удивлением разглядывая

громоздившиеся вокруг залежи мусора, обломки мебели и рыбьи скелеты. -- Я

лишь имел возможность оказать вам услугу, когда вы захотели разделаться с

Обществом гигантских растений.

-- Ах, верно! -- воскликнул Спрутс. -- Однако, помнится, вы тогда

недешево содрали с меня за эту услугу: три миллиончика фертингов, если не

ошибаюсь.

-- Не три, -- хладнокровно ответил Жулио. -- Разговор шел о двух

миллионах. Впрочем, мне-то от этих миллионов ровным счетом ничего не

досталось, так как эта скотина Скуперфильд треснул меня палкой по голове, а

эти двое животных Мига и Крабс бросили меня одного в лесу и скрылись со

всеми деньгами. С тех пор я скитаюсь по свету, стараясь отыскать это

животное Мигу, а теперь вот решил обратиться к вам, надеясь узнать, где

можно увидеть эту скотину Крабса.

-- К сожалению, я не могу удовлетворить ваше любопытство, так как

скотина Крабс давно сбежал от меня, прихватив с собой около миллиона моих

собственных денег, -- ответил Спрутс.

-- В таком случае, не можете ли вы дать мне поужинать, так как если я

не удовлетворю чувство голода, то могу совершить преступление: я с утра еще

ничего не ел, -- пояснил Жулио.

-- Могу угостить вас только яичницей, -- сухо пробормотал Спрутс.

Отправившись с гостем на кухню, Спрутс разломал пару стульев и растопил

печь, после чего расколотил яйцо, но, вместо того чтоб выпустить его на

сковородку, выпустил его на собственные штаны. Решив, что если дело пойдет

так дальше, то ему вовсе не придется поужинать, Жулио отнял у Спрутса яйца и

принялся за дело сам. Выбрав сковороду побольше, он соорудил гигантскую

яичницу из двух десятков яиц, и они со Спрутсом уселись ужинать. Спрутс ел и

только похваливал, так как ему уже давно не приходилось есть так хорошо

приготовленную яичницу.

Сообразив, что Жулио может оказаться для него полезен, поскольку мог бы

ходить за продуктами и помогать готовить обед, Спрутс предложил ему

поселиться вместе. Жулио согласился, и с тех пор жизнь Спрутса приобрела

более организованный характер. Доставку продуктов из магазинов Жулио целиком

взял на себя, завтраки же, обеды и ужины они готовили вместе, причем Спрутс

производил более грубую работу, то есть "делал" дрова из мебели, разжигал

огонь в топке, чистил картошку, лук, репу, месил тесто; Жулио же осуществлял

общее руководство и следил за качеством изготовляемых блюд.

Кроме заботы о пище, Жулио проявил также заботу о чистоте.

-- У вас, голубчик, в этой комнате слишком много скопилось дряни,

сказал он однажды Спрутсу. -- Однако убирать здесь не стоит. Мы попросту

перейдем в другую комнату, а когда насвиним там, перейдем в третью, потом в

четвертую, и так, пока не загадим весь дом, а там видно будет.

Поскольку топить лишний раз печь им было лень, а по ночам бывало зябко,

Жулио придумал спать не на кроватях, а в сундуках. Забравшись вместе с

периной в сундук и закрывшись в нем крышкой, можно было согреть дыханием

воздух и спать, не ощущая холода.

В те времена как для господина Жулио, так и для господина Спрутса самым

большим удовольствием было усесться вечерком, после дневных забот, у

телевизора и начать проклинать новые порядки. По телевидению тогда часто

показывали рабочих, которые теперь самостоятельно, без господ управляли

своими фабриками и заводами. Особенный интерес представляло то, что многие

производственные процессы протекали теперь в состоянии невесомости. Господин

Спрутс и господин Жулио невольно подсчитывали, какие выгоды могли бы иметь

богачи, если бы невесомость досталась им, а не рабочим, и это прямо-таки

выводило их из себя. Но больше всего выводили их из себя разговоры о

гигантских растениях, которые и на самом деле росли не по дням, а по часам.

Не проходило дня, чтоб по телевидению теперь не показывали зреющих

гигантских огурцов, помидоров, капусты, свеклы, арбузов, дынь, которые к

тому же были посажены на землях, отобранных у богачей. И Спрутсу и Жулио

становилось не по себе, когда они видели высоченные колосья наливающейся

земной пшеницы.

-- Вот она! Вот она где, погибель наша, растет! -- говорил, брызгая

слюной. Спрутс и грозился кулаком на экран телевизора.

-- Все пропало! -- горестно махал рукой Жулио. -- Теперь уже нет

никакой надежды на возвращение старого!

Однажды диктор объявил, что скоро будет передача из Космического

городка, который построили прилетевшие космонавты. Спрутс и Жулио едва

усидели на стульях, до того им не терпелось поскорей увидеть своих врагов.

Наконец на экране появился Знайка. Он представил телезрителям своих

друзей-космонавтов, с которыми прилетел на Луну, показал несколько маленьких

уютных домиков, которые космонавты построили для себя сами. Зрители даже

увидели один такой домик внутри. Потом были показаны различные научные

приборы, и Фуксия рассказала о той научной работе, которая проводилась

космонавтами на Луне. Тюбик показал лунатикам несколько земных пейзажей,

которые он нарисовал тут же, и рассказал, чем отличается жизнь на Большой

Земле от жизни на Луне. После него выступил Гусля, который сыграл на флейте

несколько мелодий, чтоб познакомить лунатиков с музыкой, которая в ходу у

земных коротышек.

После музыкального антракта телезрителям был показан опытный огород с

созревающими овощами, среди которых особенно выделялись гигантские арбузы.

Знайка сказал, что все овощи выросли размером не меньше, а даже немного

больше, чем обычно вырастают на Большой Земле, что можно объяснить меньшей

силой тяжести на Луне. За огородом было пшеничное поле, которое лунатики

приняли вначале за какой-то фантастический гигантский лес. Наконец

телезрителям была показана космическая ракета, на которой был произведен

беспримерный межпланетный полет. Ракета уже не стояла, как прежде, на

открытом воздухе, а была помещена в специальный ангар, который был построен

позади пшеничного поля.

Как только Спрутс увидел ракету, он даже побледнел от злости.

-- Все из-за этой треклятой ракеты! -- прошипел он. -- Если бы у меня

был динамит, я бы ее тут же взорвал без всякого сожаления! Если бы не эта

ракета, у нас все было бы по-прежнему и мы жили бы в свое удовольствие,

вместо того чтоб торчать здесь и с утра до вечера заниматься этой противной

стряпней!

-- У меня есть динамит, то есть я моту достать, -- сказал Жулио.

И он принялся рассказывать Спрутсу, что когда-то у него был магазин

разнокалиберных товаров, в котором он вел большую торговлю ружьями,

пистолетами, порохом, пироксилином, динамитом и другими взрывчатыми

веществами.

-- Впоследствии я продал свой магазин, -- сказал Жулио, -- но так как

мне спешно нужно было выехать из Давилона, то я не успел вывезти всех

товаров, и у меня в тайнике на складе осталось несколько бочек пороха и два

ящика с отличнейшим динамитом. Я уверен, что об этом тайнике никто ничего до

сих пор не знает, и мы с вами можем проникнуть в него, но для этого

потребуется съездить в Давилон.

-- Завтра же поедем! -- вскричал Спрутс, вскакивая от нетерпения со

стула. -- Я им покажу! Я этого больше терпеть не буду! Я их всех подниму на

воздух!

В это время телепередача из Космического городка закончилась, и по

телевидению начали показывать новую кинокомедию про какого-то бывшего

богача, который не хотел работать, а так как его отказались кормить в

столовой, он решил готовить для себя сам, только из его стараний ничего не

выходило. Купленные яйца он положил на стул, а потом сел на них, пакет с

маслом уронил на пол, тут же наступил на него ногой и, поскользнувшись, упал

да зацепился рукой за чайник с горячей водой и выплеснул ее себе прямо на

лысину. Весь вечер он бился на кухне, наконец свалился в пустой сундук и

заснул в нем, а наутро побежал устраиваться на работу.

-- Это что? -- кричал в возмущении Спрутс. -- Это же про меня! Да как

они смели? Разве они забыли, кто я? Я ведь им не какой-нибудь замухрышка! Я

Спрутс! Пусть бы они попались мне раньше. Я б их скрутил! А теперь я кто?

Кто, я вас спрашиваю! Теперь я для них никто, потому что все полетело к

черту! Раньше меня небось и кормили, и одевали, и купали, и спать

укладывали, и катали, и пылинки с меня сдували, всю грязь за мной убирали,

всячески заботились обо мне, во! А теперь я сам должен о себе заботиться,

сам должен все делать! Почему, я вас спрашиваю? С какой стати! Раньше все

меня почитали и уважали за мое богатство, заискивали передо мной, низенько

кланялись мне, а теперь все надо мной смеются да еще кинокомедии про меня

снимают! Это же оскорбление! Я не потерплю этого! Я им покажу! Я их за это в

клочки! Вдребезги! Где динамит? Дайте мне динамиту! Завтра же едем за

динамитом!

Он еще долго так разорялся. Насилу Жулио успокоил его и, пообещав

завтра же с утра отправиться за динамитом, уложил спать в сундук.