Безусловное требование

Безусловные действия совершаются в любви, в борьбе, в постижении высоких задач. Однако показателем безусловного является то, что действие основано на чем-то, что обусловливает жизнь в целом, не давая ей быть чем-то последним.

В осуществлении безусловного существование (Dasein) превращается как бы в материал идеи, любви, верности. Оно приобщается к вечному смыслу, как бы вбирается им, в результате чего не может предаться неразборчивой всеядности спонтанной жизни. Только на самой грани, в исключительной ситуации, порядок действия, определяемый безусловным, может привести к утрате существования и принятию на себя неизбежной смерти, тогда как обусловленное, в любое время и любой ценой, в первую очередь хочет жить, хочет остаться в существовании.

Люди объединили, например, свои жизни в солидарной борьбе за общее существование в мире. Солидарность тем самым выступила безусловной по отношению к обусловленной ею жизни.

Первоначально это происходило в обществе, основанном на доверии, но впоследствии все чаще повторялось также по воодушевляющему приказу того или иного авторитета, в который люди поверили, так что вера в авторитет стала на этот раз источником безусловного. Эта вера освобождала от неуверенности и не требовала проверки. Однако в безусловном такого рода было скрыто тайное условие, а именно успех авторитета. Верующий хотел жить, опираясь на свое послушание. Если авторитет не имел больше успеха как власть, а вместе с этим рушилась и вера в него, тогда образовывалась уничтожающая пустота.

Спасти от этой пустоты могло тогда лишь требование, обращенное к отдельному человеку: чтобы он в свободе обрел то, что является собственно бытием и основанием его решений.

По этому пути шли в истории те отдельные индивидуумы, которые рисковали своими жизнями, оставаясь послушными безусловному требованию. Они хранили верность ему в тот момент, когда безверие привело бы к уничтожению всего, когда измена вечному бытию сделала бы несчастным все еще продолжающееся длиться существование, — спасенная жизнь была бы отравлена безверием.

Наверное, самым чистым образцом является в данном случае Сократ. Обладая ясным разумом и опираясь в своей жизни на принцип всеобъемлющего неведения, он совершенно непоколебимо шел своим путем, не давая потревожить себя никаким страстям: ни возмущению, ни ненависти, ни упрямству; он не делал уступок, не использовал возможность побега и умер с радостным чувством и помыслами, дерзая в своей вере.

Были мученики, которые, соблюдая верность своей вере, обладали чистейшей нравственной энергией, как, например, Томас Мор. Иные вызывают сомнение. Умереть ради чего-то, подтверждая тем самым то, ради чего умираешь, самой своей смертью, — это придает смерти целесообразность, но вместе с тем и нечистоту. Если мученики были всецело охвачены и подгоняемы стремленьем умереть — якобы в мнимом следовании Христу, — стремленьем к смерти, которое нередко наполняет душу истерическими проявлениями, то этим замутнялась чистота решений.

Редки фигуры философов, которые, кроме их сущностной принадлежности к какой-либо религиозной общине в мире, стоя один на один перед Богом, претворяли бы в жизнь тезис: философствовать — значит учиться умирать. Сенека, который много лет ждал осуждения на смерть, сумел преодолеть свои благоразумные хлопоты по спасению, так что в итоге остался верен себе, не совершив недостойных поступков и не потеряв самообладания, как, например, Нерон, который требовал своей смерти. Боэций умер невинным, приговоренный к смерти варваром; он философствовал с ясным сознанием и был восприимчив к подлинному бытию. Бруно поборол свои сомнения и половинчатые уступки ради высокого решения, держась непоколебимо и стойко, безо всякой корысти до самого костра.

Сенека, Боэций, Бруно — это такие же люди, как и мы, со своими слабостями и недостатками. Сначала они победили самих себя. Поэтому и для нас они являются настоящими ориентирами, поскольку святые — это все же образы, которые удерживаются для нас лишь в сумеречном полумраке или в ирреальном свете мистического созерцания, однако не в состоянии устоять при реалистическом осмотре. Безусловность, на которую оказались способны люди как люди, придает нам действительное воодушевление, тогда как воображаемое (das Imaginäre) способствует только недейственному благоговению. Мы напомнили об исторических фигурах, показавших, каждый на своем примере, умение умирать. Попытаемся теперь прояснить сущность безусловного требования.

На вопрос: "Что я должен делать?" — я получаю ответ благодаря указанию конечных целей и средств по их достижению. Необходимо добыть пищу, и для этого требуется работать. Я должен уживаться с людьми в обществе — правила жизненного благоразумия дают мне указания на этот счет. Цель всегда является условием для использования соответствующих средств.

Однако основанием тому, почему имеет место та или иная цель, служат или неоспоримые интересы существования, или польза. Но существование как таковое — это не конечная цель, потому что остается вопрос: "Что за существование?" и вопрос: "Для чего?"

Основанием требования может быть также авторитет, которому я повиновался или в силу чужого приказания "я так хочу", или в силу того, что "так написано". Однако же, оставаясь неоспоримым, такой авторитет остается поэтому и непроверенным.

Все подобные требования обусловлены, так как они делают меня зависимым от другого, от целей существования или от авторитета. Безусловные требования, напротив, имеют свои истоки во мне самом. Обусловленные требования относятся ко мне как некая данность, определенная извне, которой я могу придерживаться. Безусловные требования исходят из меня самого, внутренне поддерживая меня благодаря тому, что во мне самом есть не только я сам.

Безусловное требование обращается ко мне как требование моего подлинного бытия к моему голому существованию (bloßes Dasein). Я осознаю себя тем, кто есть я сам, поскольку я должен им быть. Это осознание, темное в начале, проясняется в конце моего безусловного действия. Если это осознание себя в безусловном осуществляется, то обретаемая достоверность смысла бытия прекращает вопрошание, даже если в скором времени вопрошание возникает снова, и в преобразованной ситуации достоверность должна достигаться заново.

Безусловное предшествует всякой целесообразности, поскольку оно и есть то, что полагает цель. А потому безусловное — это не то, что желается, но то, исходя из чего желают.

Следовательно, безусловное как основание поступков — это не вопрос познания, а содержание веры. До тех пор, пока я познаю основания и цели моих поступков, я остаюсь в чем-то конечном и обусловленном. Только лишь тогда, когда я живу руководствуясь чем-то, что более не поддается предметному обоснованию, я живу исходя из безусловного.

Очертим смысл безусловности посредством некоторых положений, которые ее характеризуют.

Первое. Безусловность — это не некая данность (Sosein), но проясняющееся из непостижимой глубины и проходящее сквозь рефлексию решение, с которым я сам идентичен. Что это означает?

Безусловность означает участие в вечном, в бытии, поэтому из нее и проистекают абсолютная надежность и доверие. Безусловность имеет место не по природе, но благодаря указанному выше решению. Решение осуществляется только посредством ясности, выступающей через рефлексию. Выражаясь психологически, безусловность не лежит в сиюминутном состоянии человека. Несмотря на захватывающую энергию своего мгновенного воздействия, это определенное бытийное состояние (Sosein) внезапно ослабевает, оказывается забывчивым и ненадежным. Безусловность не является и чем-то врожденным, так как врожденный характер может преобразоваться при повторном рождении. Безусловность не заключается также и в tom, что на мифический манер называют демоном человека, так как таковой вероломен. Все модусы страсти, воли, которые свойственны существованию, модусы самоутверждения, хотя они и весьма могущественны, однако в своем мгновенном проявлении еще не безусловны, но обусловлены и потому непрочны .

Безусловность, следовательно, имеет место в первую очередь в решении экзистенции, которое проходит через рефлексию. Это значит: безусловность исходит не из определенного бытийного состояния, но из свободы, и причем из свободы, которая не может быть иначе, как только исходя из своей трансцендентной основы (а не вследствие, например, природной закономерности).

Безусловное решает, куда наконец движется жизнь человека, имеет ли она какой-либо вес или ничтожна. Безусловное пребывает в сокрытости, только в крайних случаях оно безмолвным решением направляет жизненный путь; оно никогда прямо не доказуемо и тем не менее на деле всегда, исходя из экзистенции, поддерживает человеческую жизнь и в своем прояснении уходит в бесконечность.

Так же как деревья глубоко врастают, если высоко несут свою крону, точно так же глубоко коренится в безусловном тот, кто в полной мере является человеком; иной же бывает подобен кустарнику, который можно вырывать и пересаживать, равнять и прочно удерживать в массе. И все же это сравнение не является подходящим, поскольку укорененность в безусловном постигается не посредством возвышения, но посредством прыжка в другое измерение.

Второе. Второй тезис характеристики безусловного гласит: безусловность действительно есть единственно в вере, исходя из которой безусловность осуществляется единственно ради веры, которая эту безусловность видит.

Безусловное не может быть доказано, не может быть обнаружено подобно существованию в мире: исторические доказательства — это только намеки. То, что мы знаем, — это всегда обусловленное. То, чем мы исполнены в безусловном по сравнению с доказываемым, как будто вообще не существует. Доказанной безусловностью как таковой может быть только сильная власть, фанатизм, дикость или безумие. При ответе на вопрос, существует ли подлинная безусловность, наиболее убедительным в мире является скептический подход.

К примеру, весьма сомнительно, что существует любовь в смысле чего-то безусловного, укорененного в вечном основании, а не только как человеческая наклонность и увлеченность, привычка и верность договору. Можно отрицать также и то, что подлинная коммуникация возможна в любящей борьбе. То, что может быть продемонстрировано, именно по этой причине не безусловно.

Третье. Третий тезис гласит: безусловное, выступая во времени, само не имеет временного характера (zeitlos). Безусловность человека не дается ему так, как его существование. Она пробуждается для него во времени. Только там, где в человеке созревает усилие и он приходит к тому, что безусловное решение становится непоколебимым, безусловность вступает в свою силу. Напротив, существующая с самого начала окончательность, абстрактная незыблемость души, все то, что лишь просто продолжает быть, не дают человеку стать чувствительным и доверительным по отношению к своей безусловности.

Безусловность иногда обнаруживается во времени в опыте пограничных ситуаций, а также при возникновении опасности стать неверным себе.

Однако само безусловное отнюдь не становится временным. Там, где оно есть, оно есть как раз вопреки времени. Там, где оно обретается, оно все же как вечность сущности в каждое новое мгновение сохраняет свою изначальность благодаря снова и снова повторяющемуся возрождению. Поэтому там, где временное развитие, казалось бы, привело к прочному обладанию, там тем не менее в одно мгновение все может предательски измениться. И наоборот, там, где прошлое кажется угнетает человека как нечто раз и навсегда данное, неся в себе бесчисленные предпосылки к уничтожению, человек все-таки каждое мгновение может как бы начать сначала, узнавая внезапно безусловное.

Хотя смысл безусловности и очерчен этими размышлениями, однако он еще не постигнут в его содержании. Таковое станет ясным только исходя из противоположности добра и зла.

В безусловном находит свое осуществление выбор. Принятое решение превращается в субстанцию человека. Он выбирает то, что понимает как доброе исходя из различия между добром и злом.

Добро и зло отличаются по трем показателям.

Первое. Злом считаются непосредственные; и неограниченные увлечения и наклонности, чувственные побуждения к наслаждению и благам этого мира, к существованию как таковому; короче говоря, злой является такая человеческая жизнь, которая остается в обусловленном, и потому подобно жизни животного лишь скатывается в беспокойство постоянных изменений (удачных либо неудачных) и не является результатом решения.

Напротив, доброй является такая жизнь, которая хотя и не отвергает земного счастья, однако подчиняет его условию моральной значимости. Это морально значимое понимается как всеобщий закон морально правильного совершения поступков. Эта ценность и есть безусловное.

Второе. По сравнению с простыми слабостями, выражающимися в том, что человек поддается разнообразным наклонностям, собственно злом считается, прежде всего, такое превратное поведение, как понимал его Кант, когда я делаю добро только в том случае, если это не приносит мне никакого вреда или же не слишком дорого мне обходится; говоря абстрактно: когда безусловный характер морального требования хотя и полагается как желаемый, однако же в послушании закону добра это требование выполняется лишь в той мере, в какой при этом позволяется беспрепятственно удовлетворять чувственные потребности в счастье, — только при этом условии, а не безусловно хочу я быть добрым.

Эта кажущаяся доброта есть, так сказать, некоторая особенность определенных счастливых обстоятельств, при которых я могу обрести для себя эту роскошь — быть добрым. В случае конфликта между моральным требованием и интересами моего существования я, в зависимости от степени моего интереса, не признаваясь в том, готов, возможно, на любую подлость. Чтобы не умереть самому, я исполню приказ убить. Благодаря благополучию моего положения, избавляющего меня от конфликтов, я могу обманываться относительно того, что в действительности я зол (mein Bösesein).

Напротив, добрым будет выведение себя из этого превратного состояния, при котором безусловному подчиняются при условии счастливого существования, и тем самым — возвращение к подлинной безусловности. Речь идет о превращении, которое из постоянного самообмана в среде нечистых мотивов приводит к серьезности безусловного.

Третье. Злым считается прежде всего воля ко злу — это, значит воля к разрушению как таковому, влечение к мучению, к жестокости, к уничтожению, нигилистическая воля к гибели всего, что есть и что имеет ценность. Напротив, добрым является безусловное, которое выступает как любовь и тем самым как воля к действительности. Сравним эти три ступени.

На первой ступени отношение добра и зла моральное: господство над непосредственными влечениями посредством воли, которая следует нравственным законам. Здесь, по словам Канта, долг противостоит наклонности.

На второй ступени отношение этическое: правдивость мотивов. Чистота безусловного противостоит нечистоте, связанной отношением условия, вследствие чего безусловное фактически становится зависимым от обусловленного.

На третьей ступени отношение метафизическое: сущность мотивов. Любовь противостоит ненависти. Любовь побуждает бытие, ненависть — небытие. Любовь произрастает из связи с трансценденцией, ненависть опускается к эгоистичной точке, оторванной от трансценденции. Любовь действует в мире как бесшумная созидательная сила, ненависть — как громогласное разрушение, которое гасит бытие в нашем существовании и уничтожает само это существование.

Каждый раз обнаруживается некая альтернатива и вместе с этим — требование решения. Человек может хотеть или одно или другое, если речь идет о его сущностном становлении. Он следует или наклонности, или долгу, его мотивы или чисты, или чем-то связаны, он живет, основываясь или на ненависти, или на любви. Однако он может пропустить или же отложить свое решение на этот счет. Вместо того чтобы принять решение, мы колеблемся в течение жизни, связываем одно с другим и признаем это необходимым противоречием. Уже сама эта нерешительность есть зло. Человек пробуждается только тогда, когда он начинает различать добро и зло. Он становится самим собой, когда его поступок основывается на решении, куда он хочет направить свое существование. Мы должны постоянно вновь и вновь освобождаться от нерешительности. Мы в столь малой степени способны довести самих себя до добра, что для уяснения долга нам даже необходима сила тех наклонностей, которые пленяют нас в нашем существовании; что, действительно любя (и как раз тогда, когда любим), мы не можем не ненавидеть, а именно не можем не ненавидеть то, что угрожает любимому нами; что мы оказываемся связаны нечистотой как раз тогда, когда твердо считаем наши мотивы чистыми.

На каждой из трех ступеней решение имеет свой собственный характер. С моральной точки зрения человек, полагая свое решение, мыслит его как правильно обоснованное. С этической точки зрения он вновь восстанавливает себя из превратного состояния посредством возрождения своей доброй воли. С метафизической точки зрения он осознает, что дарован сам себе в своей способности любить. Он выбирает то, что считает правильным, становится правдивым в своих побуждениях, живет, основываясь на любви. Только в единстве этих трех моментов происходит осуществление безусловного. Жить, основываясь на любви, — именно это, пожалуй, и включает в себя все остальное. Настоящая любовь одновременно делает неизбежной нравственную истину присущего ей образа действий. Поэтому Августин сказал: люби и делай то, что ты хочешь. Однако для нас, людей, это невозможно — жить, основываясь единственно только на любви, этой силе третьей ступени, — ибо мы постоянно соскальзываем вниз и приходим в замешательство. Поэтому нам не следует слепо и в любое мгновение полагаться на нашу любовь, но мы должны проливать на нее свет. И поэтому для нас, конечных существ, необходимы дисциплина и обязательность, с помощью которых мы получаем власть над нашими страстями, необходимо недоверие к себе самим из-за нечистоты наших мотивов. Мы заблуждаемся, сбиваемся с пути как раз тогда, когда чувствуем себя уверенно.

Только безусловность добра способна наполнить пустые обязанности содержанием, очистить нравственные мотивы и нейтрализовать присущую ненависти волю к уничтожению.

Однако основание любви, в которой коренится безусловное, выступает как нечто единое вместе с волей к подлинной действительности. Если я нечто люблю, то хочу, чтобы оно было. А то, что подлинно есть, я не могу увидеть не любя.

ЧЕЛОВЕК

Что такое человек? Как тело он исследуется физиологией, как душа — психологией, как социальное существо — социологией. Мы знаем о человеке как о природном существе, природу которого мы познаем подобно природе других живых существ, и как об историческом существе, историческое бытие которого мы познаем через критическое осмысление традиции, постигая смысл, который объединяет людей в их поступках и мышлении, а также благодаря проясняющему истолкованию событий, которое основывается на мотивах, ситуациях и природных реальностях. Исследование человека принесло нам самые разнообразные знания, однако не дало знания о человеке в целом.

Вопрос состоит в том, может ли человек вообще быть исчерпывающим образом постигнут в рамках того, что является познаваемым в нем. Или же помимо этого есть нечто — а именно свобода, — что не поддается никакому предметному познанию, однако же всегда остается для человека неизбежной возможностью.

В действительности человек доступен себе двояким образом: как объект исследования и как экзистенция свободы, недоступной никакому исследованию. В первом случае мы говорим о человеке как о предмете, в другом случае — о непредметном, т. е. о том, чем человек, собственно, и является и что он глубоко понимает, если подлинно осознает самого себя. Вопрос "Что такое человек?" никогда нельзя исчерпать в рамках того, что уже познано в нем, но можно только на собственном опыте испытать в первоистоке нашего мышления и поступания. Человек есть нечто существенно большее, чем он может знать о себе.

Мы осознаем нашу свободу, когда признаем предъявляемые нам требования. От нас зависит, исполняем ли мы эти требования или же уклоняемся от них. Мы не можем всерьез отвергать тот факт, что мы действительно нечто решаем, и притом решаем относительно нас самих, и что мы ответственны за наши решения.

Тот, кто пытается это отвергать, не может предъявлять каких-либо требований и другим людям. Если бы обвиняемый в суде обосновывал свою невиновность тем, что он таким родился и не может поступать иначе, и поэтому его нельзя делать ответственным, благорасположенный судья ответил бы: то же самое с полным основанием можно сказать и о действиях наказывающего вас судьи, т. е. и он не может поступать иначе, ибо он таков и, согласно данным положениям, с необходимостью должен поступать именно таким образом.

Если мы уверены в нашей свободе, то сразу делаем и второй шаг к нашему самопониманию: человек — это существо, находящееся в отношении к Богу. Что это значит?

Мы не сами сотворили себя. Каждый может подумать о себе, что его вполне возможно могло и не быть. Это объединяет нас с животными. Но вдобавок к этому наше существование сопряжено со свободой; там, где мы решаем самостоятельно и не подчиняемся автоматически природному закону, мы существуем в свободе не сами по себе, но дарованы себе в нашей свободе. Мы не можем принудить нашу свободу, если мы не любим, не знаем то, что должны знать. Когда мы свободно решаем и постигаем нашу жизнь как исполненную смысла, мы сознаем, что обязаны этим не самим себе. На вершине свободы, когда наши поступки являются как необходимые — не вследствие внешней необходимости неизбежного, не в силу природного закона, события, но как внутреннее согласие волящего, волящего так и никак иначе, — мы сознаем наше свободное бытие как то, что дано нам трансценденцией. Чем подлиннее свобода человека, тем более он уверен в Боге. Там, где я подлинно свободен, я уверен, что свободен не благодаря самому себе.

Мы, люди, никогда не достаточны для самих себя. Мы пробиваемся через самих себя и растем вместе с углублением нашего богосознания, через которое одновременно становимся прозрачными для самих себя в нашей ничтожности.

Богоотношение человека — это не данное от природы свойство. Потому что оно имеет место только вместе со свободой, оно вспыхивает для каждого отдельного человека только там, где он совершает прыжок из простого витального утверждения своего существования к самому себе, это, значит, туда, где он, подлинно свободный от мира, только теперь и становится совершенно открытым миру, где он может быть независимым от мира, потому что живет в связи с Богом. Бог есть для меня в той мере, в какой я сам подлинно существую (eigentlich existiere).

Я повторяю еще раз: человек как наличное существование (Dasein) в мире является познаваемым предметом. Например, в теории рас человек постигается в плане характерных для него антропологических особенностей, в психоанализе — в плане человеческого бессознательного и его действия, в марксизме — как занимающееся производительным трудом живое существо, которое благодаря своей производительной деятельности приходит, с одной стороны, к обществу, а с другой — к господству над природой: и то и другое, как ошибочно предполагается, должно предстать в некоем завершенном образе. Однако все подобные пути познания постигают в человеке лишь нечто, в нем происходящее, но никогда — человека в целом. Эти научные теории, претендуя на абсолютное познание человека в целом — а все они стремились к этому, — потеряли из виду подлинного человека и довели до полного угасания сознание о человеке (в тех, кто в эти теории верит) и в конце концов саму человечность. Человеческое бытие, свобода — это еще и богоотношение.

Безусловно, самое интересное — проследить процесс познания человека, и это продвижение дает свои результаты, если сопровождается научной критикой. Только в этом случае обретает методологический характер знание того, что и как знает человек и в каких границах он нечто знает, и как это мало, если он не видит познанное в совокупности возможного, а также насколько радикально недоступным остается для этого познания подлинное человеческое бытие. Только тогда предотвращаются опасности, которые возникают в силу зашоренности человеческого сознания кажущимся знанием о человеке.

Зная о границах знания, мы с большей определенностью доверяемся тому направляющему руководству (Führung) , которое мы обретаем для нашей свободы благодаря самой этой свободе, если она связана с Богом.

Один из важнейших вопросов человеческого бытия: откуда получает человек направляющее руководство? Ведь известно, что его жизнь протекает иначе, чем жизнь животных, которая проходит в последовательности поколений, сменяющихся согласно природным законам в одних и тех же повторениях. Свобода человека открывает ему вместе с ненадежностью его бытия шансы стать тем, чем он собственно может быть. Человеку дано, основываясь на свободе, обходиться со своим существованием, как с материалом. Именно поэтому он, прежде всего, имеет историю, это значит, что он живет, опираясь на традицию, а не только лишь на свое биологическое наследство. Существование человека не протекает только как событие природы. Однако свобода человека взывает к направляющему руководству.

Мы здесь не делаем предметом рассмотрения то, что направляющее руководство заменяется властью человека над человеком. Мы спрашиваем о последнем руководящем начале человека. Тезис философской веры состоит в следующем: человек может жить, ведомый Богом. Мы должны прояснить, что это означает.

Вступая в сферу безусловного, мы верим, что ощущаем направляющее нас руководство Бога. Но как это возможно, когда самого Бога, живого, каким-либо образом однозначно определенного в качестве Бога, нет? Если Бог ведет человека, то благодаря чему человек слышит, чего хочет Бог? Имеет ли место встреча человеку с Богом? Как она происходит?

В различных автобиографических описаниях рассказывается о том, как в решающих вопросах жизни, после долгих сомнений, внезапно наступает определенность. Достигаемая здесь после растерянности и нерешительных колебаний уверенность является свободой в смысле способности действовать. Но чем свободнее и решительнее чувствует себя человек, чем яснее его уверенность, тем яснее становится для него и трансценденция, благодаря которой он есть.

Киркегор ежедневно осуществлял акты саморефлексии, благодаря которым устанавливал связь своего существования с направляющим руководством Бога и таким образом постоянно чувствовал себя в руках божьих. Он слышал Бога посредством того, что совершал, и того, что происходило с ним в мире, и всегда услышанное воспринималось им многозначно. Им управляло не какое-то руководство в виде определенного и однозначного требования, но руководство посредством самой свободы, которая знает свою неизбежность, поскольку связана с трансцендентным основанием.

Руководство, осуществляемое трансценденцией, отличается от любого другого руководства в мире, так как направляющее руководство Бога единственное в своем роде. Оно свершается на пути, проходящем через саму свободу. Голос Бога обретается в том, что раскрывается отдельному человеку в самоудостоверении, когда он открыт для всего, что выступает к нему из традиции и окружающего мира.

Руководство человеком совершается при посредстве его собственных суждений о своих поступках. Эти суждения сдерживают или поощряют, поправляют или одобряют. У голоса Бога в качестве суждения над поступками человека нет иного выражения во времени, кроме как в этом суждении человека о своих чувствах, мотивах, действиях. В свободной и честной манере судящего самовосприятия, в самообвинении и самоподтверждении человек косвенно обретает суждение Бога, никогда не открывающееся ему окончательно и однозначно, но всегда остающееся двусмысленным.

Поэтому человеческое суждение будет с самого начала ошибочным, если человек рассчитывает найти в нем голос самого Бога, окончательный и однозначный, или если человек считает, что он может положиться в этом суждении на самого себя. Мы должны непреклонно высматривать и выявлять наше самоуправство уже в самодовольстве нашего морального поведения и в нашей мнимой правомочности.

На самом деле человек никогда не может быть доволен собой совершенно и окончательно; в суждении о себе он не может опираться на одного себя. Он обязательно интересуется суждениями окружающих о его поступках. При этом он чувствителен к суждениям людей, с которыми имеет дело. Его меньше затрагивает, что говорят среднестатистический человек и масса, опустившиеся люди и утратившие свое значение институты, хотя и это ему не безразлично. Однако решающее суждение для человека — это, в конце концов, даже не то, которое выносят существенно важные для него люди, хотя это и единственно доступное в мире суждение, — решающим для человека было бы суждение Бога.

Фактически человек едва ли когда-либо был действительно полностью самостоятелен в суждении о себе. По сути, для него всегда было значимым суждение другого. Этим питалась героическая твердость и самообладание древних людей, которые, непоколебимо и храбро идя на смерть, совершали это, все-таки смотря на других; утешением умирающим героям Эдды служило то, что слава их непреходяща.

Иное дело — подлинный одинокий героизм, который не поддерживается обществом и не находит никакой хвалы у других. Это честное полагание-на-самого-себя (Auf-sich-selber-Stehen) держится, возможно, на согласии какого-то счастливого существа с самим собой, а возможно, неосознанно еще на некой исторически унаследованной субстанции (в качестве некоторого общества, живущего в нашей памяти), однако в нынешнем мире не находит для своего сознания ничего, на чем оно могло бы держаться. Но если этот героизм не погружается в ничто, то он указывает на свою глубокую связь с тем, что подлинно (was eigentlich ist) и что, будучи высказанным, было бы суждением не человека, но Бога.

Если истина направляющего суждения обнаруживает себя лишь посредством самоубеждения, то это происходит в двух формах: как общепринятое требование (Forderung) и как историческое притязание (Anspruch). Общепринятые нравственные требования выглядят вполне убедительно. Со времен десяти заповедей они были формой присутствия Бога. Хотя эти требования можно было признавать и следовать им и без веры в Бога, строго ограничиваясь тем, что человек в состоянии делать, опираясь на самого себя, однако серьезность повиновения постигаемой в свободе нравственной заповеди обычно связана как раз с тем, что в этой свободе прислушиваются к голосу трансценденции.

Однако действие в конкретной ситуации все-таки не может в полной мере определяться всеобщей заповедью и запретом. Скорее, в каждой исторической ситуации руководство осуществляется благодаря непосредственному и не выводимому ниоткуда требованию — "надо сделать так". Однако то, что отдельный индивидуум в данной ситуации воспринимает как требуемое от него, как то, что он должен сделать, при всей уверенности остается тем не менее под вопросом. В существе этого вслушивания в направляющее руководство Бога лежит риск ошибиться и потому — определенная умеренность и воздержанность. Она исключает надежную гарантированность и уверенность, запрещает обобщение собственного поступка до требования для всех и препятствует фанатизму. Поэтому даже совершенная ясность пути, который открывается взору под направляющим руководством Бога, не должна позволить самоуверенно полагать, что этот путь единственно истинный для всех.

Ведь в результате все может выглядеть и иначе. Даже обладая ясностью, можно вступить на ложный путь. Даже самое уверенное решение, до тех пор пока оно осуществляется в мире, должно оставаться в некотором подвешенном состоянии. Ибо высокомерие абсолютно истинного и есть то, что, собственно, представляет собой уничтожающую опасность для истины в мире. В миг уверенности неизбежно смирение перед тем, что вопрос остается открытым.

Только при взгляде назад можно испытать великое изумление перед лицом непостижимого руководства. Но и теперь оно не является чем-то достоверным, поскольку направляющее руководство Бога не может стать предметом обладания.

С психологической точки зрения голос Бога различим лишь в особые, высокие мгновения. Мы живем, опираясь на них и к ним устремляясь.

Если человек узнает на собственном опыте направляющее руководство трансценденции, обладает ли тогда она для него действительностью? Как относится он к трансценденции?

Отношение нашего существа к трансценденции, несмотря на то, что оно не может быть наглядно продемонстрировано, может все-таки обладать всеопределяющей серьезностью. Однако, будучи существующими в мире людьми, мы все-таки настойчиво стремимся к тому, чтобы наша уверенность опиралась на некоторую наглядность. Наибольшей убедительностью и наглядностью в мире обладает коммуникация одной личности с другой. Поэтому отношение к трансценденции — если мы осуществляем непомерное (Ungemäße) — становится убедительно присутствующим во встрече с личным Богом, Божество притягивается к нам в аспекте его личностного бытия, и одновременно мы возвышаемся до существа, которое может говорить с этим Богом.

В мире над нами стремятся господствовать силы, которые сбивают нас с ног и повергают в прах: страх перед будущим, опасение за то, к чему ты привязан, озабоченность перед лицом угрожающих возможностей. Вопреки всем этим силам человек, находясь перед лицом смерти, возможно, сумеет достичь того особого доверия, которое все же позволит ему умереть спокойно даже в самых исключительных, неясных и лишенных всякого смысла обстоятельствах.

Доверие к бытийной основе может выражаться как бескорыстная благодарность, как спокойствие, обретаемое в вере в бытие Бога.

В жизни наша свобода находится в таком состоянии, как будто мы чувствуем помощь оттуда.

Многобожие видит в богах и демонах помощников и противников. "Некий бог содеял это" — таково осознание событий и собственных действий; такое сознание растет и освящает их, однако позволяет им также распадаться в многообразии витальных и духовных возможностей существования.

Напротив, помощь Бога в подлинном бытии самости, которое знает о своей радикальной зависимости в этом вопросе, — это помощь одного-единого (des Einen). Если Бог есть, нет никаких демонов.

Божья помощь часто воспринимается в каком-то узко определенном смысле и тем самым становится для нас недосягаемой. Это происходит, например, когда молитва — как встреча с невидимым Богом — соскальзывает от тишайшего, безмолвного созерцания, страстного поиска руки личного Бога к взываниям к этому Богу ради целей, связанных с потребностями нашего существования.

Человеку, для которого жизнь обрела прозрачность, все возможности, в том числе и безвыходные ситуации, ведущие к полному уничтожению, дарованы Богом. В таком случае каждая ситуация выступает как задача для свободы человека, который в ней находится, растет и терпит крушение. Эта задача, однако, не определяется в полной мере как имманентная нацеленность на счастье, но становится ясной прежде всего благодаря трансценденции — этой единственной действительности — и открывающейся в ней безусловности любви, которая, опираясь на собственный разум, в бесконечной открытости видит то, что есть и в реальностях мира может прочитывать шифры трансценденции.