Философия каждой эпохи есть мерило той ценности, которую эта эпоха приписывает науке

Мераб Мамардашвили.

«Прежде – жить,философствовать - потом».

. «Что вы, собственно, имеете в виду, когда говорите, что занимаетесь философией?» - вот вопрос, и все, что последует ниже, будет своего рода объяснением с читателем по этому поводу. С одной предваряющей оговоркой: это лишь попытка передать путем рассуждения вслух некую манеру или угол зрения, своего рода устройства моего глаза относительно видения вещей. Так как и его нельзя полностью воссоздать в читателе, просто взяв и «анатомиче­ски» представив вне себя, хотя он может вбирать при этом определенную совокупность содержаний и предметов мысли, называемых "философией" и вполне этим названием изъясняемых… раз ухвачен и прочно удерживается сам угол зрения.

То есть я хочу этим сказать, что философию нельзя определить и ввести в обиход просто определением или суммой сведений о какой-то области этим определением выделенной. Ибо она принадлежит к таким предметам, природу которых мы все знаем, лишь мысля их сами, когда мы уже в философии. Попытка же их определить чаще всего их только затемняет, рассеивал нашу первоначальную интуитивную ясность.

Но зачем тогда чисто словесно описывать внутреннее убранство дома, если можно ввести в него за руку и показать? Тем более, что у нас есть такая рука, а именно - интуиция.

Допустим, что перед нами несколько текстов совершенно разной природы и характера - житейский, художественный, научный. философский, религиозный и т.д. Разумеется, мы безошибочно определим, какой из них фило­софский. Слова Сократа, Будды, тексты Платона или что-то из Августина мы не сомневаясь, назовем философскими, не зная почему, на каком основании и каким образом. Потому что они резонируют в нас по уже проложенным коле­ям воображения и мысли, укладываясь во вполне определенное со­присутствие (это, а не иное), соответствующих слов, терминов, сюжетов, тем.

Следовательно, пока нас не спрашивают. мы знаем, что такое философия. И узнаем ее, когда она перед нами. Но стоит только спросить, а что же это такое, и какими критериями мы пользовались, узнавая ее, как наверняка мы уже не знаем. Ведь, в самом деле, каким образом, начав именно с опреде­лений, получить согласие и основания для принятия в философию, скажем Будды иди Августина, в которых так головоломно переплелись философская мысль и религиозная медитация? Но мы уже приняли - приняли на уровне интуиции.

Поэтому можно (и нужно) опираться именно на нее, чтобы войти в жи­вой, а затем и в отточенный смысл философствования путем ее раскрытия и рационального высветления. Ибо речь идет об обращении к тому, что уже есть в каждом из нас, раз мы живы и жили, раз случалось и случается такое событие, как человек, личность.

Но раз это так, раз речь изначально идет о таком событии, то нам полезнее, видимо, понимать саму его возможность в мире, чтобы понимать фило­софские идеи и уметь ими пользоваться. Здесь и появляется интереснейшая завязка: наличие идей предполагает, что событие случалось, исполнилось, реализовалось, а в том, чтобы оно случилось реально, осуществилось долж­ны участвовать в свою очередь идеи как одно из условий возможности этого. Я предлагаю тем самым ориентироваться на такую сторону нашей обычной жизни, характеристика которой как раз и позволяла бы нам продвигаться в понимании и усвоении того, что такое философия. Поскольку корни филосо­фии совершенно явно уходят в тот способ, каким человек случается и сущест­вует в мире в качестве человека, а не просто в качестве естественного - биологического и психического - существа.

Это "человеческое в человеке" есть совершенно особое явление: оно не рождается природой, не обеспечено в своей сущности и исполнении никаким естественным механизмом, И оно всегда лицо, а не вещь. Философия имеет самое непосредственное, прямое отношение к способу существования (или не существования) этого "странного" явления. Ее с ним со-природность и объяс­няет в ней все - ее методы, темы, понятия. Как объясняет и к наше особое от­ношение к ней .

В каком-то смысле философия тавтологична в "определении": она зани­мается как бы сама собой - в двух регистрах. Один регистр - это тот элемент нашей жизни, который по содержанию своему и по природе наших усилий является философским. Ибо философия не может складываться и реализовываться в качестве жизни сознательных существ в их человеческой полноте, если, наделенные сознанием, желаниями и чувствительностью, эти существа в какой-то момент не "профилософствовали". То есть не осуществили какой-то особый акт (или состояние), который отзывается различенным и названным "философским". И второй регистр - это философия как совокупность специ­альных теоретических понятий и категорий, как профессиональная техника и деятельность, с помощью которых нам удается говорить об указанном эле­менте и развивать его и связанные с ним состояния, узнавая при этом и о том, как вообще устроен человеческий мир. Назовем первый регистр "реальной философией", а второй - "философией учений и систем.

Иными словами, нечто уже есть и есть именно в истоках подлинно жи­вого и значительного в нас, в действии человекообразующих и судьбоносных сил жизни: время, память и знания уже предположены. И тем самым уже дан и существует некоторый изначальный жизненный смысл любых философских построений, как бы далеко они не уносились от него (в том числе и в наших понятиях времени, памяти, знания, жизни). Но сама возможность и логика раскрытия того, что уже выделено и "означено" смыслом, диктует нам осо­бый, отвлеченный и связный язык (отличный как от обыденного или религи­озно-мифо логического языка, так и от языка позитивного знания). Хотя все­гда остается соотнесенность одного с другим. И она постоянно выполняется как внутри самой теоретической философии, в ее творческих актах, так и во всяком введении в нее.

Теперь легко понять, чего можно ожидать, когда мы встречаемся с фи­лософией. Или - чего нельзя ожидать, какие ожидания и требования мы должны в себе блокировать, приостановить.

"Прежде жить, философствовать – потом», говорили древние. Следова­тельно, сначала - только из собственного опыта, до и независимо от каких- либо уже существующих слов, готовых задачек и указующих стрелок мысли - в нас должны естественным и безмолвным образом родиться определенного рода вопросы и состояния. Должно родиться движение души, которое есть поиск человеком ее же – по конкретнейшему и никому заранее не известному поводу. И нужно вслушаться в ее голос и постараться самому (а не понаслышке) различить заданные им вопросы. Тогда это и есть свои вопросы, свои ис­кания, свои цеди.

М. Мамардашвили Введение в философию

АРИСТОТЕЛЬ

Философия есть наука о первых причинах и началах

Так как мы ищем именно эту науку, то следует рассмотреть, каковы ее причины[1] и начала, наука о которых есть мудрость[2]. Если рассмотреть те мнения, какие мы имеем о мудром, то, может быть, достигнем здесь большей ясности. Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возможно, знает все, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во- вторых, мысчитаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека (ведь воспринимать чувствами свойственно всем, а потому и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявле­нию причин, и, в-четвертых, что из наук в большей мере мудрость та, кото­рая желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желатель­на ради извлекаемой из нее пользы, а в-пятых, та, которая главенствует, - в большей мере, чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и он не должен повиноваться другому, а ему - тот, кто менее мудр.

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знание обо всем необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает все, подпа­дающее под общее. Но, пожалуй, труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми нача­лами: ведь, те, которые исходят из меньшего числа предпосылок, более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления (например, арифметика более строга, чем геометрия). Но и научить более способна та наука, которая исследует причины, ибо научают те, кто указывает причины каждой вещи. А знание и понимание ради самого знания и понимания более всего присущи науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто предпочитает знание ради знания больше всегопредпочтет науку наиболее совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной, - та, которая по­знает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе вообще - наилучшее.

Итак, из всего сказанного следует, что имя мудрости необходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо, и «то, ради чего» есть один из видов причин. А что это не искусство творения[3], объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вна­чале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало удивление, а за­тем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевид­но, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь поль­зы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она существует ради самой себя

Аристотель. Метафизика

Людвиг Фейербах.

Начало философского и эмпирического знания одно и то же

Как раз ближайшее для человека (как воздух, которым мы дышим[4]) оказывается для него наиболее отдаленным; именно потому, что ближайшее не составляет тайны, оно остается для него загадкой; именно потому , что оно всегда оставляет для него некий предмет, оно для него никогда предметом не оказывается.

Делать беспредментное предметным, непостижимое – постижимым, другими словами, объект жизненных интересов превращать в мысленный пред­мет, в предмет знания, - таков абсолютный философский акт - тот акт, кото­рому философия, вообще знание обязано своему существованием А непосредственным следствием этого является то обстоятельство, что начало фило­софии составляет начало науки вообще, а вовсе не начало ее как специального знания, отличного от знания реальных наук Это подтверждается даже исто­рией. Философия – мать наук. Первые естествоиспытатели, как древнего, так и нового времени, были философами. В самом деле, если начало философского и эмпирического знания непосредственно совпадает как тождественный акт, то, очевидно, задача философии в том. чтобы с самого начала помнить об этом общем происхождении и, следовательно, начинать не с отличия от на­учного опыта, но, скорее, исходить из тождества с этим опытом. По мере развитая пусть философия отмежуется, но если она начнет с обособления, то никогда в конце надлежащим образом с опытом не объединится, как это все же желательно, - ведь благодаря самостоятельному началу она никогда не выйдет за пределы точки зрения отдельной науки; она неизменно сохранит надуманное поведение щепетильной особы, которая боится потерять свое достоинство от одного прикосновения с эмпирическими орудиями; словно одно только гусиное перо было органом откровения и орудием истины, а астрономический телескоп, не минералогическая паяльная трубка, не геологический молоточек и не лупа ботаника. Разумеется, это очень ограниченный, жалкий опыт, если он не достигает философского мышления или так или иначе, не хочет подняться да него; но столь же ограниченной оказывается такая философия, которая не опирается на опыт. А каким образом философия доходит до опыта? Тем, что она только усваивает его результаты? Нет. Только тем, что она в эмпирической деятельности усматривает также дея­тельность философскую, признавая, что и зрение есть мышление; что чувст­венные органы являются органами философии. Новейшая философия именно тем и отличалась от философии схоластической, что она снова соединила эмпирическую деятельность с мыслительной, что она в противоположность мышлению, оторванному от реальных вещей, выставила тезис: философ­ствовать следует, руководствуясь чувством. Поэтому если мы обратимся к началу новейшей философии, то мы будем иметь перед собою подлинное начало философии. Не в конце своего пути приходит философия к реальности, скорее с реальности она начинает, Только этот путь есть единственно единст­венный, то есть целесообразный и верный путь. Дух следует за чувством, а не чувство за духом: дух есть конец, а не начало вещей. Переход от опыта к философии составляет нечто неизбежное, переход же от философии к опыту - произвольный каприз. Философия, начинающая с опыта, остается вечно юной, философия же, опытом кончающая в конце концов дряхлеет, пресыщается и становится самой себе в тягость…

Л.Фейербах. О «начале философии»

***

Метод которого я придерживаюсь как в жизни, так и в своих сочинениях заключается в том, чтобы понять каждое существо в его роде, то есть в роде, соответствующем его природе и, следовательно, учить его философии только тем способом, который подходит для этого определенного существа. Истинный философ - это врач, но такой, который не позволяет своим пациентам догадаться, что он их врач, он при этом пользует их в соответствии с их природой, то есть лечит их, исходя из них самих и через них самих. ''

Действительно гуманный метод обучения, по крайней мере в отношении вещей, живо затрагивающих человека, заключается в том, чтобы привести только предпосылки и предоставить выводить следствия собственному уму читателя или слушателя.

Л Фейербах. Фрагменты и характеристики
Вильгельм Виндельбанд

Философия каждой эпохи есть мерило той ценности, которую эта эпоха приписывает науке

Названия имеют свою судьбу, но редкое из них имело судьбу столь странную, как слово «философия». Если мы обратимся к истории с вопросом, что собственно есть. философия, и справимся у людей, которых называли философами, об их воззрениях на предмет их занятий, то мы получим самые разнообразные и бесконечно далеко отстоящие друг от друга ответы, так что попытка подвести всю эту неопределенную массу явлений под единое понятие было бы делом совершенно безнадежным

Правда, эта попытка предпринималась не раз, в частности историками философии. Они старались при этом отвлечься от тех различных определении содержания философии, в которых отражается обычное стремление каждого философа вложить в саму постановку своей задачи квинтэссенцию добытых им мнений и точек зрения. Таким путем они рассчитывали достигнуть чисто формального определения, которое не находилось бы в зависимости ни от изменчивых воззрений данной эпохи и национальности, ни от односторонних личных убеждений. Но будет ли при этом философия названа жизненной мудростью, наукой о первоначалах, учением об абсолюте, самопознанием человеческого духа или еще как-нибудь, определение всегда окажется либо слишком широким, либо стишком узким. В истории всегда найдутся учения, которые называются философией и тем не менее не подходят под тот или иной из установленных формальных признаков этого понятия.

Мы не будем приводить доводы против всех подобных попыток - их легко почерпнуть из истории философии. Гораздо плодотворнее заняться исследованием причин этого явления Как известно, логика требует для правильной дефиниции указания ближайшего более высокого родового понятия и видового признака, но в данном случае оба эти требования, по-видимому, невыполнимы.

Прежде всего, нам придется посчитаться с утверждением, что высшим понятием по отношению к философии служит понятие науки... Философия, несмотря на несовершенства ее, заслуживала бы наименования науки, если бы можно было установить, что все, именуемое философией, стремиться быть наукой и при правильном разрешении своей задачи может ей стать. Но дело обстоит иначе …

Как самим словом философия, так и его первым значением мы обязаны грекам. Став, по видимому, во времена Платона специальным термином, это слово означало именно то, что мы теперь обозначаем словом «наука» . Это - имя, которое получило только что родившееся дитя. Мудрость, переходящая в форме древних мифических сказания от поколения. к поколению, нравственные учения, образующие отвлеченное выражение народной души, житейское благоразумие, практические знания, добытые в борьбе за существование при разрешении отдельных задам, с течением времени превратившиеся в солид­ный запас знания и умения, - все это с незапамятных времен существовало у всякого народа и во всякую эпоху. Но «любознательность» освобожденного от жизненной нужды культурного духа, который в благородном покое начинаем исследовать„ чтобы приобретать знание ради знания без всякой практиче­ской цели, - эту чистую жажду знания первые обнаружила греки, и тем са­мым они стали творцами науки. В фантастической расплывчатости восточно­го быта зачатки художественных и научных стремлений вплетались в общую ткань недифференцированной жизни - греки как носители западного начала начинают разделять неразделенное, дифференцировать неразвитые зародыши и устанавливать разделение труда в высших областях деятельности культур­ного человечества. Таким образом, история греческой философии есть исто­рия зарождения науки; в этом ее глубочайший смысл и ее непреходящее значение.

Эта наука направлена на все, что вообще способно или кажется способ­ным стать объектом познания: она обнимает всю Вселенную, весь представ­ляемый мир. Материал, которым оперирует ставшее самостоятельным стремление к познанию, еще так невелик, что легко укладывается в уме и поддастся обработке посредством немногих основных понятий. Таким обра­зом, философия Греции есть единая нераздельная наука

Но начавшийся процесс днфференциации ие может на этом остановиться. Материал растет и расчленяется в познающем и систематизирующем духе на различные группы предметов, которые требуют различных методов изуче­ния Начинается деление философии, из нее выходят отдельные «философии», каждая из которых уже требует работы исследователя на протяжении всей его жизни. Греческий дух вступил в эпоху специальных наук. Но если каждая из них получает название по своему предмету, то как же дело обстоит с названи­ем философии?

Оно сохраняется сначала за более общим познанием. Могучий систематизирующий дух Аристотеля, в котором совершился этот процесс дифферен­циации, создал, наряду с другими науками, также и «первую философию», т.е. науку о началах, впоследствии названную метафизикой и изучавшую высшую и последнюю связь всего познаваемого…

Тип новой тенденции мы видим в учении стоицизма. Подчинение знания жизни - характерная черта того времени, и для него поэтому философия стала означать руководство к жизни и упражнение в добродетели. Наука не есть более самоцель, она - благороднейшее средство, ведущее к счастью. Новый орган человеческого духа, развитый греками, вступает в продолжительный период служения.

С веками он меняет своего господина. Земной мир со всем его блеском и радостями блекнет, а идеал все более переносится из сферы земного в иную, более высокую и более чистую область. Этическая мысль превращается в религиозную, и «философия» отныне означает Богопознание. Весь аппарат греческой науки, ее логическая схема, ее система метафизических понятий кажутся предназначенными лишь для того, чтобы выразить в познавательной форме религиозное стремление и убеждения веры Философия теперь попытка научного развития и обоснования религиозных убеждений.

В освобождении от этого абсолютного господства религиозного сознания содержатся корни современной мысли, уходящие далеко вглубь так называемых средних веков. Стремление к знанию становится снова свободным, оно познает и утверждает свою самостоятельную ценность. В то время как специ­альные науки идут своим собственным путем, отчасти совершенно новыми задачами и приемами, философия вновь находит в идеалах Греции чистое знание ради него самого. Она отказывается от своего этического и религиоз­ного назначения и снова становится общей наукой о мире, познание которо­го она хочет добыть, не опираясь ни на что постороннее, из себя самой и для себя самой. «Философия» становится метафизикой в собственном смысле слова, онахочет, независимо от разногласия религиозных мнений, дать само­стоятельное, основанное на «естественном» разуме познание мира и, таким образом, противопоставляет себя вере как "светское знание".

Однако наряду с этим метафизическим интересом с самого же начала выступает другой интерес, который постепенно приобретает перевес над пер­вым. Зародившись в оппозиции к опекаемой церковью науке, эта новая фило­софия должна прежде всего показать, как она хочет создать свое новое зна­ние. Она исходит из исследований о сущности науки, о процессе познания, о приспособлении мышления к его предмету. Если эта тенденция носит вначале методологический характер, то постепенно она все более превращается в теорию познания. Она ставит вопрос уже не только о путях, но и о границах познания. Противоречие между метафизическими системами, учащающееся и обостряющееся как раз в это время, приводит к вопросу о том, возможна ли вообще метафизика, т.е. имеет ли философия, наряду со специальными науками, свой собственный объект, свое право на существование.

И на этот вопрос дается отрицательный ответ. Тот самый век, который в гордом упоении знанием мечтал построить историю человечества, опираясь на свою философию, - восемнадцатый век - узнает и признает, что сила человеческого знания недостаточна для того, чтобы охватить Вселенную и проникнуть в последние основы вещей. Нет больше метафизики - философия сама разрушила себя. К чему ее пустое имя? Все отдельные предметы розда­ны особым наукам - философия подобна поэту, который опоздал к дележке мира[5]. Ибо соединять в одно целое последние выводы специальных наук - не значит еще познавать Вселенную - это трудолюбивое накопление знаний или художественное их комбинирование, но не наука. Философия подобна королю Лиру, который роздал своим детям все свое имущество и затем должен был примириться с тем, что его, как нищего, выбросили на улицу.

Однако где нужда сильнее всего, там, ближе всего и помощь. Пусть все остальные предметы без остатка разделены между специальными науками, пусть окончательно погибла надежда на миропознание, но сами эти науки, суть факт и, быть может, один из важнейших фактов жизни, и они хотят в свою очередь стать объектом особой науки. Наряду с другими науками тео­рия науки выступает в качестве особой, строго определенной дисциплины. Если она и не миропознание, объемлющее все остальные знания, то она - самопознание науки, центральная дисциплина, в которой все остальные науки находят свое обоснование. На это "наукоученне" переносится название фило­софии, потерявшей свой предмет. Философия - более не учение о Вселенной или о человеческой жизни, она - учение о знании, она не "метафизика вещей", а "метафизика знания".

Если пристальнее присмотреться к судьбе, которую претерпело значение этого названия в течении двух тысячелетий, то окажется, что, хотя философия далеко не всегда была наукой, и даже тогда, когда хотела быть наукой, далеко не всегда была направлена на один и тот же объект, она вместе с тем всегда находилась в определенном отношении к научному познанию, и, что важнее всего, изменение этого отношения всегда было основано на той оценке, кото­рая в развитии европейской культуры выпадала на долю научного познания. История названия "философия" есть история изменения культурного зна­чения науки. Как только научная мысль утверждает себя в качестве самостоя­тельного стремления к познанию ради самого знания, она получает название философии, и как только затем единая наука разделяется на свой ветви, фило­софия становится обобщающим познанием мира. Когда же научная мысль низводится на степень этического воспитания или религиозного созерцания, философия превращается в науку о жизни или в формулировку религиозных убеждений. Но как только научная жизнь снова освобождается, философия также приобретает вновь характер самостоятельного познания мира, а начи­ная отказываться от решения этой задачи, она преобразует самое себя в теорию науки

Итак, будучи сначала вообще единой неделимой наукой, философия при дифференцированном состоянии отдельных наук становится отчасти органом, соединяющим результаты деятельности всех остальных наук в одно общее познание, отчасти проводником нравственной или религиозной жизни, отчас­ти, наконец, той центральной нервной системой, в которой должен доходить до сознания жизненный процесс всех других органов. Понимание того, что называют философией, всегда характерно для положения, которое занимает научное познание в ряду культурных благ, ценимых данной эпохой. Считают ли познание абсолютным благом или только средством к высшим целям, доверяют ли ему изыскание последних жизненных основ вещей или же нет, - все это выражается в том смысле, который соединяется со словом "филосо­фия". Философия каждой эпохи есть мерило той ценности, которую данная эпоха приписывает науке, - именно потому философия является то самой наукой, то чем-то, выходящим за пределы науки, а когда она считается наукой, она то охватывает весь мир, то становится исследованием сущности са­мого научного познания. Поэтому, сколь разнообразно положение, занимае­мое наукой в общей связи культурной жизни, столь же много форм и значе­ний имеет и философия. Отсюда понятно, почему из истории нельзя было вывести какого-либо единого понятия философии.

В.Виндельбанд. Что такое философия?

Фридрих Ницше

Подлинные философы - повелители и законодатели, они гово­рят: "так должно быть!».

Я настаиваю на том, чтобы, наконец, перестали смешивать философских работников (и вообще людей науки) с философами. Для воспитания истинно­го философа, быть может, необходимо, чтобы и сам он стоял некогда на всех тех ступенях, на которых остаются и должны оставаться его слуги, научные работники философии. Быть может, он и сам должен быть критиком и скептиком, и догматиком, и историком и, сверх того, поэтом и путешественником, и моралистом, и прорицателем, и «свободомыслящим». Быть почти всем, чтобы пройти весь круг человеческих ценностей и разного рода чувств ценности, чтобы иметь возможность смотреть разными глазами и с разной совестью с высоты во всякую даль, из глубины во всякую высь, из угла во всякий простор. Но все это только предусловия его задачи. Сама же задача требует кое-чего другого - она требует, чтобы он создавал ценности. Упомянутым философским работникам следует, по почину Канта и Гегеля, прочно устано­вить и втиснуть в сухие формулы огромный наличный состав оценок, т е. былого установления ценностей, оценок, господствующих нынче и с некото­рого времени называемых "истинами", - все равно, будет ли это в области логической, или политической (моральной), или художественной. Этим ис­следователям надлежит сделать ясным, доступным обсуждению, удобопонятным, сподручным все, уже случившееся и оцененное. Им надлежит сократить все длинное, даже само "время", и одолеть все прошедшее. Это колоссальная и в высшей степени удивительная задача, служение которой может удовле­творить всякую утонченную гордость, всякую упорную волю Подлинные же философы суть повелители и законодатели; они говорят: "так должно быть!". Они-то и определяют "куда?" и "зачем?" человека и при этом распо­ряжаются подготовительной работой всех философских работников, всех победителей прошлого. Они простирают творческую руку в будущее, и все, что есть и было, становится для них при этом средством, орудием, молотом. Их "познавание" есть созидание, их созидание есть законодательство, их воля к истине есть воля к власти. Есть ли нынче такие философы?..

Мне все более и более кажется, что философ, как необходимый человек завтрашнего и послезавтрашнего дня, во все времена находился и должен был находиться в разладе со своим "сегодня". Его врагом был всегда сего­дняшний идеал. До сих пор все эти выдающиеся споспешествователи челове­чества, которых называют философами, находили свою задачу, свою суровую задачу, а в конце концов и величие ее в том, чтобы быть беспощадной сове­стью своего времени. Приставляя, подобно вивисекторам, нож к груди совре­менных им добродетелей, они выдавали то, что было их собственной тайной; - свое желание узнать новое величие человека, новый, еще неизведанный путь к его возвеличению. И каждый раз они открывали, сколько лицемерия, лени, несдержанности и распущенности, сколько лжи скрывается под самым уважаемым типом современной нравственности, сколько добродетелей отжило свой век. Каждый раз они говорили: "мы должны идти туда, где вы нынче меньше всего можете чувствовать себя дома". Принимая во внимание мир "современных идей", могущих загнать каждого в какой-нибудь угол, в какую-нибудь "специальность", философ (если бы теперь могли быть филосо­фы), был бы вынужден отнести понятие "величия", величие человека именно к его широте и разносторонности, к его цельности в многообразии. Он даже определил бы ценности и ранг человека сообразно, тому, как велико количест­во и разнообразие того, что он может нести и взять на себя, - как далеко мо­жет простираться его ответственность. Современный вкус и добродетель ос­лабляют и разжижают волю; ничто не является до такой степени сообразным времени, как слабость воли. Стало быть, в идеал философа, в состав понятия "величия" должна входить именно сила воли, суровость и способность к по­стоянной решимости - на том же основании, как обратное учение и идеал робкой, самоотверженной, кроткой, бескорыстной человечности подходили к противоположному по характеру веку, к такому, который, подобно шестна­дцатому столетию, страдал от запруженной энергия воли, от свирепого потока и бурных волн эгоизма. Во времена Сократа среди людей, поголовно зара­женных усталостью инстинкта, среди консервативных старых афинян, кото­рые давали волю своим чувствам - "к счастью", по их словам, на деле же к удовольствиям - тогда для величия души, быть может, нужна была ирония, та сократическая злобная уверенность старого врача и плебея, который беспо­щадно вонзался в собственное тело так же, как в тело и сердце "знатных". Вонзался взором, довольно ясно говорившим: "не притворяйтесь предо мной! здесь - мы равны!". Напротив, нынче, когда вЕвропе одно лишь стадное жи­вотное достигаетпочета и раздает почести, когда "равенство прав" легко мо­жет обернуться равенством в бесправии, т.е. всеобщим враждебным отноше­нием ко всему редкому, властному, привилегированному, - к высшему чело­веку, к высшей душе, к высшей обязанности, к высшей ответственности, к творческому избытку мощи и властности, - нынче в состав понятия "величия" входят знатность, желание жить для себя, способность быть отличным от прочих, самостоятельность, необходимость жить на свой страх и риск. И фи­лософвыдаст кое-что из собственного идеала, если выставит правило: «самый великий тот, кто может быть самым одиноким, самым скрытным, самым непохожим на всех, - человек, стоящий по ту сторону добра и зла, господин своихдобродетелей, обладатель огромного запаса воли. Вот что должно на­зываться теперь величием, способность отличаться такой же разносторонно­стью, как и цельностью, такойже широтой, как и полнотой». Но спрошу еще раз: возможно ли нынче - величие?

Научиться понимать, что такое философ, тру дно оттого, что этому нельзя выучить. Это нужно "знать» из опыта - или нужно иметь гордость не знать этого. Однако в наши дни все говорят о вещах, относительно которых не мо­гут иметь никакого, опыта, а это главным образом и хуже всего отзывается на философах, и состояниях философии. Очень немногие знают их, имеют право их знать. Все же популярные мнения о них ложны... Для всякого высшего света нужно быть рожденным, говоря яснее, нужно быть зачатым для него. Право на философию - если брать это слово в широком смысле - можно иметь только благодаря своему происхождению. Многие поколения должны предварительно работать для возникновения философа, каждая из его добродетелей должна приобретаться, культивироваться, переходить из рода в род и воплощаться в нем порознь. Сюда относится не только смелое, легкое и плавное течение его мыслей, но прежде всего готовность к огромной ответственности, величие царственного взгляда, чувство своей оторванности от толпы, ее обязанностей и добродетелей, благосклонное охранение и зашита того, чего не принимают и на что клевещут - будь это Бог, будь это дьявол, - склонность и привычка к великой справедливости, искусство повелевать, широта воли, спокойное око, которое редко удивляется, редко устремляет свой взор к небу, редко любит...

Фр. Ницше. По ту сторону добра и зла

Владимир СОЛОВЬЕВ: