Классики и современники

Почти все теории, осмысленные и переработанные в эпоху Научной Ре­волюции, ренессансная Европа позаимствовала из сокровищницы класси­ческой греческой мысли. Ею были унаследованы: интуитивно принятое гре­ками представление о том, что в космосе царит разумный порядок; Пифагорейская математика; загадка движения планет, получившая определе­ние у платоников; евклидова геометрия; птолемеевская астрономия; альтер­нативные космологические теории античности, содержавшие идею о движе­нии Земли; неоплатоническое обожествление Солнца; механистический материализм атомистов; «популярный» и эзотерический герметизм; и, нако­нец, заложенные последователями Аристотеля и досократиков начальные основы эмпиризма, натурфилософии и рационализма. Вместе с тем, крити­ческая направленность современного мышления заставляла его постоянно развенчивать научные и философские авторитеты античности, ниспровергая мировоззрение как примитивное и потому не достойное серьезного изучения. Интеллектуальная динамика, которая вызвала такое отторжение про­шлого, была чрезвычайно сложна и противоречива.

Многие причины побуждали европейских ученых XVI и XVII столетий за­ниматься тщательными наблюдениями природных явлений и их измерением. Одна из них состояла в том, что между схоластической физикой, правовер­ной по отношению к аристотелевскому учению, и возродившимся теорети­ческим мистицизмом пифагорейско-платонической математики разгорелись жаркие споры. Есть какая-то странная ирония судьбы в том, что Аристо­тель — великий естествоиспытатель-эмпирик античности, труды которого в течение двух тысячелетий служили основой и опорой для западной науки, вдруг оказался «сброшен с корабля современности» мощным порывом ветра возрожденческого романтического платонизма,— вспомним здесь кстати, как Платон, идеалист-созерцатель, мечтал оставить преходящий чувствен­ный мир, всем существом устремляясь в вечный мир Идей. Но — такова ирония истории! — стараниями университетских почитателей Аристотель был превращен в безнадежно упрямого догматика, и именно платонизму пришлось выводить научное воображение на новый путь интеллектуальных приключений. На более же глубоком уровне Научная Революция ad extre­mum* расширила и продолжила эмпирическую направленность аристотелев­ского учения. И хотя сам Аристотель оказался в ходе этой революции низ­вергнут, можно сказать, что это было всего лишь фрейдистским восстанием современного научного Эдипа против своего прародителя.

Не менее решительно был низвергнут и Платон. В самом деле, если Аристотель был низложен, так сказать, формально, но дух его продолжал витать в самой атмосфере науки, то Платон был теоретически оправдан, тогда как дух его был изгнан напрочь. От Коперника до Галилея творцы На­учной Революции искали вдохновения в идеях самого Платона, его предше­ственников-пифагорейцев и его последователей-неоплатоников: от древних классиков новая наука унаследовала и поиск совершенных и вневременных математических форм, незримо стоящих за реальным миром, и априорную веру в то, что движения планет образуют некоторые правильные геометри­ческие фигуры, и недоверие по отношению к кажущемуся хаосу эмпиричес­ких небес; и убежденность в том, что истинное решение загадки планет должно обладать красотой и изящной простотой; и преклонение перед Со­лнцем, символизирующим Бога-Главу; и идею негеоцентрической космоло­гии; и уверенность в присутствии во Вселенной Божественного Разума и связи Божьей славы с небесами. Евклид, чья геометрия составила основу как рационалистической физики Декарта, так и всей коперниковско-платоновской парадигмы, был приверженцем платонизма и построил свои науч­ные изыскания на платоновских принципах. Сам современный научный метод, развитый Кеплером и Галилеем, соответствовал положению пифаго­рейцев о том, что язык физического мира есть язык чисел; на нем базирова­лось убеждение о необходимости проверять количественными измерениями эмпирические наблюдения и предлагаемые гипотезы. В сущности говоря, вся современная наука зиждется, пусть и не всегда явно, на платоновской иерархии уровней действительности, согласно которой материальная природа — многообразная и вечно изменчивая — подчиняется общим законам и началам, стоящим по ту сторону конкретных явлений. Современная наука унаследовала и платоновскую веру в рациональную умопостигаемость миро­порядка и в благородное стремление человека к познанию. Однако именно платоновские воззрения и привели в конце концов к появлению такой науч­ной парадигмы, натурализм которой просто не оставлял места мистике и ме­тафизике. От обожествления математических форм пифагорейско-платони­ческой традицией не осталось и следа: с высоты Нового времени такое отношение казалось не только не подтвержденным опытом, то есть сомни­тельным, но и вообще лишним довеском к однозначному научному подходу к познанию мира.

^* До крайности.— Лат.

Правда, пифагорейско-платоновские представления о могуществе мате­матики как ключа, открывающего все замки, на каждом шагу подтверждало естествознание, и эта очевидная аномалия — каким образом математика с ее изящной сообразностью, гармонией и последовательностью соотносится с царством грубых вещественных явлений? — привела в некоторое замешатель­ство философов, занимавшихся проблемами науки. Однако после Ньютона большинство ученых-практиков считали, что действие математических зако­нов в природе выражает собой определенную механическую тягу природных сил к правильной соразмерности, которая сама по себе не имеет никакого тайного смысла. Теперь в этой соразмерности все реже усматривали прояв­ления идеальных Форм, постижение которых человеческим разумом якобы приближает к постижению Разума Божественного. Математический порядок просто оказался заложенным «в природе вещей» или, возможно, в природе человеческого разума, поэтому его понимание платонизмом как света, ис­точник которого находится в вечном и неизменном царстве чистого духа, ушло в прошлое. Законы природы, вероятно неподвластные времени, отны­не обрели собственное материальное основание, не связанное с трансцен­дентной причинностью.

К платонизму вообще (за несколько озадачивающим исключением мате­матиков) перестали относиться как к заслуживающему внимания в совре­менном контексте образу мысли, поскольку ориентация науки на количест­венные показатели допускала теперь только однозначно материалистическое толкование мира. Столкнувшись с неоспоримыми успехами механистичес­кого естествознания и философского номинализма, все идеалистические устремления платоновской метафизики — вечные Идеи, трансцендентные уровни бытия, в которых и укоренены подлинная сущность и подлинный смысл, божественная природа небес, пронизывающее мир духовное начало, религиозное значение познания и науки — оказались обреченными на забве­ние бесплотными химерами и ненужными хитросплетениями, вызванными к жизни наивным воображением древних. Парадоксальным образом тому самому мировоззрению, которое столь очевидно шло вразрез с платоничес­кими воззрениями, послужила предпосылкой именно платоновская филосо­фия. Так «ирония судьбы вывела механистическую философию восемнадца­того века и материалистическую философию девятнадцатого из мистической математической теории семнадцатого»⁶.

Еще большая ирония заключалась в том, что титаны классической мыс­ли — Платон и Аристотель — с наступлением новой эпохи потерпели пора­жение со стороны тех традиций, которые в пору античности не пользовались большим признанием. В течение позднеклассического и средневекового пе­риодов механистический материалистический атомизм Левкиппа и Демокри­та, негеоцентрические космологии Филолая, Гераклида и Аристарха, ради­кальный скептицизм Пиррона и Секста Эмпирика — все эти учения оставались во тьме забвения, чуть ли не превратившись в прах у подножия вознесенного на самую вершину славы великого философского триумвирата (Сократ, Платон и Аристотель) и под мощной весомостью господствующей аристотелевско-птолемеевской космологии⁷. Однако идеи этих мыслителей, заново открытые в эпоху Возрождения благодаря поискам гуманистов, в конце концов способствовали ниспровержению старой иерархии, царившей в научном мире, причем некоторым из этих идей суждено было оказать зна­чительное влияние на теоретическую и общую философскую направленность Научной Революции и дальнейший ход ее развития. Подобное произошло и с софистикой, светский гуманизм и релятивистский скептицизм которой были близки духовной атмосфере Просвещения и его идеалам.

Однако всех этих, вероятно, случайных открытий было явно недостаточ­но для того, чтобы полностью восстановить лакуны, возникшие из-за кри­тического отношения современной науки к античной мысли. Не смогла и очевидная значимость многих идей платоновской и аристотелевской тради­ций перевесить ставшую теперь явной слабость и ошибочность их эмпири­ческих оснований. То благоговение, которое, оглядываясь назад, испыты­вали мыслители средневековья и Возрождения к гениям классического золотого века и их великим прозрениям, ныне, когда современный человек неустанно доказывал свое практическое и умственное превосходство во всех сторонах жизни, представлялось уже неуместным. Таким образом, совре­менное мышление, извлекши из классической культуры все, что могло ока­заться полезным для его настоящих нужд, существенно ее переоценило, со­хранив прежнее почтение к ее литературным и гуманистическим достижениям, но почти полностью отбросив космологию, эпистемологию и метафизику древних как учения наивные и ненаучные.

Еще более резким стал разрыв с эзотерическими элементами античной традиции — астрологией, алхимией, герметизмом,— которые также фигури­ровали в становлении Научной Революции. Зарождение астрономии в каче­стве науки было неразрывно связано с древним астрологическим представле­нием о небесах как о верховном царстве, наделенном божественным смыслом, причем за движением планет велось тщательное наблюдение из-за их символической важности для человеческих дел. В последующие века связь астрологии с астрономией имела особое значение для технического развития последней, ибо именно астрологические выводы придавали астро­номии общественно-психологическую значимость, а также предопределяли ее вес в политических, военных и государственных делах. Астрологические предсказания требовали как можно более точных астрономических данных, поэтому астрология невольно явилась сильнейшим из импульсов, побуждав­ших астрономов подбирать ключ к загадке планет. Не случайно самые стре­мительные взлеты астрономии до Научной Революции приходятся на элли­нистическую эпоху, на высокое средневековье и Ренессанс, то есть именно на те периоды, когда астрология пользовалась широким признанием.

Да и протагонисты Научной Революции вовсе не стремились расторгнуть эти древние узы. В сочинении «De revolutionibus» Коперник не проводит различия между астрономией и астрологией, называя их в совокупности «вершиной всех свободных искусств». Кеплер признавался, что к астроно­мическим исследованиям его влекло страстное желание услышать «музыку сфер». Открыто критикуя существующую астрологию за отсутствие четкой системы, Кеплер, тем не менее, был выдающимся теоретиком астрологии своей эпохи: как и Тихо Браге, он занимал должность придворного астролога при императоре Священной Римской Империи. Даже Галилей, подобно большинству астрономов Возрождения, не чуждался рутинного составления астрологических «карт рождения», в том числе для своего покровителя, гер­цога Тосканского (в том же самом — 1609 — году при помощи телескопа он сделал свои великие открытия). Ньютон считал, что своим достижениям в математике он во многом обязан раннему увлечению астрологией, к тому же позднее он всерьез занимался алхимией. Подчас нелегко установить, на­сколько далеко заходил интерес этих ученых-первооткрывателей к астроло­гии или алхимии, однако современному историку науки вряд ли удастся раз­глядеть в их мироощущении какую-то демаркационную линию, отделяющую научное знание от эзотерического.

Ибо для эпохи Возрождения своеобразное сотрудничество науки и экзотерики было в порядке вещей и в немалой степени способствовало зарожде­нию современной науки. Ведь помимо неоплатонического и пифагорейского математического мистицизма и солнцепоклонства, проходивших сплошной темой у всех крупных астрономов коперниковского толка, мы встречаем Роджера Бэкона — первопроходца экспериментальной науки, чьи труды бук­вально пропитаны алхимическим и астрологическим духом; Джордано Бру­но — многогранного ученого-эзотерика, ратовавшего за коперниковскую идею бесконечного Космоса; Парацельса — алхимика, заложившего основы современной химии и медицины; Уильяма Гилберта, чья теория о магнетиз­ме Земли зиждилась на утверждении, что в этом магните воплощена сама мировая душа; Уильяма Гарвея, открывшего кровообращение и пришедшего к выводу, что в микрокосмосе человеческого тела отражены циркулирующие системы Земли и планетарные движения макрокосмоса; Декарта, бывшего членом мистического ордена розенкрейцеров; Ньютона, примкнувшего к кругу кембриджских платоников и верившего в то, что он причастен древней традиции тайной премудрости, идущей от Пифагора и от еще более седой древности; да, наконец, и сам закон всемирного тяготения был сформули­рован в соответствии с представлениями герметизма о так называемых сим­патиях. Поэтому пресловутая «современность» Научной Революции кажется во многих отношениях проблематичной.

Однако новый образ Вселенной, что принесла с собой Научная Револю­ция, был достаточно однозначным и не оставлял места для астрологических или других эзотерических учений и представлений. И если первые подвиж­ники мировоззренческого переворота не обратили особого внимания на пос­ледствия, которые смена научной парадигмы несла астрологии, то уже вско­ре их явная несовместимость бросилась в глаза всем. Ибо положение о том, что Земля является планетой, подрывало самые основания астрологической методологии, исходившей из убеждения, что Земля есть главное средоточие и объект всех планетарных влияний. Теперь, когда Земля лишилась своего особого местоположения, перестав быть неподвижным центром Вселенной, становилось непонятно, почему она может вызывать предпочтение Космоса. Все здание традиционной космографии, фундамент которого закладывался еще Аристотелем и Данте, теперь сильно пошатнулось: движущаяся Земля вторгалась в заповедные пределы небесного царства, определявшегося ранее как владение, где безраздельно господствуют планетные силы. После Нью­тона и Галилея прежнее разделение небесного и земного перестало иметь смысл, а без этой изначальной дихотомии начали рушиться те метафизичес­кие и психологические предпосылки, на которые опирались все астрологи­ческие верования. Теперь стала известна прозаичная правда: планеты суть материальные тела, пребывающие в движении благодаря инерции и силе притяжения, а вовсе не архетипические символы, движимые Космическим Разумом. Среди мыслителей Возрождения насчитывалось сравнительно не­много таких, кто не признавал за астрологией весомой ценности, однако уже то поколение, что явилось вслед за Ньютоном, насчитывало весьма не­многих, почитавших ее достойной изучения. Теснимая все дальше на за­дворки науки, астрология ушла в подполье, пользуясь отныне признанием только в узких эзотерических кругах и среди суеверных людей⁸. Астрологии, в течение почти двух тысячелетий восседавшей на троне «царицы наук» и на­ставлявшей королей и императоров, было отказано в доверии.

Современное мышление постепенно преодолело и ренессансную зачарованность античным мифом как самостоятельным измерением бытия (здесь надо сделать исключение для романтиков). Мнение о том, что боги — всего лишь расцвеченные вымыслы языческой фантазии, практически не нужда­лось в особых доказательствах уже начиная с эпохи Просвещения. И подоб­но тому, как в философии платоновские Формы уступили место объектива­ции эмпирических качеств, субъективных состояний, познавательных операций или «семейного сходства» языков,— точно так же античные боги преобразились в литературных персонажей, в художественные образы, в удобные метафоры, не претендующие на онтологическую реальность.

Современная наука «вычистила» из Вселенной все антропоморфные свой­ства, ранее проецировавшиеся на нее. Теперь мир стал бесстрастным, веще­ственным и бездуховным, и, таким образом, диалог с природой оказался невозможным — несмотря на все заявления волшебников, мистиков или об­ладающих некой божественной силой авторитетов. Объективное познание природы достижимо только с помощью свободного от пристрастий интеллек­та, опирающегося на опыт и критически его анализирующего. И хотя в дей­ствительности Научную Революцию сделала возможной совокупность неве­роятно разнородных в эпистемологическом отношении достижений мысли — идущее вразрез со свидетельствами опыта представление о Земле как о пла­нете, потребовавшее гигантского скачка сознания⁹; эстетические и мисти­ческие воззрения пифагорейцев и неоплатоников; ясновидческая мечта Де­карта о новой универсальной науке и возложенная им на себя миссия эту науку основать; вдохновленное герметизмом прозрение Ньютоном всемирно­го тяготения; бесчисленные находки гуманистов, вернувшие современности античные манускрипты (сочинения Лукреция, Архимеда, Секста Эмпири­ка, неоплатоников); по сути метафорический характер различных научных теорий и объяснений,— все это было оценено по достоинству лишь значи­тельно позднее. Для научного оправдания и утверждения любой гипотезы за­конными эпистемологическими правами обладали только эмпирическое до­казательство и рациональный анализ, и уже на исходе Научной Революции оба эти метода использовались в каждом научном исследовании. Чересчур гибкие, синкретичные и мистические эпистемологии античности и их позд­нейшие модификации ныне были решительно отвергнуты.

Античная культура еще долгое время будет оставаться неким возвышен­ным царством, наводняя своими образами эстетические и художественные творения Запада. Современные мыслители по-прежнему будут черпать в ней вдохновение для своих политических и нравственных идей и систем. Гречес­кая философия, греческий и латинский языки, античная литература, собы­тия и действующие лица древней истории — все это будет по-прежнему про­буждать в современном сознании жадный интерес и ученическое почтение, нередко доходящее до благоговения. Тем не менее, гуманистическая ностальгия по классике уже не могла скрыть тот факт, что влияние последней на современную мысль неудержимо слабело. Ибо, когда речь заходила о стро­гом философском и научном анализе действительности, классическому ми­ровоззрению, при всем его историческом значении, при всех его достоин­ствах с точки зрения эстетики или художественного творчества, уже не под силу было тягаться с новой интеллектуальной четкостью и действенностью, которой современный человек по справедливости требовал для наилучшего постижения мира и самого себя.

Вместе с тем, древнегреческое мышление еще сохранялось в мышлении современном. В почти религиозном рвении, с каким ученый устремлялся на поиски знания, в его иногда неосознанной уверенности в рациональной умопостигаемости мира и человеческой способности обнаруживать ее, в кри­тической независимости его суждений, в его честолюбивом порыве раздви­нуть границы человеческого знания до самых далеких горизонтов — во всем этом продолжала жить Греция,

ТОРЖЕСТВО СЕКУЛЯРИЗМА