Почему глазение вместо чтения понижает наш интеллектульный уровень
Большинство людей ничего не читает, даже детективы. Чтение вытеснил телевизор — этот бич XX века. Между тем телезритель на порядок ниже читателя, потому что читатель активен, он хотя и не творец, не автор, но он соучастник в творчестве, потому что, имея перед собой только слова, т.е. имена вещей и явлений (в их, правда, связи), он должен воспроизвести ту реальность, которую имел в уме автор, превращая ее в слова и в сочетания слов. То есть от читателя требуется репродуктивное воображение. Зрителю же все дано на блюдечке. Читатель по-своему видит то, о чем рассказывается. Если писатель ничего об этом не сказал, то один читатель представляет себе литературного героя с усами, а другой без усов, но на теле- и киноэкране все однозначно: или с усами, или без усов. Писатель, который, естественно, не все может сказать, а говорит только о главном, оставляет читателю простор для воображения — телевидение никакой свободы не оставляет, навязывая зрителю свое видение, которое может не совпадать с тем, как все это представляет себе читатель. Вот почему большинство экранизаций литературных произведений, если они прочитаны заранее, до экранизации, разочаровывают.
«Культ писателей»
Однако, несмотря на то, что большинство людей ничего не читает, сохраняется пока еще культ писателей, особенно в России, где традиционный российский деспотизм (царский ли, советский ли) не давал философам развернуться, так что мудрствование ушло в метафору художественных образов, а в советское время к этому еще добавилась отмена культа святых, — и их место заняли писатели, но не все, а только те, кому уда- лось попасть в литературную номенклатуру как при жизни, так и после смерти: в 1937 г. в номенклатуру попал А. С. Пушкин, которого двумя десятилетиями раньше Владимир Маяковский сбрасывал с «парохода современности», он же и опередил А. С. Пушкина, правда, тоже после смерти.
Художественная литература (худлита) и житейская мудрость
Но так или иначе многие писатели зачислены у нас в разряд если не мудрецов, то любомудров. Бывший главный редактор журнала «Новый мир» С. П. Залыгин заявил как-то в широкой печати: «В России так до конца минувшего века было: писатель — обязательно философ. Вспомните Достоевского, Толстого, Тургенева, Гоголя — они еще и учителя жизни, наставники, проповедники...». Однако эмигрантский писатель Марк Ал-данов иного мнения: «Но иногда писателям предъявлялись требования, с которыми их талант или их гениальность не имели ничего общего, Гоголь, великий художник, учить не мог, так как знал очень мало... Но его друзья... требовали, чтобы он стал учителем жизни» (Марк Алданов. Вековой заряд духовности. Две неопубликованные статьи о русской литературе // «Октябрь». 1996. №12. С. 170).
Да, конечно, и здесь названные, и многие здесь неназванные русские и нерусские писатели и не только того минувшего, но и этого, почти минувшего, веков были учителями жизни и в своих глубоких повествованиях о суетной жизни суетных людей они не были равнодушны, как ныне многие, к добру и злу. И у них была своя система нравственных ценностей. Их сочинения нравоучительны. Это, конечно, не исключает развлекательную и описательную литературу, в которой автор рассказывает о жизни, как она есть, не делая никаких оценок. Иначе мы нанесем ущерб художественной литературе, пойдя по стопам английских пуритан, которые допускали художественную литературу «только как «быль» — и то в том лишь случае, если она служила религиозно-нравственному назиданию. Мы здесь говорим именно о художественных произведениях писателей, у которых, конечно, может быть и нехудожественные труды, которые требуют особой оценки. Например, Валерий Брюсов писал в статье «О русском стихосложении»: «Великая и плодотворная мысль о развитии, эволюции, так наконец ослепила исследователей, что они почти исключительно хотят знать, как нечто возникло, а не что оно такое по своей сущности. Но надо помнить по выражению одного английского мыслителя, писавшего об этом пристрастии, что вещи не только становятся (become), но и суть (are)». Здесь поэт говорит как философ.
Художественная литература и философия
В какой мере писатели именно в своих художественных сочинениях могут быть философами? В той мере, в какой они хотят остаться собственно беллетристами и не превращать свои сочинения в скучные трактаты, т.е. поскольку они соблюдают меру, чтобы не отпугнуть читателя. Поэтому они должны быть очень осторожны со своими умствованиями. Мудрость писателя проявляется и в выборе сюжета, и в выборе своего героя, и в тех умных мыслях и словах, которые высказываются как от лица героя, так и прямо от автора. Лев Толстой начинает свой роман «Анна Каренина» словами: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастлива по-своему». Александр Пушкин в своем романе в стихах «Евгений Онегин» не скупится на мудрствования. Например: «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно. Нам чувство дико и смешно». Форма высказывания и у Льва Толстого, и у Александра Пушкина всеобщая: «каждая», «все». Но они не выходят за пределы взаимоотношений между людьми.
По-своему мудры и поучения царедворца Полония своему сыну Лаэрту: «Заветным мыслям не давай огласки. Несообразным — ходу не давай... Всего превыше: верен будь себе...», и сетования Гамлета на обыденную жизнь, где хозяева такие, как Полоний и Лаэрт, где «униже-нья века, неправда угнетателя, вельмож заносчивость, отринутое чувство, нескорый суд и более всего насмешки недостойных над достойными», что, впрочем, довольно беззубо. Немного сильнее 66 сонет Шекспира, где достоинство просит подаянье, ложь глумится над простотой, совершенству выносится ложный приговор, праведность — на службе у порока и т.д., что в общем опять-таки не передает всего трагизма обыденной жизни. Но так или иначе и это все остается на том же уровне взаимоотношений между людьми.
Кроме того, мудрость в художественной литературе, если она вообще там есть, эпизодична и подчинена конкретному повествованию о конкретной жизни людей с их суетным обыденным сознанием. Иначе у нас будет не беллетристика, а сухой трактат. Даже и эти умные замечания для большинства читателей — камешки в хлебе, а не изюм в булке. Да и сам писатель — все же не философ, иначе он не был бы писателем. Его талант своеобразен. Даже такой думающий писатель, как Федор Достоевский, «обладая преимущественно художественным складом мышления, более способен был мыслить образами, «чувствовать мысли», чем развивать их логически и сообщать им отвлеченную форму». Да и «в своих публицистических статьях... Достоевский философские воззрения развивал отрывочно».
«Философ» (согласно Залыгину) Иван Тургенев так рассказывает о своем увлечении философией в молодости: «Со мной он (В. Г. Белинский — Прим. автора) говорил особенно охотно потому, что я недавно вернулся из Берлина, где в течение двух семестров занимался философией и был в состоянии передать ему самые свежие, последние выводы. Мы еще верили тогда в действительность и важность философских и метафизических выводов, хотя ни он, ни я нисколько не были философами и не обладали способностью мыслить отвлеченно, чисто, на немецкий манер... Впрочем мы тогда в философии искали всего на свете, кроме чистого мышления» (Воспоминания о Белинском //Тургенев И. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. М, 1962. С. 80).
Однако некоторые литературно-художественные сочинения бывают перенасыщены мудростью. Примерами могут служить «Фауст» Иоганна Гете, но он был не только литератором, но и ученым, и философом, или «Вольный Каменщик» Михаила Осоргина, но он также был не только литератором, но и масоном92. И в этой своей мудрости они выходили за рамки взаимоотношений между людьми. Гетевский Фауст ставит, как мы видели, вопрос о том, что было в начале всего сущего. М. Осоргин вплетает в ткань художественного повествования много мудрых мыслей о начальных основах бытия: это и Природа, это и Добро, Красота и Сила. Карл Ясперс в третьем томе своего труда «Великие философы» намеревался дать персональные очерки мировоззрений тех, кто, не будучи философом, был близок к философии, и среди этих лиц были и литераторы: греческие трагики, Данте, Шекспир, Гельдерлин, Достоевский, Шиллер...
Выводы:
Все же в целом художественно-филологическая мудрость разновидность житейской мудрости, и она, как правило, не выходит за рамки взаимоотношений между людьми: «Я и они», «Я и мы», «Я и он, она», «Я и ты». Природа же — лишь подмостки, на которых разыгрывается человеческая драма. И фон. Время от времени ее стихийные силы (наводнение — «Медный всадник» А.С.Пушкина, землетрясение — «Кандид» Вольтера, чума, опустошившая в середине XIV в. Европу и унесшая петраркову Лауру, которая успела до своей смерти родить своему мужу (не Петрарке) одиннадцать детей, впрочем Петрарка продолжал ее воспевать и после ее смерти, и т.п.), вмешиваются в жизнь людей, ломают их судьбы, но все равно в центре внимания художественной литературы остаются взаимоотношения между людьми. Примеры с Гете, М.Осоргиным — лишь исключения, подтверждающие общее правило. Иначе и быть не может. В этом — специфика художественной филологии.
Так как философия существует в стихии слов («Из слов системы создаются»), то можно сопоставить филологию как «любовь» (во всяком случае «интерес») к любому слову и философию как любовь лишь к мудрому слову. В этом аспекте оказывается, что философия как бы часть филологии, а художественная литература философична в той мере, в какой в ней попадаются мудрые слова, которые для глупого читателя как камешки в хлебе, а для умного что изюм в булке, слова, непосредственно исходящие или от самого автора, или от умного персонажа в его произведении, еслитаковой там присутствует. Нужны и умные ситуации. Но для этого должен быть умный сюжет. Суть его должна состоять не в повествовании о борьбе подлых людей за низменные ценности (например, доллары), а в изображении борьбы добра и зла между людьми и, что самое трудное и что редко изображается в художественной литературе, борьбы между добром и злом в душе одного и того же человека. Если же главная цель «героев» — обогащение, то мудрые персонажи вряд ли там возможны. Ещё несколько примеров умных слов в худлите:
«Он был раздражён и шёл всё быстрее, теряя своё обычное спокойствие. Перед мыслями человек бессилен. Они неуловимы, их нельзя прогнать, нельзя убить» (Ги де Мопассан. Испытание / УСб.соч.в 12 тт. Т. 12. М..1996. С.66). Этому как будто бы возражает Аристотель: «Мыслить — это во власти мыслящего» («О душе» 417 в 23-25). Но здесь речь идет о разном. Одно дело — поток сознания (у Мопассана). А другое — сознательное размышление о какой-то проблеме: «Сядь и подумай!».
Оттуда же: «Потом в нём поднялось отвращение к самому себе, к этим постыдным мыслям, нашептываемым злым, ревнивым и подозрительным «я», которое живёт во всех нас» (С.66)
Однако «литература никогда не сводима к философии, даже в тех редких случаях, когда в ней содержится философия» (С. А. Левицкий. Очерки по истории русской философии. М.,1996. С. 159).
Более того, существует некоторый антагонизм между литературой и философией. Вопреки мнению Виктора Гюго: «Поэзия заключает в себе философию, как душа заключает в себе разум» (В.Гюго. Postcriptum моей жизни // «Вестник иностранной литературы». 1902,№1 (январь). С.250), Валерий Брюсов утверждал: «Занятие философией как-то убивает поэзию. Поэзия требует для себя известной наивности мысли (сравни АС. Пушкин: «Поэзия должна быть глуповата». — авт.). Ум, искушенный метафизическими тонкостями, отказывается от приблизительного стихотворного языка» (В.Брюсов. Дневник М., 1927. С.33). Здесь наш замечательный поэт и мыслитель перекликается с Платоном: «Искони наблюдается какой-то разлад (ниже сказано — «распря» — авт.) между философией и поэзией» (Платон. Государство,607 в /Платон. Собрание сочинений в4-хтомах.Т.З.М..1994. С.405). Платон этот разлад, эту распрю выводил из того, что философия — плод высшей, разумной части души, находящейся в голове, а поэзия—плод средней, аффективной части души, чье место в груди, части души часто смыкающейся, несмотря на разделяющую их диафрагму, с низменной, вожделеющей частью души, обитающей ниже грудобрюшной преграды. Будучи порождением аффективной, эмоциональной части души поэзия в свою очередь питает эту часть в душах читателей и слушателей и ввергает их души в состояние хаоса. И в самом деле: стоит раскрыть томик стихов даже такого философствующего поэта как Фёдор Тютчев, как на тебя хлынет такой поток сногсшибательных эмоций, что поторопишься этот томик поспешно закрыть. Разлад между поэзией и философией объясняется, возможно, тем. что здесь задействованы разные уровни сознания. Эдуард Тейлор утверждал, что поэзия сохраняет в себе «способы мышления самого древнего мира», «формы, употреблявшиеся на ранних ступенях культуры». Архаичность поэзии, особенно лирики, состоит, в частности, в том, что поэзия, особенно лирика, соединяет казалось бы несоединимое не по законам науки и логики, а по законам ассоциации. Например, соединимыми оказываются Луна, ватрушка, окно, паук, мушка и ... Россия и Армстронг (первый космонавт на Луне):
«В окне Луна висит ватрушкой,
Съедобной кажется вполне.
По ней (на самом деле по стеклу — авт.) паук ползет за мушкой
Армстронгом русским на Луне».