Сциентизм и антисциентизм

Культ науки в XX в. привел к попыткам провозглашения ее как высшей ценности развития человеческой цивилизации. Сци­ентизм (от лат. Scientia — знание, наука), считая науку культур­но-мировоззренческим образцом, в глазах своих сторонников пред­стал как идеология «чистой, ценностно-нейтральной большой на­уки». Он предписывал ориентироваться на методы естественных и технических наук, а критерии научности распространять на все виды человеческого освоения мира, на все типы знания и челове­ческое общение в том числе. Одновременно со сциентизмом воз­никла его антитеза — антисциентизм,провозглашавший прямо противоположные установки. Он весьма пессимистически отно­сился к возможностям науки и исходил из негативных послед­ствий НТР. Антисциентизм требовал ограничения экспансии науки и возврата к традиционным ценностям и способам деятельности.

Сциентизм и антисциентизмпредставляют собой две остро конфликтующие ориентации в современном мире. К сторонни­кам сциентизма относятся все те, кто приветствует достижения НТР, модернизацию быта и досуга, кто верит в безграничные воз­можности науки и, в частности, в то, что ей по силам решить все острые проблемы человеческого существования. Наука оказыва­ется высшей ценностью, и сциентисты с воодушевлением и опти­мизмом приветствуют все новые и новые свидетельства техни­ческого подъема.

Антисциентисты видят сугубо отрицательные последствия на­учно-технической революции, их пессимистические настроения усиливаются по мере краха всех возлагаемых на науку надежд в решении экономических и социально-политических проблем.

Аргументы сциентистов и антисциентистов легко декодиру­ются, имея противоположную направленность.

Сциентист приветствует достижения науки. Антисциентист испытывает предубежденность против научных инноваций.

Сциентист провозглашает знание как культурную наивысшую ценность. Антисциентист не устает подчеркивать критичес­кое отношение к науке.

Сциентисты, отыскивая аргументы в свою пользу, привлека­ют свое знаменитое прошлое, когда наука Нового времени, опровергая путы средневековой схоластики, выступала во имя обоснования культуры и новых, подлинно гуманных ценнос­тей. Они совершенно справедливо подчеркивают, что наука является производительной силой общества, производит об­щественные ценности и имеет безграничные познавательные возможности.

Очень выигрышны аргументы антисциентистов, когда они подмечают простую истину, что, несмотря на многочисленные успехи науки, человечество не стало счастливее и стоит перед опас­ностями, источником которых стала сама наука и ее достижения. Следовательно, наука не способна сделать свои успехи благодея­нием для всех людей, для всего человечества.

Сциентисты видят в науке ядро всех сфер человеческой жиз­ни и стремятся к «онаучиванию» всего общества в целом. Толь­ко благодаря науке жизнь может стать организованной, уп­равляемой и успешной. Антисциентисты считают, что поня­тие «научное знание» не тождественно понятию «истинное знание».

Сциентисты намеренно закрывают глаза на многие острые проблемы, связанные с негативными последствиями всеоб­щей технократизации. Антисциентисты прибегают к предель­ной драматизации ситуации, сгущают краски, рисуя сцена­рии катастрофического развития человечества, привлекая тем самым большее число своих сторонников.

Однако и в том, и в другом случае сциентизм и антисциен­тизм выступают как две крайности и отображают сложные про­цессы современности с явной односторонностью.

Ориентации сциентизма и антисциентизманосят универсаль­ный характер. Они пронизывают сферу обыденного сознания не­зависимо от того, используется ли соответствующая им термино­логия и называют ли подобные умонастроения латинским терми­ном или нет. С ними можно встретиться в сфере морального и эстетического сознания, в области права и политики, воспитания и образования. Иногда эти ориентации носят откровенный и от­крытый характер, но чаще выражаются скрыто и подспудно. Дей­ствительно, опасность получения непригодных в пищу продуктов химического синтеза, острые проблемы в области здравоохране­ния и экологии заставляют говорить о необходимости социально­го контроля за применением научных достижений. Однако возра­стание стандартов жизни и причастность к этому процессу непривилегированных слоев населения добавляет очки в пользу сциен­тизма.

Экзистенциалисты во всеуслышание заявляют об ограничен­ности идеи гносеологической исключительности науки. В част­ности, Серен Кьеркегор противопоставляет науку, как неподлин­ную экзистенцию, вере, как подлинной экзистенции, и совершен­но обесценивая науку, засыпает ее каверзными вопросами. Какие открытия сделала наука в области этики? И меняется ли поведе­ние людей, если они верят, что Солнце вращается вокруг непод­вижной Земли? Способен ли дух жить в ожидании последних известий из газет и журналов? «Суть сократовского незнания, — резюмирует подобный ход мысли С. Кьеркегор, — в том, чтобы отвергнуть со всей силой страсти любопытство всякого рода, что­бы смиренно предстать перед лицом Бога». Изобретения науки не решают человеческих проблем и не заменяют собой столь необхо­димую человеку духовность. Даже когда мир будет объят пламе­нем и разлагаться на элементы, дух останется при своем, с при­зывами веры.

Антисциентисты уверены, что вторжение науки во все сферы человеческой жизни делает ее бездуховной, лишенной человечес­кого лица и романтики. Дух технократизма отрицает жизненный мир подлинности, высоких чувств и красивых отношений. Воз­никает неподлинный мир, который сливается со сферой произ­водства и необходимости постоянного удовлетворения все возрас­тающих вещистских потребностей. Антисциентисты считают, что адепты сциентизма исказили жизнь духа, отказывая ему в аутен­тичности. Сциентизм, делая из науки капитал, коммерциализи­ровал науку, представил ее заменителем морали. Только наивные и неосторожные цепляются за науку как за безликого спасителя.

Яркий антисциентист Г. Маркузе выразил свое негодование против сциентизма в концепции «одномерного человека», в кото­рой показал, что подавление природного, а затем и индивидуаль­ного в человеке сводит многообразие всех его проявлений лишь к одному технократическому параметру. Те перегрузки и перена­пряжения, которые выпадают на долю современного человека, говорят о ненормальности самого общества, его глубоко болез­ненном состоянии. К тому же ситуация осложняется тем, что узкий частичный специалист (homo faber), который крайне перегру­жен, заорганизован и не принадлежит себе, — это не только пред­ставитель технических профессий. В подобном измерении может оказаться и гуманитарий, чья духовная устремленность будет сдав­лена тисками нормативности и долженствования.

Бертран Рассел, ставший в 1950 г. лауреатом Нобелевской пре­мии по литературе, в поздний период своей деятельности скло­нился на сторону антисциентизма. Он видел основной порок ци­вилизации в гипертрофированном развитии науки, что привело к утрате подлинно гуманистических ценностей и идеалов.

Майкл Полами — автор концепции личностного знания — под­черкивал, что «современный сциентизм сковывает мысль не мень­ше, чем это делала церковь. Он не оставляет места нашим важ­нейшим внутренним убеждениям и принуждает нас скрывать их под маской слепых и нелепых, неадекватных терминов».

Крайний антисциентизм требует ограничить и затормозить развитие науки. Однако в этом случае встает насущная проблема обеспечения потребностей постоянно растущего населения в эле­ментарных и уже привычных жизненных благах, не говоря уже о том, что именно в научно-теоретической деятельности заклады­ваются «проекты» будущего развития человечества.

Дилемма сциентизм—антисциентизм предстает извечной проблемой социального и культурного выбора. Она отражает про­тиворечивый характер общественного развития, в котором науч­но-технический прогресс оказывается реальностью, а его негатив­ные последствия не только отражаются болезненными явления­ми в культуре, но и уравновешиваются высшими достижениями в сфере духовности. В связи с этим задача современного интел­лектуала весьма сложна. По мнению Э. Агацци, она состоит в том, чтобы «одновременно защищать науки и противостоять сци­ентизму».

Примечательно и то, что антисциентизм автоматически пере­текает в антитехнологизм, а аргументы антисциентистского ха­рактера с легкостью можно получить и в сугубо научной (сциен­тистской) проблематике, вскрывающей трудности и преграды на­учного исследования, обнажающей нескончаемые споры и несо­вершенство науки. Пафос предостережений против наук, как это ни парадоксаль­но, был сильным именно в эпоху Просвещения. Жан Жаку Руссо принадлежат слова: «Сколько опасностей, сколько ложных путей угрожают нам в научных исследованиях!.. Через сколько оши­бок, в тысячу раз более опасных, чем польза, приносимая исти­ною, нужно пройти, чтобы этой истины достигнуть?.. Если наши науки бессильны решить те задачи, которые они перед собой ста­вят, то они еще более опасны по тем результатам, к которым они приводят. Рожденные в праздности, они, в свою очередь, питают праздность, и невозместимая потеря времени — вот в чем раньше всего выражается вред, который они неизбежно приносят обще­ству». А следовательно, заниматься науками — пустая трата вре­мени.

Суждения русских философов, в частности Я. Бердяева (1874— 1948), Л. Шестова (1866-1938), С. Франка (1877-1950), занима­ющих особую страницу в критике науки, имеют огромное влия­ние не только в силу приводимых в них заключений, но и по яростному пафосу и трогающему до глубины души переживанию за судьбу и духовность человечества.

Бердяев по-своему решает проблему сциентизма и антисци­ентизма, замечая, что «никто серьезно не сомневается в ценности науки. Наука — неоспоримый факт, нужный человеку. Но в цен­ности и нужности научности можно сомневаться. Наука и науч­ность — совсем разные вещи. Научность есть перенесение крите­риев науки на другие области, чуждые духовной жизни, чуждые науке. Научность покоится на вере в то, что наука есть верховный критерий всей жизни духа, что установленному ей распорядку все должно покоряться, что ее запреты и разрешения имеют решаю­щее значение повсеместно. Научность предполагает существова­ние единого метода... Но и тут можно указать на плюрализм на­учных методов, соответствующий плюрализму науки. Нельзя, на­пример, перенести метод естественных наук в психологию и в науки общественные». И если науки, по мнению Н. Бердяева, есть сознание зависимости, то научность есть рабство духа у низ­ших сфер бытия, неустанное и повсеместное сознание власти необходимости, зависимости от «мировой тяжести». Бердяев прихо­дит к выводу, что научная общеобязательность — это формализм человечества, внутренне разорванного и духовно разобщенного. Дискурсивное мышление принудительно.

Л. Шестов метко подмечает, что наука покорила человечес­кую душу не тем, что разрешила все ее сомнения, и даже не тем, что она доказала невозможность удовлетворительного их разре­шения. Она соблазнила людей не своим всеведением, а житейс­кими благами. Он считает, что «нравственность и наука — род­ные сестры», которые рано или поздно непременно примирятся.

Шестов обращает внимание на реальное противоречие, гнез­дящееся в сердцевине ставшей науки, когда «огромное количе­ство единичных фактов выбрасывается ею за борт как излишний и ненужный балласт. Наука принимает в свое ведение только те явления, которые постоянно чередуются с известной правильнос­тью; самый драгоценный для нее материал — это те случаи, ког­да явление может быть по желанию искусственно вызвано. Ког­да возможен, стало быть, эксперимент»¹. Шестов обращается к современникам с призывом: забудьте научное донкихотство и постарайтесь довериться себе. Он был бы услышан, если бы че­ловек не был столь слабым, нуждающимся в помощи и защите существом.

Однако начало третьего тысячелетия так и не предложило убе­дительного ответа в решении дилеммы сциентизма и антисциен­тизма. Человечество, задыхаясь в тисках рационализма, с тру­дом отыскивая духовное спасение во многочисленных психотера­певтических и медиативных практиках, делает основную ставку на науку. И как доктор Фаустус, продав душу дьяволу, связывает именно с ней, а не с духовным и нравственным ростом прогрес­сивное развитие цивилизации.

В условиях маскулинской цивилизации особняком стоит воп­рос о феминистской критике науки.Как известно, феминизм ут­верждает равенство полов и усматривает в отношениях мужчин и женщин один из типов проявления властных отношений. Феми­низм заговорил о себе в XVIII в., поначалу акцентируя юридичес­кие аспекты равенства мужчин и женщин, а затем в XX в. — про­блему фактического равенства между полами. Представители феминизма указывают на различные схемы рационального контро­ля по отношению к мужчинам и женщинам, на постоянный де­фицит в востребованности женского интеллекта, организаторских способностей и духовности. Они требуют выведения женских та­лантов из «сферы молчания». Убийственный аргумент, когда, начиная с античности, человек отождествлялся с понятием муж­чины и соответственно именно он был делегирован на все госу­дарственные роли, давал возможность женщинам обвинить маскулинскую цивилизацию во всех изъянах и бедствиях и с особой силой требовать восстановления своих прав. Вместе с тем и в ус­ловиях НТР сохранена ситуация нереального равенства возмож­ностей. Возможность участвовать в экономическом рынке труда женщины имеют. Но возможность быть выбранными у них неве­лика. В предпочтения выбора необходимым компонентом входит наличие мужских черт: мужественность, инициативность, агрес­сивность.

И хотя истории известно немало имен женщин-ученых, про­блема подавления женского начала в культуре, науке и политике весьма остра. Симона де Бовуар в своей знаменитой книге «Вто­рой пол» (1949) показала, что общество культивирует маскулин­ное начало как позитивную культурную норму и уязвляет феминное как негативное, отклоняющееся от стандартов.

Вопрос о том, можно ли говорить о феминистском направле­нии в науке и как его определять — либо как простое фактуальное участие женщин в научных изысканиях, либо как их эпохальный вклад, определяющий развитие научного познания, — остается открытым. Проблемно также и пресловутое разграничение жен­ской и мужской логики.