Чтении философской литературы 2 страница
В наш век радикального перелома истории, неслыханного всеобщего распада и лишь смутно угадываемых шансов на будущее представленные до сих пор три мотива хотя и имеют силу, однако недостаточны. Они выступают лишь при определенном условии — при условии коммуникации между людьми.
В истории до сего дня существовала как нечто само собой разумеющееся связь между человеком и человеком, обнаруживающая себя в надежных сообществах, в различных институтах и в некотором всеобщем духе. Даже одинокий человек, при всем своем одиночестве, был равно вовлечен в эту связь. Сегодня же распад наиболее ощутим в том, что все больше людей не понимают друг друга, противостоят друг другу и избегают друг друга, равнодушны друг к другу, что верность и сообщество более ненадежны и находятся под вопросом.
Всеобщая ситуация, которая фактически всегда имела место и для нас теперь становится решающе важной, заключается в том, что я могу прийти к согласию с другим в истине и вместе с тем этого может не произойти; что моя вера как раз в тот момент, когда я сам в себе уверен, наталкивается на другую веру; что где-то на границе всегда, кажется, остается только борьба без надежды на единство, с одним возможным исходом — или подчинение, или уничтожение; что к мягкости и отсутствию сопротивления неверующих можно или слепо присоединяться, или упрямо упорствовать — все это не является чем-то случайным и несущественным.
Это могло бы быть несущественным, если бы я мог довольствоваться истиной, найденной мною в изоляции от других. Страдание от недостающей коммуникации, единственное в своем роде удовлетворение, обретаемое в подлинной коммуникации, не озадачивало бы нас в философском плане, если бы наедине с истиной, в этом абсолютном одиночестве, я чувствовал себя уверенно. Однако же я существую только с другим, один я - ничто.
Коммуникация не только от рассудка к рассудку, от духа к духу, но и от экзистенции к экзистенции имеет все свои неличностные содержания и значения лишь в качестве медиума. Акты оправдывания и нападения в таком случае — средства, служащие не тому чтобы достигнуть власти, а тому, чтобы приблизиться друг к другу. Борьба эта — любящая борьба, в которой каждый с готовностью сдает другому все свое оружие. Достоверность собственного (подлинного) бытия имеет место только в той коммуникации, в которой свобода со свободой находятся в безоговорочном противостоянии друг другу (Gegeneinander) благодаря стоянию друг с другом (Miteinander), в которой всякое обхождение с другим — это только предварительная ступень, в решающем же все взаимно испытывается и опрашивается в своих корнях. Прежде всего, в коммуникации осуществляется любая другая истина, только в коммуникации я являюсь самим собой, — если речь идет о том, чтобы не просто впустую проживать жизнь, но исполнять ее. Бог показывает себя лишь непрямо и не без любви человека к человеку; убедительная достоверность партикулярна и относительна, подчинена целому; стоицизм, таким образом, превращается в пустую и застывшую позицию.
Основополагающая философская позиция, мыслимое выражение которой я вам предлагаю, коренится в обеспокоенности отсутствием коммуникации, в стремлении к подлинной коммуникации и в возможности любящей борьбы, глубинной связи самости с самостью (Selbstsein).
И такое философствование коренится одновременно в тех трех философских состояниях обеспокоенности, которые обозначаются мною ввиду того, что они значат — будь то в качестве помощника или же врага — для коммуникации между человеком и человеком.
Итак, исток философии хотя и лежит в удивлении, сомнении и опыте пограничных ситуаций, но в конце концов все это замыкается в воле к подлинной коммуникации. Это обнаруживается с самого начала уже в том, что всякая философия стремится к сообщению, высказывает себя, хочет быть услышанной, что ее суть — это сама сообщаемость, которая не отделима от истинствования (Wahrsein).
Только в коммуникации достигается та цель философии, в которой все цели находят свое последнее основание и смысл: внятие бытию (das Innewerden des Seins), просветление любви, совершенство покоя.
3. ОБЪЕМЛЮЩЕЕ
Теперь я хотел бы высказать вам одну из сложнейших основополагающих философских мыслей. Она является совершенно необходимой, потому что обосновывает смысл философского мышления как такового. И хотя ее разработка является весьма сложным делом, она должна быть понятной и в самой простой форме. Попробую наметить ее.
Философия началась с вопроса: что есть? Прежде всего имеется разнообразное сущее, вещи в мире, формы безжизненного и живого, — бесконечное множество всего, и все это приходит и уходит. Что же такое подлинное бытие, т. е. бытие, которое удерживает все это вместе, лежит в основании всего, бытие, из которого все, что есть, происходит?
Разнообразных вариантов ответа на удивление много. Достоин уважения древнейший ответ древнейшего философа — ответ Фалеса: все есть вода и из воды происходит. Впоследствии вместо этого называлось многое другое: что основу всего составляет огонь или воздух, неопределенное, материя или атомы; утверждали, что жизнь есть первое бытие, а все безжизненное означает лишь отпадение от него; или же первым бытием выступал дух, для которого вещи — его проявления, представления, порожденные им словно грезы. Таким образом, можно отметить целый ряд мировоззрений, которые (среди других точек зрения) получили названия материализма (все есть материя и естественно-механическое событие), спиритуализма (все есть дух), гилозоизма (все есть одушевленная живая материя). Во всех случаях ответ на вопрос, что есть собственно бытие, давался посредством указания на встречающееся в мире сущее, которое должно было иметь особый характер, чтобы, основываясь на нем, могло быть все остальное.
Но какая же позиция тогда является верной? Обоснования, предлагавшиеся в ходе борьбы различных школ в течение тысячелетий, не смогли доказать истинность какой-либо одной из этих точек зрения. Для каждой обнаруживается нечто истинное, а именно созерцание и способ исследования, которые учат тому, чтобы нечто видеть в мире. Однако каждая оказывается ложной, если превращается в единственную и все, что есть, намерена объяснять исключительно на основании своего главного подхода.
Почему это происходит? Все эти воззрения имеют один общий момент: они постигают бытие как нечто, что противостоит мне как предмет, к которому я отношусь как к противопоставленному мне объекту. Этот прафеномен нашего обладающего сознанием существования является для нас чем-то настолько само собой разумеющимся, что мы едва ли ощущаем его загадку, потому что совершенно не задаемся вопросом на этот счет. То, что мы мыслим, о чем говорим, — это всегда что-то другое по отношению к нам: то, на что мы, субъекты, направлены как на противостоящее, на объект. Если мы делаем предметом мышления самих себя, мы сами словно превращаемся в других и вместе с тем всегда снова присутствуем как мыслящее Я, которое осуществляет это мышление самого себя, но все же само не может быть помыслено как объект, потому что оно всегда является предпосылкой каждого объективирования (Objektgewordenseins). Мы называем это основополагающее состояние нашего мыслящего существования разделением на субъект и объект. Мы пребываем в этом состоянии всегда, когда наше сознание бодрствует. Мы можем в мышлении крутить и вертеть всем, как нам хочется, и всегда в этом разделении мы направлены на противостоящее, является ли предмет реальностью нашего чувственного восприятия, или же помысленным идеальным предметом, таким, например, как числа и фигуры, или содержанием фантазии, или же вовсе чем-то невозможным, которое мы себе вообразили. Всегда предметы как содержание нашего сознания находятся перед нами, вне или внутри нас. По выражению Шопенгауэра, нет объекта без субъекта и нет субъекта без объекта.
Что должна означать эта действующая каждое мгновение тайна субъект-объектного разделения? По всей видимости, все-таки то, что бытие в целом не может быть ни объектом, ни субъектом, но должно быть "Объемлющим" (Umgreifende), которое проявляется в этом разделении. Совершенно очевидно, что бытие не может быть предметом (объектом). Все, что становится для меня предметом, выступает ко мне из Объемлющего, и я как субъект исхожу из него. Предмет — это определенное бытие для Я. Объемлющее остается для моего сознания темным. Оно просветляется только через предметы и становится тем светлее, чем осознаннее и яснее становятся предметы. Объемлющее не превращается само в предмет, однако проявляется в разделении Я и предмета. Само оно остается задним планом (Hintergrund): проясняясь безгранично в явлении, оно, однако, всегда остается Объемлющим.
Теперь пришла очередь сказать о втором разделении, которое имеет силу для мышления. Каждый предмет выступает в качестве определенного тогда, когда он ясно помыслен в отношении к другим предметам. Определенность означает отличие одного от другого. Даже если я мыслю бытие вообще, как противоположность я мыслю ничто.
Итак, каждый предмет, каждое домысленное содержание, каждый объект состоит в двойном разделении. Во-первых, он находится в отношении ко мне, мыслящему субъекту, и, во-вторых, в отношении к другим предметам. Он как помысленное содержание никогда не может быть всем, целым бытия, самим бытием. Быть помысленным означает быть выпавшим из Объемлющего. Это то особое, что противостоит как Я, так и другим предметам.
Таким образом, Объемлющее это то, что всегда дает о себе знать только в помысленном бытии. Объемлющее само не выступает к нам, но все другое показывается нам в нем.
Что означает такое удостоверение в Объемлющем?
Эта мысль, если соотнести ее с нашим привычным разумением вещей, кажется неестественной. Наш практически ориентированный рассудок противится ей.
Основная операция, осуществляя которую, мы перескакиваем в мышлении через все помысленное, возможно, и не является трудной, однако же весьма странной, потому что не предполагает познания нового предмета, который станет затем доступным, а хотела бы с помощью этой основополающей мысли способствовать преобразованию нашего осознания бытия.
Поскольку эта мысль не показывает нам никакого нового предмета, она с точки зрения привычного для нас миропознания пуста. Однако благодаря своей форме она открывает бесконечные возможности явления сущего для нас и вместе с тем позволяет всему сущему стать прозрачным. Она преобразует для нас смысл предметности, пробуждая способность слышать в явлениях то, что подлинно есть.
Попробуем сделать еще один шаг к прояснению Объемлющего.
Философствовать об Объемлющем значило бы проникать в само бытие. Это может происходить только в косвенной форме. Так как до тех пор, пока мы говорим, мы мыслим предметно. Посредством предметного мышления мы должны обрести указатель на непредметное Объемлющее.
Примером здесь является то, что мы как раз мысля, и осуществили, а именно разделение на субъект и объект, в котором мы всегда находимся и которое не можем увидеть извне. Высказываясь относительно его, мы превращаем его в предмет, который, однако же, несоразмерен статусу предмета, так как субъект-объектное разделение — это отношение вещей в мире, которые противостоят мне как объекты. Это отношение будет неким наглядным образом, призванным выразить то, что само совершенно не. видно и никогда само не является в виде предмета.
Продолжая дальше такое "образное" мышление на основании того, что для нас изначально присутствует, мы удостоверяемся в многомерном смысле этого субъект-объектного разделения. Оно исходно различается по своему смыслу в зависимости от того, направлен ли я как рассудок на предметы, или как живое существование — на окружающий меня мир, или же как экзистенция — на Бога.
На уровне рассудка мы противостоим постигаемым вещам и располагаем относительно их, насколько это удается, убедительным общепринятым познанием — познанием их как определенных предметов.
Как живые существа, существующие в окружающем мире, мы затронуты в этом разделении тем, что узнается нами в наглядном чувственном опыте и в переживании действительно оказывается таким настоящим (Gegenwärtige), которое не выразить ни в каком всеобщем знании.
Как экзистенция мы имеем отношение к Богу — трансценденции. Это отношение осуществляется посредством языка вещей, превращающего их в шифры или символы. Ни наш рассудок, ни наша витальная чувственность не схватывают действительность этого зашифрованного бытия. Бытие Бога в его предметном предстоянии является действительностью для человека только как экзистенции и находится совершенно в другом измерении, нежели эмпирически реальные, принудительно мыслимые, чувственно аффинирующие предметы.
Таким образом, Объемлющее, как только мы хотим удостовериться в нем, сразу подразделяется на несколько способов своего бытия, и разделение это происходит как раз на путеводной нити трех способов субъект-объектного разделения: первый имеет дело с рассудком как сознанием вообще — в качестве такового мы все идентичны; второй имеет дело с живым существованием (Dasein) — в качестве такового каждый из нас есть особая индивидуальность; и третий имеет дело с экзистенцией—в качестве таковой мы являемся подлинно самими собой в нашей историчности.
Разработку подобной точки зрения невозможно изложить кратко. Достаточно сказать, что Объемлющее, если оно помыслено в качестве самого бытия, называется трансценденцией (Богом) и миром; если же оно помыслено в качестве того, что есть мы сами, то называется существованием, сознанием вообще, духом и экзистенцией.
Если мы с помощью нашей основной философской операции развязали путы, которые связывают нас с объектом, ошибочно принимаемым за само бытие, то для нас теперь становится понятнымLсмысл мистики. На протяжении тысячелетий философы Китая, Индии и Запада высказывали нечто, что везде и всегда оставалось одним и тем же, даже при всех различиях в способах сообщения: человек в состоянии перешагнуть субъект-объектное разделение навстречу полному единению (Einswerden) субъекта и объекта, сопровождающемуся исчезновением всякой предметности и угасанием Я. Здесь открывается подлинное бытие и при пробуждении оставляет осознание какого-то более глубокого, неисчерпаемого значения. Однако для того, кто это испытывает, такое единение и есть подлинное пробуждение, а пробуждение к сознанию с его субъект-объектным разделением выступает, скорее, как некий сон. Вот что пишет Плотин, величайший из философов-мистиков Запада:
"Часто, когда я из дремоты тела пробуждаюсь к самому себе, я вижу поразительную красоту и тогда совершенно твердо верю в свою принадлежность к лучшему и высшему миру, во мне с силой действует прекраснейшая жизнь и я становлюсь единым с Божественным". В мистическом опыте не может быть никакого сомнения, так же как нет сомнения в том, что у каждого мистика в языке, посредством которого он хотел бы сообщить себя, сущностное не высказывается. Мистик погружается в Объемлющее. То, что высказывается, вступает в субъект-объектное разделение, это значит, вступает на путь бесконечного прояснения в сознании, никогда не достигая полноты первоистока. Однако мы можем вести речь только о том, что получает предметную форму. Все остальное носит непосредственный характер. Но то, что оно является имплицитным фоном (Hintergrund) тех философских мыслей, которые мы называем спекулятивными, составляет содержание и смысл этих мыслей.
На основании нашего философского удостоверения в Объемлющем мы можем также лучше понять великие учения о бытии, метафизические учения об огне, материи, духе, о мировом процессе и т. д. Ведь ни одно из них на самом деле не было исчерпано предметным знанием, в качестве какового часто понимались и в качестве какового они всегда являются ложными, — но все они были шифровкой бытия, набросанной философами для прояснения себя и бытия исходя из присутствия Объемлющего. Однако очень скоро эти учения об определенном объективном бытии были ошибочно приняты за учения о бытии как таковом.
Находясь среди явлений мира, мы начинаем осознавать, что само бытие не может быть дано ни в предмете (который всегда имеет сужающий характер), ни в горизонте нашего мира (который всегда ограничен и предстает как совокупность явлений), но есть только в Объемлющем, которое превышает все предметы и горизонты, превышает субъект-объектное разделение.
Когда мы посредством основной философской операции выходим к осознанию Объемлющего, то все перечисленные вначале метафизические учения, все эти мнимые познания бытия рушатся, коль скоро начинают притязать на то, чтобы очередное великое и существенное сущее в мире принять за само бытие. Однако эти учения являются для нас единственно возможным языком, пользуясь которым, мы выходим за пределы всего сущего, всего того, что может быть предметно помыслено, за горизонты мира, за пределы явлений для того, чтобы узреть само бытие.
Но все же этой цели мы не достигнем, оставляя мир, разве что в некоммуникабельной мистике. Только в четком предметном знании наше сознание может сохранять ясность. Только в нем сознание, обретая опыт своих границ, может благодаря тому, что ощутимо на границе, получить свое содержание. В таком превосходящем свои пределы мышлении (Darüber-hinaus-Denken) мы всегда остаемся одновременно внутри этого акта, остаемся прикованными к явлению, в то время как оно само становится для нас прозрачным.
Благодаря метафизике мы можем расслышать Объемлющее трансценденции. Мы понимаем эту метафизику как шифр.
Однако мы упустим его смысл, если впадем в ни к чему не обязывающее эстетическое наслаждение подобными мыслями. Так как их содержание обнаруживается только в том случае, если мы в шифре "слышим" действительность, — но слышим мы, только исходя из действительности нашей экзистенции, а не на основании голого рассудка, который, напротив, вообще никакого смысла здесь не видит.
Но мы тем более не должны принимать шифр (символ) действительности за живую реальность подобно реальности вещей, с которыми мы имеем дело, постигая и потребляя их. Суть всякой догматики в том и заключается, что объект как таковой принимается за собственно бытие. Если же символы как материальное воплощение реального принимаются за само реальное, то именно в этом и состоит, прежде всего, сущность суеверия, ибо суеверие — это прикованность к объекту, тогда как вера уходит своим основанием в Объемлющее.
И наконец последнее методологическое следствие, вытекающее из удостоверенности в Объемлющем, — это сознание разлома (Gebrochenheit) нашего философского мышления.
Если в ходе философской работы выходим в мышлении к Объемлющему, мы снова превращаем в предмет то, что по своей сути предметом не является. И потому необходима постоянная оговорка, отменяющая сказанное как предметное содержание, чтобы таким образом Достигнуть понимания Объемлющего, которое не является результатом исследования, выступащим отныне как заученное содержание, но есть установка (Haltung) нашего сознания. Не мое знание, но само мое сознание становится другим.
Но в этом заключается основная черта всякого подлинного философствования. В медиуме предметно определенного мышления и только в нем совершается взлет человека к Объемлющему. Он приводит к тому, что в сознании проступает основа нашего существования, коренящаяся в самом бытии, от нее начинает исходить направляющее действие, вступает в силу основная настройка, определяющая толкование нашей жизни и деятельности. Этот взлет освобождает нас от пут определенного мышления не тем, что оставляет его, но тем, что доводит его до крайней точки. Он позволяет открыть во всеобщей философской мысли фланг для своего осуществления в нашем настоящем.
Для того чтобы бытие было для нас, оно в разделении на субъект и объект должно посредством опыта обретать свое живое присутствие (gegenwärtig wird) и для души. Отсюда и проистекает наше стремление к ясности. Все, что пока еще остается темным, должно быть схвачено в предметной форме исходя из самого существа исполняющегося Я. И само бытие, всеобосновывающее, безусловное, также желает предстать перед глазами в форме предметности, даже если само оно и обладает формой, которая предметности несоразмерна и потому снова и снова в ней расторгается и в расторжением виде оттеняет присутствие Объемлющего.
Лишь осознание, с одной стороны, субъект-объектного разделения в качестве основополагающего остова (Grundtatbestand) нашего мыслящего существования и, с другой стороны, — Объемлющего, которое в этом разделении присутствует, приносит нам свободу философствования.
Эта мысль помогает нам выпутаться из любого сущего. Она настойчиво выводит нас из тупиков закостенения. Это, действительно, поворотная для нас мысль.
Если абсолютность вещей и предметная теория познания утрачиваются, то для того, кто видел в них свою опору, это означает нигилизм. Все, что обретает свою определенность, а вместе с ней и конечность благодаря языку и форме предметности, теряет свое исключительное право на то, чтобы быть действительностью и истиной. Наше философское Объемлющее мышление проходит через этот нигилизм, который является скорее освобождением, ведущим к подлинному бытию. Благодаря возрождению нашей сущности в философствовании вырисовывается ограниченный смысл и ценность всех конечных вещей, становится совершенно определенной неизбежность прохождения через них, но вместе с этим достигается основа, исходя из которой только и возможно свободное обхождение с вещами.
Выпадение из состояний устойчивости и прочности, которые были, впрочем, совершенно обманчивы, оборачивается способностью к парению: что казалось пропастью, становится пространством свободы, кажущееся ничто оборачивается тем, откуда с нами заговаривает подлинное бытие.
4. МЫСЛЬ О БОГЕ
Наша европейская мысль о Боге исторически имеет два корня: Библию и греческую философию.
Когда Иеремия увидел гибель всего, ради чего он трудился в течение всей своей долгой жизни, когда его земля и его народ были для него потеряны, когда вдобавок в Египте последние остатки его народа изменили вере в Яхве и стали приносить жертвы Исиде и когда его юный Барух отчаялся: "Я изнемог и не нахожу покоя", — Иеремия ответил: 'Так говорит Яхве: Воистину, что я построил, то сокрушу, и что я посадил, то вырву, — и тогда ты потребуешь для себя Великого? Не требуй!"
В подобной ситуации эти слова имеют следующий смысл: достаточно того, что Бог есть. Существует ли "бессмертие", об этом не спрашивается; "прощает" ли Бог, такой вопрос больше не стоит на переднем плане. Это уже совершенно не зависит от человека: его своеволие, как и его забота о вечном блаженстве и вечности, теряет силу. Но и то, что мир в целом имеет в себе законченный смысл, что он в какой-то форме имеет постоянство и прочность, также понимается как невозможное, так как все сотворено Богом, сотворено Его рукой из ничего. После утраты всего остается одно: Бог есть. Если жизнь в мире, вверяя себя руководству Бога, пыталась сделать все, что от нее зависит, и все-таки потерпела крах, то остается лишь одна невообразимая действительность: Бог есть. Когда человек совершенно отрекается от себя и своих целей, эта действительность может открыться ему как единственная. Однако она никогда не обнаруживается заранее или же абстрактно, но лишь при собственном погружении в существование мира, на границе которого она себя только и обозначает.
Слова Иеремии — суровые слова. Они не связаны больше с исторической волей к действию в мире, которое, однако ж, как в течение всей жизни, так и в ее конце, в ситуации совершеннейшего краха, прежде всего, и делает этот смысл возможным. Они звучат просто, безо всякой фантастики и содержат вместе с тем непостижимую истину именно потому, что отказываются от любого высказываемого содержания, от любого укрепления своего положения в мире.
Иначе и все-таки в согласии с этими словами звучат высказывания греческих философов.
Ксенофонт около 500 лет до Р.Х. возвестил: царствует только один единственный Бог, непохожий на смертных ни по виду, ни по мыслям. Платон мыслил Божество, называемое им Благом, как источник всего познания. Познаваемое не только познается в свете Божества, но и имеет свое бытие от Него, по достоинству и силе возвышающегося над бытием.
Греческие философы понимали: лишь по обычаю существует много богов, по природе — Бог только один, он не виден воочию, никому не подобен, его нельзя распознать ни в каком образе.
Божество мыслится как мировой разум или мировой закон, или же как судьба и провидение, или же как устроитель мира.
Однако у греческих мыслителей речь идет о помысленном Боге, а не о живом Боге Иеремии. Оба смысла встречаются. Западная теология и философия, исходя из этих двух корней, в бесконечных вариациях осмысляла то, что Бог есть и что есть Бог (курсив мой. — Пер.).
Философы нашего времени, кажется, охотно обходят вопрос: есть ли Бог. Они ни подтверждают его существование, ни отрицают его. Однако тот, кто философствует, должен давать объяснения. Если существование Бога подвергается сомнению, философ должен дать ответ: или он не покидает поля скептической философии, в которой вообще ничто не утверждается и не отрицается, или же, ограничиваясь предметно определенным знанием (что значит — научным познанием), он прекращает философствовать, руководствуясь тезисом: что знать невозможно, о том следует молчать.
Вопрос о Боге обсуждается на основании противоречащих друг другу тезисов, на которых мы последовательно остановимся.
Теологический тезис: о Боге мы можем знать только потому, что он открывается в пророках и в Иисусе. Без откровения нет действительности Бога для человека. Не в мышлении, но в веропослушании доступен Бог.
Однако задолго до и вне мира библейского откровения существовала уверенность в действительности Божества. И в самом европейском христианском мире многие люди уверены в бытии Бога, не имея гарантии откровения.
Против теологического тезиса выступает древний философский тезис: мы знаем о Боге, потому что его существование может быть доказано. Существующие с древних времен доказательства бытия Бога в своей совокупности являются превосходным свидетельством тому.
Но если эти доказательства понимать как принудительные, подобно научным доказательствам, как в математике или эмпирических науках, то они ложны. В своей принудительной значимости (zwingenden Gültigkeit) эти доказательства были самым радикальным образом опровергнуты Кантом.
Теперь, казалось бы, все должно было бы предстать наоборот: опровержение всех доказательств бытия Бога означает, что Бога нет.
Этот вывод ложен. Так как несуществование Бога может быть доказано в такой же малой степени, как и его существование. Доказательства и их опровержения только показывают: доказанный Бог — это не Бог, он был бы просто вещью в мире.
В противоположность мнимым доказательствам и опровержениям существования Бога истиной кажется следующее: так называемые доказательства бытия Бога — это изначально вовсе не доказательства, а пути мыслительного самоудостоверения. Измышляемые на протяжении тысячелетий и повторяемые в различных вариациях доказательства бытия Бога на самом деле имеют другой смысл, нежели научные доказательства. Они представляют собой удостоверение мышления в опыте вознесения человека к Богу. Возможны такие пути мысли, которые приводят нас к границам, преодолеваемым в прыжке, в котором осознание Бога оборачивается для нас его естественным присутствием.
Обратимся к некоторым примерам.
Древнейшее доказательство бытия Бога называется космологическим. Исходя из космоса (греческое имя для мира) выносят заключение относительно Бога: из мирового события, всегда имеющего свою причину, относительно первопричины, из движения — относительно первоистока движения, из случайности единичного — относительно необходимости целого.
Если под этим заключением имеется в виду такое, когда на основании существования одной вещи выносят заключение относительно другой таким же образом, как из повернутой к нам стороны луны делают заключение о ее обратной стороне, которую мы никогда не можем видеть, то оно не имеет силы. Напротив, такого рода заключения мы можем делать только в том случае, если на основании одной вещи в мире выносим заключение относительно другой вещи в мире. Мир как целое — это не предмет, потому что мы всегда внутри него и никогда не имеем мир перед собой как целое. Поэтому невозможно, исходя из мира в целом, сделать заключение относительно чего-то другого, нежели мир. Однако мысль, содержащаяся в этом заключении, меняет свой смысл, если она более не считается доказательством . Поэтому подобно заключению от одного к другому она доводит до сознания тайну, состоящую в том, что мир и мы в нем вообще существуем. Если мы испытаем эту мысль (ведь могло бы ничего и не быть) и спросим вместе с Шеллингом: "Почему вообще есть что-то, а не ничто?" — то уверенность в существовании оказывается такого рода, что мы на вопрос о его основе хотя и не получаем никакого ответа, однако оказываемся приведенными к Объемлющему, которое по своей сути просто есть и не может не быть и через него есть все другое.
Хотя мир и считали вечным и придавали ему такой характер, что он, как утверждалось, сам является основой своего существования и потому идентичен с Богом, однако такое понимание никуда не годится.
Все, что есть в мире прекрасного, целесообразного, упорядоченного и тем самым соответствующего известному совершенству, все, что мы с волнением узнаем при непосредственном созерцании неисчерпаемого богатства природы, — все это невозможно постичь исходя из радикально познаваемого бытия мира, равно как и основываясь на материи. Целесообразность живого, красота природы во всех ее формах, порядок мира вообще становятся по мере развития фактического познания все более и более наполненными тайной.