Воспитание вопросительного отношения

Воспитание свободы, необходимое для адекватного толкования знака, каковым является существование, мир, должно помочь человеку занять правильную позицию перед лицом реальности. Какова правильная позиция перед лицом реальности? Это верность той изначальной позиции, в которой природа формирует человека. Это изначальная постановка, от рождения запечатленная в человеке природой, есть ожидание как вопрос.

В ребенке все это является любопытством: ожиданием и вопросом. Во взрослом человеке — ожиданием и поиском. Речь должна идти об истинном поиске: ложный поиск забрасывает реальность вопросами, ответа на которые не ждет. Поиск ради самого поиска вырождается в намеренно ложный ответ.

Истинный поиск всегда, в конечном счете, подразумевает существование положительного ответа: иначе человек не ищет. Поэтому, если реальность бросает человеку вызов, то воспитание свободы должно быть воспитанием способности отвечать на этот вызов. Именно воспитание «алчущих и жаждущих» делает внимательными к побуждениям, которыми наполнено сопоставление с целостностью реальности; готовыми принять любой оттенок ценности , то есть серьезного обещания в ответ на существенную нищету нашего бытия. Блаженны алчущие и жаждущие. Горе тем, кто не алчет и не жаждет, тем, кто уже знает, тем, кто не ждет ничего. Горе удовлетворенным, для которых реальность в лучшем случае лишь повод для их эмоций и которые не ждут от нее ничего действительно нового¹⁴⁹.

Правильная позиция, заложенная природой в человека перед лицом реальности — это позиция положительная. Любопытство — самый механический аспект этого безграничного внимания, в котором природа пробуждает человека перед лицом мироздания. Что означает это изначальное любопытство? Любопытство ребенка или взрослого — это его открытость, исполненная положительного утверждения. Это любопытство есть не что иное, как изначальное влечение к бытию, к реальности, почти основная рабочая гипотеза, посредством которой природа побуждает человека к всеобщему сравнению. Это влечение к реальности — основная рабочая гипотеза, предпосылка любого действия, любой деятельности.

Напротив, сомнение делает человека неспособным к действию. Я помню, как прочитал однажды в газете об одной школе, созданной в Америке для того, чтобы воспитывать юных гениев, способных с легкостью делать новые открытия. То есть, была создана школа для воспитания гениев, потому что сделать открытие, которое может быть запатентовано, — это проявление необычайной одаренности. Основой обучения в этой школе было воспитание подхода к задаче, исходя из позитивной гипотезы. Самое ужасное — подходить к реальности с гипотезой, не скажу, негативной, но просто сдержанной: двигаться дальше невозможно.

Замечание достаточно простое: если человек исходит из негативной гипотезы, то, даже если что-то и существует, он этого не находит; если же человек исходит из позитивной гипотезы, то, если что-то существует, он может найти это, а если не существует, то он и не найдет.

В прекрасном романе Грэма Грина Конец приключения есть знаменательный эпизод. Главный герой романа — свободный мыслитель, писатель-анархист из Лондона. Он навещает своего друга, у которого умерла жена, и встречает у него дома монаха — духовника жены, католички. Увидев его, главный герой обрушивает на него всю свою ненависть к религии, высмеивая Бога, чудеса и т. д. Кажется, что монах погребен под градом слов. Однако, воспользовавшись краткой паузой, которую его собеседник был вынужден сделать, чтобы перевести дух, монах сказал приблизительно следующее: «Коли так, я, видимо, в большей свободный мыслитель, чем вы! Потому что мне кажется более свободным допущение всех возможностей, нежели отказ от какой-либо из них»¹⁵⁰. Положительная гипотеза — это выбор. Воспитание свободы должно быть воспитанием выбора изначальной положительности.

Нет ничего более патологического и бесплодного, чем систематическое сомнение. Я вспоминаю одного моего молодого друга, который, учась в Лицее, в какой-то момент дошел до трагического нервного истощения, и именно из-за религиозных вопросов. Он сомневался во всем, казался воплощением некоторых персонажей Пиранделло. Отец отвел его к психиатору, который привел его в комнату, где находился лысый человек. Юноша видел его только со спины, потому что в руке у него был фонарик, которым он освещал угол стены и пола, что-то ища. Врач назвал его по имени, но тот не обернулся, а только остановился. Врач спросил его, назвав его по имени: «Что ты ищешь?». Тот в ответ произнес свои имя и фамилию. Этот новый Диоген искал самого себя. Так вот, я полагаю, что этот шок тоже способствовал исцелению моего друга.

Воспитание свободы — это воспитание положительного отношения к реальности, способности обрести уверенность.

Все «но»; «если»; «однако»; «может быть»… с помощью которых пытаются поставить под сомнение положительность процесса взаимоотношений «я» — реальность, — это заградительный огонь, дымовая завеса, прикрывающая отступление человека перед лицом самой реальности.

Опыт риска

В чем заключается для человека истинная трудность, когда он стремится прочесть таинственное имя, которое подсказывает и знаменует вся окружающая реальность? В чем истинная трудность признания существования Бога, существования тайны, смысла, превосходящего человека?

Следует снова заметить, что природа делает все самое необходимое для жизни человека чрезвычайно легким для восприятия. Из всего, что необходимо для жизни, самое необходимое — это догадка о существовании причины, смысла, это существование Бога. В своей книге Апология моей жизни великий Ньюмен говорит, что в пятнадцатилетнем возрасте, идя по улице, он как молнией был поражен мыслью о том, что «есть лишь два самоочевидных существа: я и Бог»¹⁵¹. Необычайная легкость, с которой человек догадывается о существовании Божьем, отождествляется с непосредственностью восприятия им своего собственного существования. И действительно, Бог, как мы видели, является самым непосредственным следствием самосознания. Для человеческого взгляда, обращенного в мир, предчувствие и догадка о существовании соответствующего смысла, того, что мы называем Богом, той таинственной Х, того quid, «высшей нейтральности», — это самый непосредственный и неоспоримый фактор.

Мне хотелось бы способствовать точному определению того, в чем состоит трудность признания существования Бога.

Неизбежное следствие общения с Богом посредством знака — это опыт, который я называю опытом риска. Толкование знака подобно плаванию Одиссея по океану за Геркулесовы столпы.

Риск — это не поступок или действие, лишенное адекватных основании, потому что тогда это уже не риск, а что-то неразумное. Рискованность состоит в другом.

Я хорошо понял это, вспомнив вдруг спустя так много лет о случае, произошедшем со мной в детстве. Я упорно просил взять меня в связку альпинистов, но мне отвечали: «Ты слишком мал». Однажды мне сказали: «Если в июне тебя переведут в следующий класс, то ты первый раз пойдешь в связке». Так и случилось. Впереди шел проводник, потом я, потом двое мужчин. Мы прошли уже полпути, когда вдруг я увидел, как проводник слегка подпрыгнул. Я находился от него на расстоянии трех или четырех метров. Нервно размахивая веревкой, я услышал, как он говорит мне: «Прыгай! Прыгай же!». Я вижу, что передо мной расселина, а на расстоянии метра — другая расселина, а внизу — глубокий овраг. Я быстро обернулся, вцепился в выступающий край скалы, и трое мужчин не могли оторвать меня от нее. Я помню голоса, повторяющие мне: «Не бойся, мы здесь!», и я сам говорил себе: «Глупый, они держат тебя»; я говорил это сам себе, но не мог оторваться от своей случайной опоры.

Этот необычайный страх много лет спустя помог мне понять, что такое опыт риска. Меня парализовало не отсутствие доводов; но эти доводы как бы повисали в воздухе, они не затрагивали меня. Это аналогично тому, когда люди говорят: «Вы правы, но меня это не убеждает». Это зияние, пропасть, пустота между догадкой об истине, о бытии, даруемом разумом и волей: разлад между разумом, восприятием бытия и волей, которая есть привязанность, то есть сила связи с бытием (христианство усмотрело бы в этом опыте рану, нанесенную «первород ным грехом»). Поэтому человек имеет все доводы, но не движется с места. Он не движется, то есть ему не хватает энергии, чтобы быть последовательным: последовательным не в этическом смысле, то есть в смысле последовательности поведения, но в теоретическом, — он не принимает умом истину, несмотря на доводы. Именно эта последова тельность есть начало цельности человека. Таким образом, последова тельность остается той силой, с которой человек берет самого себя и соединяется, «прилепляется» к тому, что подсказывает ему разум.

Однако, напротив, происходит разрыв между разумом и чувствами, между разумом и волей, и в этом состоит опыт риска.

Это не абстрактная гипотеза, а нечто очень конкретное. Например, может быть человек, который вот уже семь лет как помолвлен с девушкой, но никак не решится жениться, и не потому, что он плохой человек; он никак не решится, потому что постоянно спрашивает себя: «А потом… а если… но… как я могу быть уверенным…».

Этот же самый человек не испытал бы никакого ощущения риска, если бы речь не шла о браке. И действительно, когда возникает ощущение риска? Ощущение риска возникает в той степени, в которой предмет затрагивает смысл нашего существования. Чем в большей степени нечто затрагивает смысл жизни, тем более вероятным становится опыт этого неразумного раздора.

Я привел сравнение с человеком, который должен жениться, но очевидно, что гораздо большее значение имеет проблема целостного смысла жизни, существования Бога. Здесь наблюдается тягостный разлад между силой связи с бытием и разумом как открытием бытия: здесь непрерывный огонь «но», «если», «однако», «может быть», как я уже говорил, становится линией огня, прикрывающей отступление нашего обязательства перед тайной. Безнравственное отношение к собственной судьбе — это верх безнравственности.

Вернусь к моим воспоминаниям. Каким образом мне удалось бы оторваться от выступа скалы, в который я вцепился? Только огромным усилием воли. Этой силы воли у меня не было: но не в ней решение проблемы; было бы слишком трудно в ситуации такого рода найти столь чистый и сильный источник энергии. Только огромным усилием воли можно было бы согласиться с доводами, которые кажутся абстрактными.

Только благодаря большой силе воли можно было бы преодолеть страх утверждать бытие. Вот подлинное определение опыта риска: это страх утверждать бытие, странный, потому что чуждый природе, противоречащий ей. Чем в большей степени что-то затрагивает смысл жизни, тем сильнее мы боимся утверждать это. Этот страх можно было бы победить усилием воли, то есть силой свободы, но такой путь маловероятен.

В природе существует метод, придающий нам эту энергию свободы, благодаря которой мы преодолеваем, побеждаем страх перед риском. Чтобы преодолеть пропасть «но», «если» и «однако», природа прибегает к методу общинности.

Ребенок бежит по коридору, распахивает всегда остававшуюся открытой дверь в темную комнату и в страхе убегает назад. Его мама подходит, берет его за руку, и, держась за материнскую руку, ребенок входит в любую темную комнату этого мира. Только общинное измерение дает человеку достаточную способность преодолеть опыт риска.

Вспоминая о школе, я могу сказать, что там, где ученики поддавались влиянию преподавателя философии или истории и общая настроенность класса была антирелигиозной, даже двое или трое учеников, более других проникнутых религиозными настроениями, начинали трепетать. В классе, где тон задавала религиозная убежденность некоторых учеников, несмотря на всю свою изощренность в диалектике и весь свой авторитет, преподавателю не удавалось изменить общую атмосферу, открытую религиозным вопросам.

Общинное измерение не подменяет собой свободу, личную энергию и индивидуальное решение, но является условием их осуществления. Если я положу семя букового дерева на стол, то даже через тысячу лет (если предположить, что все останется, как есть) оно не даст ростка. Если я возьму это семя и положу в землю, оно превратится в дерево. Humus, почва, не заменяет непоколебимой энергии, непередаваемой «личности» семени: humus — это условие, необходимое для того, чтобы семя проросло.

Община — это измерение, это условие, необходимое для того, чтобы человеческое семя принесло свой плод. Поэтому самое настоящее, самое умное преследование — то, к которому прибегает современный мир, а не гонения Нерона, с его амфитеатром. Настоящее преследование — это не дикие звери и не лагерь. Самое жестокое преследование — это стремление Государства препятствовать выражению общинного измерения религиозного явления.

С точки зрения современного Государства, человек может в глубине души верить во все, что ему угодно, однако до тех пор, пока вера не подразумевает как свое содержание того, что все верующие — едины и поэтому имеют право жить этой реальностью и выражать ее. Препятствовать общинному выражению — все равно что в корне пресечь питание растения; спустя немного времени растение умирает.

Подлинная драма взаимоотношений человека и Бога через знак мироздания, через знак опыта заключается не в хрупкости доводов, ибо весь мир — это единый великий довод, и не существует человеческого взгляда на реальность, который бы не ощущал зова этого превосходящего его горизонта.

Истинная драма заключается в воле, которая должна согласиться с этой необъятной очевидностью. Драматизм определяется тем, что я называю риском. Человек переживает опыт риска: несмотря на все доводы, он как бы остается парализованным, скованным, ему нужна дополнительная энергия и воля, энергия свободы, потому что свобода — это способность принять бытие.

Эта более адекватная энергия свободы возникает там, где человек живет в общинном измерении. Именно это стремится выразить парадокс Честертона: «Истина не в том, что один плюс один — два, а в том, что один плюс один — две тысячи раз один»¹⁵². И это являет нам гений Христа, Который отождествил Свой религиозный опыт с Церковью: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»¹⁵³.

Глава четырнадцатая
ЭНЕРГИЯ РАЗУМА СТРЕМИТСЯ ВОЙТИ В НЕВЕДОМОЕ

Главным образом мы говорили о природе разума как взаимодействии с бесконечным, которое проявляется как потребность в целостном объяснении. Высшее достижение разума — это интуитивная догадка о существовании превосходящей его меры. Используя игру слов, к которой мы уже прибегали, можно сказать, что разум именно как потребность понимать существование по своей природе вынужден допустить существование непостижимого.

Так вот, когда разум глубоко осознает себя и обнаруживает, что его природа находит свое конечное выражение в интуитивной догадке о непостижимом, тайне, он не перестает быть потребностью в познании.

Движущая сила разума

С того момента как разум обнаруживает это, ему не дает покоя стремление постичь неведомое. Разум черпает жизнь в желании постичь неведомое (вспомним о дантовском Одиссее)¹⁵⁴ , зайти за Геркулесовы столпы, символ границы, которую существование постоянно, по самой структуре своей, ставит перед этим желанием.

Более того, именно стремление войти в неведомое определяет энергию разума. Как мы уже упоминали, в Деяниях Апостолов Св. Павел, обращаясь к «философам», которые собирались в афинском Ареопаге, говорит: «Бог, сотворивший мир и все, что в нем, Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду. Сам, давая всему жизнь и дыхание и все. От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: ¹⁵⁵.

Весь человеческий путь, все устремление этой «деятельной силы, которая утомляет нас от движения к движению» ¹⁵⁶ есть познание Бога. Ибо движение народов обобщенно выражает все это огромное усилие человеческого поиска. Обнаружить тайну, войти в тайну, таящуюся под видимым обликом вещей, который мы видим и осязаем, — вот основание разума, его движущая сила.

Таким образом, именно отношение с потусторонним делает возможной драму жизни посюстороннюю, иначе царит скука, источник уклончивой, обманчивой самонадеянности или губительного отчаяния. И только отношение с потусторонним делает путь жизни осуществимым. Человеческая способность познавать сущее по эту сторону обусловлена его желанием проникнуть в потустороннее.

Античный миф, стоящий ближе всего к современному мировоззрению, нашел свое наивысшее выражение на христианской почве: это миф об Одиссее. В Божественной Комедии Данте Алигьери образ Одиссея исполнен драматизма, неведомого античной литературе.

Одиссей — умный человек, стремящийся силой своего разума измерить все сущее. Его любопытство неудержимо: он — властелин mare nostrum (наше море, Средиземное море). Представьте себе этого человека со всеми его матросами, на его небольшом судне, странствующего от Итаки к Ливии, от Ливии к Сицилии, от Сицилии к Сардинии, от Сардинии к Балеарским островам: все mare nostrum им измерено и управляемо, исхожено вдоль и поперек. Человек — мера всех вещей. Но, доплыв до Геркулесовых столпов, он сталкивается со всеобщим убеждением в том, что мудрость, иначе говоря, надежная мера реального, невозможна. За Геркулесовыми столпами нет ничего надежного, лишь пустота и безумие. И как тот, кто заплывает за них, является человеком с богатым воображением, который уже не сможет быть уверен ни в чем, так за границами опытно познаваемого в их позитивистком понимании существует лишь фантазия или по крайней мере уверенность невозможна. Но Одиссей, в силу самого «величия», которое влекло его странствовать по Mare Nostrum, доплыв до Геркулесовых столпов, чувствовал, что это не только не конец, но как бы начало высвобождения его истинной природы. Тогда он преступил мудрость и поплыл вперед. Он не ошибся, решив плыть дальше: «идти дальше» было заложено в его человеческой природе; приняв это решение, он почувствовал себя действительно человеком. В этом суть борьбы между человеческим началом, то есть религиозным чувством, и бесчеловечностью, то есть позитивистским подходом всего современного мировоззрения. Оно сказало бы: «Мальчик мой, единственно достоверно то, что ты констатируешь и измеряешь научно, на опыте; по ту сторону этого — лишь бесполезная фантазия, безумие, утверждение, порожденное воображением».

Но что находится за пределами этого Mare Nostrum, которым мы можем овладеть, которое мы можем покорить и измерить? Океан смысла. И именно заплывая за Геркулесовы столпы, преодолевая крайнюю границу, установленную ложной мудростью, гнетущей уверенностью, человек начинает чувствовать себя человеком и углубляется в загадку смысла. Реальность при столкновении с человеческим сердцем провоцирует ту же динамику, которую Геркулесовы столпы вызвали в сердце Одиссея и его товарищей, чьи напряженные лица выражали желание иного. Для этих тревожных лиц и сердец, исполненных томления по Геркулесовым столпам были не пределом, а призывом, знаком, чем-то отсылающим за рамки самого себя. Одиссей и его кормчие ошиблись не в том, что они решили плыть дальше.

Но есть страница еще более великая, чем та, что посвящена Одиссею в «Божественной Комедии» Данте; еще ярче изображающая эту экзистенциальную позицию человеческого разума. Это библейский рассказ о том, как Иаков возвращается домой из изгнания, то есть после странствования или столкновения с чуждой ему реальностью. Он подходит к реке, когда начинает уже смеркаться, темнеет быстро. Прошли стада, рабы, сыновья, женщины. Уже глубокой ночью настал его черед последним переходить через поток вброд. Иаков решает продолжать переход в темноте. Но прежде чем он вступает в воду, он чувствует перед собой какое-то препятствие: некий человек противостоит ему и преграждает путь к броду. Напрягая все свои силы, всю ночь напролет он борется с этим человеком, лица которого не видит. Борьба длится до тех пор, пока при первом свете зари этому странному персонажу не удается поразить его в бедро, так что Иаков остается хромым на всю жизнь. Но в тот же миг этот странный персонаж говорит ему: «Ты велик, Иаков! Отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль; ибо ты боролся с Богом»¹⁵⁷. Таков масштаб человека в иудейско-христианском откровении. Жизнь, человек — это борьба, то есть напряжение, отношение — «во тьме» — с потусторонним; борьба, где лицо противника скрыто. Тот, кто относит это к себе, становится человеком, идущим среди других, прихрамывая, то есть человеком отмеченным, он уже не таков, как все остальные.