Глава 16. идеалистическая философия второй половины xix века 3 страница

Для всякого славяни­на... после Бога и Его святой Церкви, идея славянства должна быть высшей идеей, выше свободы, выше науки, просвещения, выше всякого земного блага, ибо ни одно из них не достижимо без ее осуществления. Н. Я. Данилевский

Панслависты в 60-70-х гг. говорили о необходимости политическими и воен­ными средствами ускорить освобождение южных славян и включить их в сферу влияния России.

В заключение отметим, что концепция Данилевского неоднократно критико­валась; одним из первых ее подверг острой и аргументированной критике Вл. Со­ловьев.

Федор Михайлович Достоевский (1821-1881) не писал специальных философских трудов. Но в его творчестве реализовалась одна из характерных особен­ностей русской литературы — в сочинениях ее классиков (Гоголя, Л. Толстого, Достоевского, Горького и др.) разрабатываются философские проблемы в специ­фически-практической, ориентированной на жизнь форме. Достоевский и Л. Тол­стой, будучи одновременно и художниками, и глубокими мыслителями, оказали сильное влияние на русскую и мировую философию.

В 1840-х гг. Достоевский был учеником Белинского, активным членом кружка Петрашевского, увлекался французским утопическим социализмом. В духе еван­гельских заповедей он говорил о свободе, нравственной чистоте, равенстве, был противником крепостного права. За участие в кружке Петрашевского был приго­ворен к смертной казни, которая в последний момент была заменена каторгой. По­следовали 4 года ссылки; в течение 5 лет он был солдатом арестантской роты.

Достоевский пережил тяжелый идейный кризис. На каторге он столкнулся с подонками общества, с одной стороны, и людьми, ставшими жертвами социаль­ной несправедливости, с другой. Он ощутил глубокую пропасть между народом и дворянством, пришел к выводу, что высшие слои общества, включая демократиче­скую интеллигенцию, не знают нужд народа, строят умозрительные планы обще­ственных преобразований. Достоевский отрекается от социалистических идеалов. Нужно, чтобы интеллигенция слилась с народом посредством опрощения. В «Днев­нике писателя» отмечено: «Мы должны преклоняться перед народом и ждать от него всего, и мысли и образа, преклоняться перед правдой народной». Достоев­ский объявляет религию исконным миросозерцанием народа, призывает к смире­нию и покорности.

В 60-е гг. Достоевский становится идеологом направления, получившего на­звание почвенничества. В 1861 г. выходит книга «Униженные и оскорбленные», затем — «Записки из Мертвого дома», с 1866 по 1880 г. — основные «философские» романы: «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы». В этих романах Достоевский осудил нигилистическую этику, припи­сав ей оправдание преступлений ради превратно понятого общего блага, противопоставил ей евангельскую мораль. Достоевский подчеркивал моральное превосход­ство простых людей над образованными, но оторванными от народа, порочными слоями общества. Роман «Бесы» (1870) написан по следам известного нечаевского дела. Имея в виду авантюристические действия Нечаева, Достоевский изобра­зил ранние народнические организации как скопище политических демагогов, провокаторов и социальных отщепенцев. Достоевский выступал против атеистов. Социальные пороки он объяснял утратой веры в Бога. Тема критики нигилизма и атеизма, столкновения двух мировоззрений, противопоставления веры и разума продолжается и в романе «Братья Карамазовы» (1880).

Достоевский поддерживал идею «почвы», «родственного единения с народом»; он считал, что русский народ имеет две главные черты: необыкновенную способ­ность усваивать духовную суть других наций и сознание своей греховности, жаж­ду лучшей жизни, очищение, подвиг. В своей глубине он носит образ Христа. «Наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его», а потому быть с народом значит иметь Христа». Терять же связи с ним — значит, становиться атеистом или нигилистом. Без Христа человек стоит за чертой морали.

Как идеолог почвенничества Достоевский говорил о негативных последствиях петровских реформ, которые привели к разъединению дворянства и народа. На­род не принял европейскую цивилизацию. Достоевский убежден в том, что «мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятой из народности духа и народных начал». Первым шагом на пути сближения интеллигенции с народом должно стать образование народа, без чего невозможно решение всех назревших вопросов экономической и политической жизни общества.

Достоевский писал, что русские представляют собой великую нацию; мы пере­несли бесконечные страдания, но не потеряли своего лица: «Все-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высо­чайшей христианской мысли, которую не понимает Европа с ее дохлым католи­цизмом».

Достоевский отмечает противоречивый характер русского национального со­знания, в котором уживаются смирение и самомнение, страстность и совестли­вость. Достоевский считает русский народ самым смиренным народом в мире, и он гордится этим. Он считает русский народ «народом-богоносцем», ему пред­назначена всечеловеческая миссия — духовное оздоровление Европы и создание новой мировой цивилизации. «Русская душа, гений народа русского, может быть, наиболее способный из всех народов вместить в себе идею всечеловеческого еди­нения, братской любви». Русский «коллективизм» и русская «соборность» — ве­ликое преимущество русского народа; причем народ — это простонародье, кре­стьянство, мужики.

Но в русском народе есть и другое начало. Сама русская природа, русская зем­ля с ее просторами и равнинами приводит к тому, что русская душа не может жить в узких границах. В русском народе есть склонность к стихийности, страстной и «сладорадостной», к странствию, к нигилизму. Русская душа мало чем дорожит.

Достоевский не склонен идеализировать допетровскую Русь; он признает боль­шое значение петербургской, петровской России. Ценит Европу, ее культуру, но решительно отвергает ее «буржуазный», мещанский дух, обличает в ней измену заветам прошлого, осуждает преобладание материализма. Россия находится в более выгодном положении; ее спасает наша «отсталость». После возвращения из ссыл­ки Достоевский не раз проклинал «век пороков и железных дорог», его приводили в изумление европейское торжествующее мещанство, культ денег и вещей, буржу­азная свобода. «Что такое "liberie"? Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно».

Достоевский говорит об античеловечности общества. Оно все больше разделя­ется на тех, кого делают «тряпкой», «клопом», и на «мерзавцев», которые превра­щают в мерзость жизнь других.

Критике подвергается и социализм, Достоевский видит в нем вариант «буржу­азности». Социализм идет на смену христианству; он проникнут мессианским па­фосом, претендует на право нести благую весть о спасении человечества от всех бедствий и страданий. Для Достоевского в революционном, атеистическом социа­лизме раскрывается антихристово начало, антихристов дух. Социализм желает рационализировать жизнь, подчинить ее коллективному разуму. Для этого необ­ходимо покончить со свободой. Отречься от свободы человека можно соблазнами хлеба земного (а свободное существо предпочитает страдать и нуждаться в хлебе насущном, чем лишиться свободы духа).

Если будущее общество будет развиваться по рецептам социализма, оно станет обществом всеобщего деспотизма, в котором человек будет принесен в жертву насильственно навязанного общего принципа. Социализм не только не отменит антагонизма общества и личности, но, наоборот, посредством предельной регла­ментации еще более его обострит. Социализм призывает к равенству. Но когда об­щество устремляется к равенству, оно неизбежно должно прийти к деспотизму; стремление к равенству, к равному счастью и равной сытости должно привести к величайшему неравенству, к тираническому господству незначительного мень­шинства над большинством.

Достоевский выступает против революции. Она ведет к рабству человека, от­рицанию свободы духа. Революционная мораль отрицает нравственное значение личности, она допускает обращение с личностью с как материалом, применение каких угодно средств для торжества дела революции. Старец Зосима в «Братьях Карамазовых» говорит: «Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч по­гибнет мечом».

Достоевский считает, что все политические системы основываются на убеж­дении в разумности человека, на возможности рационального регулирования че­ловеческого поведения. Но он считает, что рассудок не является единственным ре­гулятором личности. «Рассудок, господа, есть вещь хорошая, что бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной потребности человека, а хотение есть проявление всей жизни, т. е. всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями. И хотя жизнь наша в этом проявлении за­частую выходит дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечение квадрат­ного корня».

Достоевский придает большое значение волевому началу («хотению») в поведе­нии человека. Он часто изображает нигилистов разного рода. У одних (Раскольников, Иван Карамазов, Петр Верховенский, Ракитин) сознание подчинено рассудку, с помощью которого оправдывается любой поступок, в том числе зло; у других (Федор Павлович и Дмитрий Карамазовы) на первом месте воля, плотские побу­ждения, идущие от «звериного начала» от природы. Такой человек становится «диким и злым животным», спущенным с цепи. Обе эти разновидности нигилиз­ма Достоевский осуждает. В конечном счете в поисках гаранта добра, справедли­вости он обращается к Богу.

Через роман «Братья Карамазовы» проходит тема столкновения рационализ­ма и иррационализма, науки и веры, утилитаризма и свободы. В романе ставится вопрос о том, достигает ли наука тех сущностей, которые определяют индивиду­альное существование человека. Этот вопрос иначе звучит в форме соотношения законов космоса (макромира) и законов человеческого бытия (микромира). Иван Карамазов говорит: чтобы правильно жить, нужно знать законы жизни, а они не­доступны. Человек связан с природой и в то же время противостоит ей. Человек — чужой в этом мире, потому что законы природы и законы человеческого сущест­вования не совпадают.

Говорят, что в мире есть гармония, но даже если это так, она не искупает стра­даний одного маленького человека. При любой гармонии целого мать не может простить страданий растерзанного ребенка. А если так, спрашивает Иван Карама­зов, то в чем же гармония? Нужна настоящая гармония, не примиряющаяся с ин­дивидуальным страданием человека, исключающая насилие, угнетение, глумле­ние над слабым.

Основная тема произведений Достоевского — человек. Он говорит, что чело­век — не просто одно из явлений природы, а микрокосм как центр бытия, как солнце, вокруг которого все вращается. В этом плане характерно, что действие ро­манов Достоевского обычно разворачивается на фоне города; но город выступает не просто как пассивный фон, в городе коренятся причины трагической судьбы человека. Человек отпал от природы, оторвался от органических корней. В атмо­сфере туманов Петербурга зарождаются безумные мысли, созревают замыслы пре­ступлений.

С обывательской точки зрения герои Достоевского производят впечатление бездельников. Но их внутренний духовный мир, отношения между людьми, по Достоевскому, и есть единственно серьезное «дело».

Главное в человеке — свобода. Путь к свободе начинается с крайнего индивидуа­лизма, с уединения, с бунта против внешнего миропорядка. Достоевский показыва­ет раздвоенность человека. Человеческая природа противоречива и иррациональна. У человека есть неискоренимая потребность в иррациональности, в безумной сво­боде. Человек не обязательно стремится к выгоде; сплошь и рядом он предпочита­ет страдание. Свобода ставится выше благополучия. Свобода — это не господство разума, она иррациональна и безумна. Безмерная свобода мучает человека, влечет его к гибели, но человек дорожит этой мукой и этой гибелью.

Достоевский говорил, что «красота спасет мир», В романе «Бесы» мы читаем: «Если в народе сохраняется идеал красоты, значит, в нем есть потребность здоровья, нормы, а, следовательно, тем самым гарантировано и высшее развитие этого на­рода». Верховенский говорит: «Без науки можно прожить человечеству, без хле­ба, — без одной только красоты невозможно. Вся тайна тут, вся история тут». Достоевский говорит, что народы движутся силой «эстетической», что в этом проявляются «искания Бога». Красота божественна, но она представляется Достоев­скому противоречивой. Митя Карамазов говорит: «Красота — это страшная и ужас­ная вещь. Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог создал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе жи­вут». «Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Бо­гом борется, и поле битвы — сердца людей». Красота раскрывается через человека, но человеку нет покоя и в красоте.

Человек достигает истинной свободы, когда освобождается от низших стихий, от власти страстей, перестает быть рабом самого себя и окружающего мира. Исти­на делает человека свободным, но он должен свободно принять Истину, а не быть насильственно к ней приведен. Достоевский предоставляет человеку свободно идти к Истине; но путь этот лежит через тьму, бездну, трагедию, это путь испыта­ний, путь добра и зла. Достоевский утверждает, что без свободы, греха и зла миро­вая гармония не может существовать. Он восстает против всякой принудительной гармонии, будь то католическая или социалистическая. Свобода человека не мо­жет происходить от порядка: наоборот, именно свобода должна предшествовать порядку.

Существование зла в мире — один из атеистических аргументов против суще­ствования Бога. Достоевский говорит, что существование зла — доказательство бытия Божьего. Если бы мир был исключительно добрым и благим, то Бог был бы не нужен, так как мир был бы уже Богом. Бог есть потому, что есть зло; это значит, что Бог есть потому, что есть свобода. Если признаешь человеческую свободу, то признаешь и Бога. Зло необъяснимо без свободы. Но и добро — дитя свободы. Свобода иррациональна, поэтому она может создать и добро и зло. Достоевский исследует тот вариант, когда свобода переходит в своеволие, своеволие ведет к злу, зло — к преступлению, а преступление — к наказанию. Наказание подстерега­ет человека в самой глубине его души. Человек сам не может примириться с тем, что он не ответственен за причиненное зло и преступления. Недостойно свобод­ному человеку слагать с себя бремя ответственности, возлагать его на внешние условия.

Зло связано с личностным началом в человеке. Только личность может тво­рить зло и отвечать за зло. Страдание возвышает человека. Достоевский говорит, что зло должно быть изобличено в своем ничтожестве и привести к искуплению; искупление возвращает человеку свободу. В своих романах Достоевский прово­дит человека через свободу, зло и искупление.

Один из аспектов проблемы свободы — проблема преступления, проблема вседозволенности. Если человек пошел путем свободы, перед ним встает вопрос, существуют ли нравственные границы, на все ли он может дерзнуть. Свобода, переходящая в своеволие, не хочет знать никаких ограничений, никаких святынь. Если нет Бога, если сам человек — Бог, то все дозволено. Но тот, кто в своеволии своем не знает границ своей свободы, теряет свободу и становится одержимым «идеей», которая его порабощает. Вот Раскольников. Он — маньяк, одержимый «идеей», которая его порабощает. Он считает себя принадлежащим к избранным людям, думает, что ему дозволено все, и хочет испытать себя. Может ли он убить отвратительную старуху-процентщицу, которая ничего, кроме зла, не причиняет людям? Оказывается, что это не дозволено. Природа человеческая сотворена по образу и подобию Божьему, и поэтому даже в самом последнем человеке есть без­условное значение.

Когда человек убивает другого человека, он убивает и самого себя, перестает быть человеком, теряет свой человеческий образ, его личность начинает разла­гаться. Никакая «идея», никакие «возвышенные» цели не могут оправдать престу­пления по отношению к любому, даже самому последнему из ближних. Человек, мнивший себя великим человеком, человекобогом, переступив границы, низко па­дает, убеждается, что он не сверхчеловек, а бессильная, низкая тварь. Раскольни­ков сознает свое ничтожество. Испытание пределов своей свободы и своего могу­щества привело к уничтожению самого себя. Вечный закон: «Не убий!» вступил в силу.

Достоевский показывает муки совести в тайных помыслах человека: даже если воля к преступлению не перешла ни в какие действия, человек кается, обличает себя. Совесть человеческая более беспощадна, чем холодный закон государства, она требует от человека большего. Мы губим наших ближних не только тогда, ко­гда убиваем их физически; тайный помысел, направленный к отрицанию ближне­го, — тоже убийство. Все мы — убийцы и преступники. Иван Карамазов не убивал отца, но в глубине души желал его смерти. Результатом стали муки совести, до­ведшие его до безумия.

Путь свободы привел человека на путь зла, который раздваивает человека. Достоевский показывает это раздвоение у многих героев своих произведений. Стра­дание — последствие зла. Но в страдании зло сгорает. Через покаяние душа Раскольникова преображается и переживает нравственное воскресение. Достоевский верит в возможность духовного перерождения личности.

Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) считается последней крупной фигурой неославянофильства (хотя некоторые неославянофилы по ряду мотивов открещивались от его идей). Родился он в дворянской семье в селе Кудиново Ка­лужской губернии. После окончания гимназии и лицея учился на медицинском факультете Московского университета. Служил военным лекарем, работал до­машним врачом, занимался, литературным трудом, был на дипломатической ра­боте на Ближнем Востоке, работал цензором в Московском цензурном комитете; последние годы жизни провел в Оптиной Пустыни, незадолго до смерти принял тайный постриг.

В ранний период творчества Леонтьев в традициях славянофильства идеали­зировал простой народ, крестьянство, сельскую общину. Он проповедовал само­бытное русское направление и русский самобытный идеал культуры. Ему нравились сельские церковки, избы под соломенной крышей, мужики за сохой. Он защищал безграмотность народа, его «варварство» как источник национального своеобра­зия. Но в последующем эта позиция претерпела значительные изменения.

Для Леонтьева стал характерен критический настрой по отношению к дейст­вительности. В Европе мещанство победило католичество, аристократию, поэзию старой Европы. Он разочаровался в идеале русской самобытной культуры. «Ори­гинален наш русский психический строй, между прочим, и тем, что до сих пор, ка­жется, в истории не было еще народа менее творческого, чем мы».

Леонтьев, в чем-то продолжая идеи Данилевского, считал себя его последовате­лем. Он предлагает концепцию трех стадий в развитии народа. Подобно живому ор­ганизму, народ бывает юным, зрелым и старым. «Все сначала просто, потом сложно, потом вторично упрощается». «Тому же закону подчинены и государственные организмы, и целые культуры мира. И у них очень ясны эти три периода: 1) пер­вичной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упро­щения». На стадии «первоначальной простоты» проходит детство народа, когда на­бираются силы и закладываются основы социальной и культурной жизни. На второй стадии имеет место многообразное гармоническое творчество. На третьей — народ дряхлеет, клонится к естественному концу.

Европа пережила «сложное цветение» в эпоху Возрождения. Такая эпоха пред­полагает сложное и разнообразное строение общества, неравенство сословий и классов, существование аристократии, великих людей, возвышающихся над мас­сой, гениев и святых. После французской революции XVIII в. Европа вступила в период «вторичного упрощения», что было связано с провозглашением равенства и свободы, развитием мещанства, т. е. буржуазии. Страсть к равенству, демократи­ческие движения означают наступление старости, умирание.

Без насилия нельзя. Неправда, что можно жить без насилия... В трудные и опасные минуты исторической жизни общество всегда простирает руки не к ораторам или журнали­стам, не к педагогам или законникам, а к людям силы, к людям, повелевать умеющим, принуждать дерзающим. К. Н. Леонтьев

Леонтьев говорит, что прогресс есть и на третьей стадии. «В прогресс надо ве­рить, но не как в улучшение непременно, а только как в новое перерождение тяго­стей жизни, в новые виды страданий и стеснений человеческих. Правильная вера в прогресс должна быть пессимистическая, а не благодушная, все ожидающая ка­кой-то весны. Бессмысленно говорить о царстве права и блага на земле, верить в земной рай. Глупо и стыдно, даже людям, уважающим реализм, верить в такую не­реальную вещь, как счастье человечества, даже и приблизительное... Смешно слу­жить такому идеалу, несообразному ни с опытом истории, ни даже со всеми зако­нами и примерами естествознания. Органическая природа живет разнообразием, антагонизмом и борьбой; она в этом антагонизме обретает единство и гармонию, а не в плоском унисоне. Если история есть лишь самое высшее проявление ор­ганической жизни на земле, то и тогда разумный реалист не должен быть ни де­мократом, ни прогрессистом в нынешнем смысле. Нелепо, оставаясь реалистом в геологии, физике, ботанике, вне­запно перерождаться, на пороге социологии, в утилитар­ного мечтателя».

Леонтьев выступает против идеи равенства: равенство чуждо природе, в которой идет «по временам жестокая борьба».

Фактически Леонтьев везде проводит идею неравенст­ва — биологического, социального, эстетического, мораль­ного и религиозного. Он верит, что сам Бог хочет неравен­ства, контраста, разнообразия. Стремление к равенству, к смешению, к однообразию — враг жизни и прогресса. «Для развития великих и сильных характеров необходимы великие общественные несправедливости». «Мил­лионы русских людей должны были прожить под давле­нием трех атмосфер — чиновничьей, помещичьей и церковной, хотя бы для того, чтобы Пушкин мог написать "Онегина", и "Годунова", чтобы построились Кремль и его соборы, чтобы Суворов и Кутузов могли одержать свои националь­ные победы».

Леонтьев выступал за особую мораль: мораль ценностей, а не мораль человече­ского блага. Сверхличная ценность выше личного блага. Достижение высших целей оправдывает жертвы и страдания истории. Надо заметить, что идея всеобщего блага была для Леонтьева безнравственной идеей. Он — за мораль силы.

У Леонтьева проводится разделение между «любовью к ближнему» и «любо­вью к дальнему». Первую (любовь к человеку) он защищает, вторую (к человече­ству) — высмеивает за надуманность и неправду, за непонимание «непоправимо­го трагизма жизни». Сама любовь должна быть связана со страхом перед Богом. «Та любовь к людям, которая не сопровождается страхом перед Богом, не зиждет­ся на Нем, — такая любовь не есть чисто христианская». Без страха Божия любовь к людям теряет свой глубокий смысл, легко превращается в сентиментальность.

Утверждая так называемый эстетический аморализм, Леонтьев выступает про­тив гуманистической морали. Так, герой романа «В своем краю» Мильнеев рассу­ждает: «Не в том дело, чтобы не было нарушений закона, чтобы не было страда­ний, но в том, чтобы страдания были высшего разбора, чтобы нарушение закона происходило не от вялости или грязного подкупа, а от страстных требований ли­ца!» «Что бояться борьбы и зла? Дайте и злу и добру свободно расширить крылья, дайте им простор... Растопчут кого-нибудь в дверях — туда и дорога». Для Леонть­ева характерно неверие в человеческий разум, в современную культуру с ее «по­эзией изящной безнравственности».

Леонтьев высоко оценивал деятельность Петра и Екатерины, поскольку они ориентировались на европейскую культуру, когда она переживала расцвет. А сей­час Европа находится в фазе уравнительного смешения, и ориентация на Европу может быть губительной для России.

Современную Россию Леонтьев не любил. «Нынешняя Россия мне ужасно не нравится. Не знаю, стоит ли за нее или на службе ей умирать? Я люблю Россию царя, монахов и попов, Россию красных рубашек и голубых сарафанов, Россию Кремля и проселочных дорог, благодушного деспотизма». Западная Европа, по мнению Леонтьева, переживает старость, а Россия подходит к ней. Глубокие со­мнения в русском народе, предчувствие грядущего разложения привели Леонтье­ва к выводу о том, что «надо подморозить Россию, чтобы она не "гнила"». Нужно мобилизовать все консервативные силы. «Слава Богу, что мы стараемся теперь за­тормозить хоть немного свою историю, в надежде на то, что можно будет позднее свернуть на вовсе иной путь. И пусть тогда бушующий и гремящий поезд Запада промчится мимо нас к неизбежной бездне социальной анархии». Задача идеоло­гии и государственной власти состоит в том, чтобы по возможности воспрепятст­вовать старению общества. Но как это сделать?

Спасение от третьей стадии Леонтьев видел в развитии «византийских» начал. Что же это такое? «Византизм в государстве значит самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов». Именно из византийского мира Россия заимство­вала принципы самодержавия, православия, склонность «к разочарованию во всем земном».

Народ нужно держать в повиновении. В этой связи предпочтительно, чтобы народ не был просвещен. «В наше время основание сносного монастыря полезнее учреждения двух университетов и целой сотни реальных училищ». Леонтьев вы­соко оценивал «наш сельский поземельный мир».

Идеальное устройства страны, по мнению Леонтьева, таково: «Государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью подвижно, вообще сурово, иногда и до свирепости; церковь должна быть независимее нынешней, ие­рархия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее; быт должен быть поэти­чен, разнообразен в национальном, обособленном от Запада единстве; законы, принципы власти должны быть строгие, люди должны стараться быть лично доб­рее — одно уравновесит другое; наука должна развиваться в духе глубокого пре­зрения к своей пользе».

Леонтьев верил, что Россия должна спасти разлагающийся и погибающий за­падный мир. Он призывал к созданию новой цивилизации. Поворотным пунктом для нас, русских, должно быть взятие Царьграда и заложение там основ нового культурно-государственного здания.

От традиционного славянофильства Леонтьева отличает нелюбовь к южным славянам, особенно болгарам. В южном славянском мире уже распространились ненавистные европейские мещанские начала. Леонтьев предпочитал южным сла­вянам поляков за их верность католицизму, аристократизм; он высоко ценил гре­ков как хранителей византийского православия. Леонтьев дорожил в первую оче­редь не славянизмом, а византизмом, который ставил на передний план интересы церкви и подчинял им интересы политические. Более того, он не хотел освобожде­ния южных славян, поскольку верил, что под гнетом турок они будут духовно вы­ше и оригинальнее, а при освобождении потеряют своеобразие, либерально-демо­кратические принципы поставят выше Церкви и старых святынь.

Если бы в России не было принудительных византийских начал, то господство народных начал привело бы ее к разложению. «Русские люди не созданы для сво­боды. Без страха и насилия у них все прахом пойдет» Великий народ может про­цветать только под воздействием организующей его принудительной идеи. «На­циональное начало вне религии не что иное, как начало эгалитарное, либеральное медленно, но зато верно разрушающее». Здесь, однако, нужно отметить противо­речие во взглядах Леонтьева на Россию. С одной стороны, он полагал, что идея революции в России поддерживается исключительно интеллигенцией и чужда народу; с другой стороны, он считал, что в русском народе есть непреодолимая склонность к бунту, анархии.

Леонтьев предсказывал, что надвигается мировая социальная революция. Гу­манизм переродится в антигуманизм. «Эта новая культура будет очень тяжела для многих, и замесят ее люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страш­ном для непривычных».

О социалистах он говорил, что «все существенные стороны охранительных учений им понадобятся. Им нужен будет страх, нужна будет дисциплина, им понадобятся предания покорности, привычка к повиновению».

В ряде случаев взгляды Леонтьева были близки к официальной идеологии, вы­раженной К. Н. Победоносцевым, М. Н. Катковым, Д. А. Толстым.

Константин Петрович Победоносцев (1827-1907)— государственный дея­тель, правовед, публицист. Был профессором кафедры гражданского права в Мос­ковском университете, сенатором, членом Государственного совета, обер-прокуро­ром Синода, преподавателем великих князей, в том числе будущих императоров Александра III и Николая II.

Победоносцев критиковал западноевропейские устои государственности и об­щественной жизни; выступал против парламентаризма, конституционной монархии. В одной из речей (март 1881) он говорит: «В России хотят ввести конститу­цию... А что такое конституция? Ответ на этот вопрос дает нам Западная Европа. Конституции, там существующие, есть орудия всякой неправды, источник всяких интриг».