Глава 13 оплеванная голубая гостиная

- Барышня, там какой-то лакей

спрашивает вас. Говорит, что его

хозяин хочет видеть вас.

- Ну и дура! Когда ты выучишься

разговаривать как следует? Нужно

сказать: явился некий гонец,

чтобы узнать, находите ли вы

удобным для себя оказать прием?

"Смешные драгоценные"

Если бы любого из светских парижан первой половины XVII века вы спросили,

какой самый приятный уголок в Париже, он ответил бы незамедлительно, что это

голубой салон госпожи де Рамбуйе.

Дочь французского посланника в Риме, урожденная де Вивонн, маркиза де

Рамбуйе была утонченнейшим человеком, и притом с самого детства. Попадаются

такие натуры! Выйдя замуж и основавшись в Париже, маркиза не без основания

нашла, что парижское общество несколько грубовато. Поэтому она решила

окружить себя самым лучшим, что было в столице, и стала собирать в своем

отеле цвет общества, отделав для приемов ряд комнат, из которых наибольшей

славой пользовалась обитая голубым бархатом гостиная.

Больше всего на свете госпожа де Рамбуйе любила литературу, почему ее

салон и приобрел преимущественно литературное направление. Но, вообще

говоря, народ хлынул в салон довольно разношерстный. Засверкал в кресле

Жан-Луи Бальзак-светский писатель, появился разочарованный мыслитель герцог

Ларошфуко и печально стал доказывать госпоже де Рамбуйе, что наши

добродетели есть не что иное, как скрытые пороки. Утешал публику салона,

расстроенную мрачным герцогом, оживленнейший остряк Вуатюр, ряд

интереснейших диспутов развернули господа Котэн, Шаплен, Жиль Менаж и многие

другие.

Узнав, что лучшие умы Парижа заседают у Рамбуйе, в салон немедленно

явились милейшие маркизы с кружевами на коленах, вечерние остроумцы,

посетители театральных премьер, сочинители-дилетанты и покровители муз,

авторы любовных мадригалов и нежных сонетов. За ними потянулись светские

аббаты, и само собою разумеется, что слетелся рой дам.

Появился Боссюэ, прославивший себя впоследствии тем, что не было во

Франции почти ни одного знаменитого покойника, над гробом которого Боссюэ не

произнес бы прочувствованной проповеди. Первую же из своих проповедей,

правда не над покойником, Боссюэ сказал именно в салоне Рамбуйе, будучи

шестнадцатилетним мальчишкой. Боссюэ говорил речь до поздней ночи, что дало

повод Вуатюру сказать, когда оратор закончил, изложив все, что у него

накопилось в голове:

- Сударь! Мне никогда еще не приходилось слышать, чтобы проповедовали в

столь раннем возрасте и в столь позднее время.

Среди всей компании одно время видели бродящего по гостиным отца

французской драматургии Пьера Корнеля, и что он там делал-неизвестно. Надо

полагать- присматривался.

Дамы-посетительницы Рамбуйе-очень быстро ввели моду, целуясь при встрече,

именовать друг друга "моя драгоценная". Словечко "драгоценная" очень

понравилось в Париже и осталось навсегда как постоянное прозвище дам,

украшающих гостиную Рамбуйе.

Загремели стихи в честь драгоценной маркизы, причем поэты называли ее

очаровательной Артенис, переставив буквы в имени Катерина. В честь

блистающей в салоне матери юной дочке ее-Жюли Рамбуйе-поэты составили целый

венок мадригалов. За этими мадригалами последовали остроты, фабриковавшиеся,

преимущественно, маркизами. Остроты были первосортные, но до того сложные,

что для того, чтобы понять их, требовались длительные разъяснения. Нашлись,

правда, за стенами салона отверженные личности, утверждавшие, что остроты

эти просто глупы, а авторы их бездарны в беспредельной степени.

До сих пор все это было бы полгоря, если бы, вслед за мадригалами и

остротами, Катерина Рамбуйе со своими сподвижниками не занялась большой

литературой вплотную. В голубой гостиной читали вслух новые произведения и

обсуждали их. А раз так-то составлялось мнение, и мнение это становилось

обязательным в Париже.

Чем дальше, тем выше поднималась утонченность, и мысли, высказываемые в

салоне, становились все загадочнее, а формы, в которые их облекали, все

вычурнее.

Простое зеркало, в которое смотрелись драгоценные, превратилось, на их

языке, в "советника грации". Выслушав какую-нибудь любезность от маркиза,

дама отвечала ему:

- Вы, маркиз, подкладываете дрова любезности в камин дружбы.

Истинным пророком салона Рамбуйе и других салонов, которые устроили у

себя подражательницы Рамбуйе, стала некая дама, сестра драматурга Жоржа

Скюдери. Жорж Скюдери прославился тем, во-первых, что считал себя не просто

драматургом, а первым драматургом Франции. Во-вторых, он был отмечен тем,

что не имел никакого драматургического дарования. В-третьих же, нашумел тем,

что, когда вышла в свет знаменитейшая из всех пьес Корнеля "Сид", Скюдери

наделал Корнелю всевозможных гадостей, написавши, что, не говоря уж о том,

что пьеса Корнеля безнравственна, она, кроме того, и не пьеса вообще, так

как написана она не по Аристотелевым законам драматургии.

Правда, в последнем Скюдери не успел, потому что никому и никогда не

удастся доказать, даже и призвавши на помощь Аристотеля, что имеющее успех,

написанное хорошими стихами, интересно развивающееся произведение,

содержащее в себе выигрышные, прекрасно очерченные роли,-не есть пьеса. И

недаром впоследствии, под шумок, мой герой-выскочка, королевский камердинер

и обойщик-говорил, что все эти Аристотелевы правила представляют собою сущий

вздор и что существует только одно-единственное правило-надо писать пьесы

талантливо.

Так вот, у завистника Жоржа Скюдери была сестра Мадлена. Первоначально

она была гостьей в салоне Рамбуйе, а затем основала свой собственный салон

и, будучи уже в зрелом возрасте, сочинила роман под названием "Клелия,

Римская история". Римская история была в нем, собственно, ни при чем.

Изображены были под видом римлян видные парижане. Роман был галантен,

фальшив и напыщен в высшей степени. Парижане зачитались им совершенно, а для

дам он стал просто настольной книгой, тем более что к первому тому его была

приложена такая прелесть, как аллегорическая Карта Нежности, на которой были

изображены Река Склонности, Озеро Равнодушия, Селения Любовные Письма и

прочее в этом роде.

Громадный воз чепухи въехал во французскую литературу, и галиматья

совершенно заполонила драгоценные головы. Кроме того, последовательницы

Мадлены Скюдери окончательно засорили язык и даже поставили под удар и самое

правописание. В одной из дамских голов созрел замечательный проект: для того

чтобы сделать правописание доступным для женщин, которые, как всегда,

значительно поотстали от мужчин, дама предложила писать слова так, как они

выговариваются. Но не успели закрыться рты, раскрывшиеся вследствие этого

проекта, как грянула над драгоценными беда.

В ноябре 1659 года разнесся слух, что господин де Мольер выпускает в

Бурбоне свою новую одноактную комедию. Заглавие ее чрезвычайно

заинтересовало публику-пьеса называлась "Смешные драгоценные". 18 ноября, в

один вечер с пьесой Корнеля "Цинна", Мольер показал свою новинку.

С первых же слов комедии партер радостно насторожился. Начиная с пятого

явления дамы в ложах вытаращили глаза (явления мы считаем по тому тексту

"Драгоценных", который дошел до наших дней). В восьмом явлении изумились

маркизы, сидевшие, по обычаю того времени, на сцене, по бокам ее, а партер

стал хохотать и хохотал до самого конца пьесы.

Содержание же пьесы было таково. Две барышни-дуры, Като и Мадлон,

начитавшиеся Скюдери, прогнали двух женихов по той причине, что они

показались им недостаточно утонченными людьми. Женихи отомстили. Они

нарядили двух своих лакеев маркизами, и эти пройдохи явились к дурам в

гости. Те приняли жуликов слуг с распростертыми объятиями. Наглый Маскариль

битый час нес глупым барышням всякую околесину, а другой мошенник, лакей

Жодле, врал про свои военные подвиги. Маскариль с наглой рожей не только

читал, но даже пел стихотворение своего собственного сочинения в таком

примерно роде:

Пока, не спуская с вас взора,

Я любовался вами в сиянии дня,

Ваш глаз похитил сердце у меня.

Держите вора, вора, вора!

- Вора! Вора!!-завывал лакей под рев партера.

Оплеванными оказались: и карты нежности, и салоны, в которых сочиняются

подобные стихи, но, кроме того, оказались оплеванными и авторы и посетители

этих салонов, причем в последнем отношении и придраться к чему-нибудь было

трудно, потому что изображались не настоящие маркизы, а лишь лакеи,

переодетые маркизами.

На сцене играли разудалый фарс, и отнюдь не невинный. Это был фарс нравов

и обычаев сегодняшнего Парижа, а обладатели этих нравов и создатели этих

обычаев сидели тут же, в ложах и на сцене. Партер грохотал и мог тыкать в

них пальцами. Он узнал салонных бар, которых бывший обойщик осрамил при всей

честной публике. В ложах тревожно перешептывались: в публике побежал слух,

что Като-это, несомненно, Катерина Рамбуйе, а Мадлон - это Мадлена Скюдери.

Маркизы на сцене сидели багровые. Носильщики внесли Маскариля-Мольера.

Его идиотский парик был так велик, что концы его при поклонах подметали пол,

а на макушке сидела маленькая, как шиш, шляпа. На штанах были запущены

чудовищные кружева на коленях. Лжевиконта Жодле играл старик Жодле, и оба

комика только что не кверху ногами ходили, потешая публику, отпуская ряд

двусмысленнейших во всех отношениях фортелей. Прочие актеры им в этом

соответствовали, в том числе и мадемуазель Дебри, игравшая роль Мадлоны,

дочки Горжибюса.

Полюбуйтесь, какие у нас милые маркизы и драгоценные барышни! Позвольте,

ведь это же лакеи?! Конечно, лакеи, но у кого же они переняли эти манеры?..

Осмеял! Осмеял! Осмеял до последней ленты костюм, и эти стихи, и чопорность,

и фальшь, и грубость в обращении с низшими!

Когда Мольер в прорезы глаз в маске метнул взор в публику, он увидел в

ложе сидящую впереди своей свиты уважаемую госпожу Рамбуйе. Почтенная

старуха, как всеми было замечено, была зелена от злобы, она прекрасно

раскусила пьесу. Да и не она одна! Какой-то старик из партера закричал среди

действия:

- Мужайся, Мольер! Это настоящая комедия! Бомба разорвалась настолько

близко от рядов самих драгоценных, что паника началась немедленно, причем

первым покинул войско Рамбуйе один из вернейших ее поклонников и

знаменосцев, бросивши врученное ему знамя прямо в грязь. Дезертиром стал не

кто иной, как поэт господин Менаж.

Выходя после представления, Менаж взял под руку господина Шаплена и

зашептал:

- Дорогой мой, нам придется сжечь то, чему мы поклонялись... Надо

сознаться, что занимались мы в салонах порядочной ерундой!

К этому господин Менаж добавил, что пьеса, по его мнению, очень едкая и

сильная и что вообще он все это предвидел...

Но что именно предвидел Менаж, мы не знаем, так как дальнейшие его слова

пропали в шуме карет.

Театр погас. На улицах совсем стемнело. Мольер, закутавшись в плащ, с

фонарем в руках, покашливая от ноябрьской сырости, стремился к Мадлене. Его

манил огонь в очаге, но больше манило другое. Он спешил увидеть сестру и

воспитанницу Мадлены, Арманду Бежар, ту самую Мену, которая шесть лет назад

играла Эфира в Лионе. Теперь она превратилась в шестнадцатилетнюю девушку.

Мольер спешил увидеть Арманду, но болезненно морщился при мысли о глазах

Мадлены. Эти глаза становились неприятными всякий раз, когда Мольер вступал

в оживленную беседу с кокетливой и вертлявой Армандой.

Мадлена все простила: и лионскую историю с Дюпарк, простила и примирилась

с госпожою Дебри, а теперь в Мадлену как бы вселился бес!

В ноябрьской темноте, в промозглом тумане, по набережной бежит фонарь.

Господин Мольер! Шепните нам, нас никто не слышит, сколько вам лет? Тридцать

восемь, а ей-шестнадцать! И, кроме того, где она родилась? Кто ее отец и

мать? Вы уверены в том, что она сестра Мадлены?..

Он не хочет отвечать. А может быть, и не знает того, о чем мы спрашиваем.

Значит, не стоит и заговаривать на эту тему. Можно поговорить о другом.

Например, о той ошибке, которую Мольер допустил в "Драгоценных", затронув

бургонских актеров:

- Куда вы отдадите свою пьесу?

- Конечно, им, королевским актерам,-отвечал плут Маскариль

язвительно,-ведь они одни только и умеют читать стихи!

Господин Мольер напрасно задел бургонцев. Понимающим людям ясно, что он

человек другой школы и сам эту школу создает, а Монфлёри уж вовсе не такой

плохой актер, как Бержерак это утверждал. Пути бургонцев и Мольера разные, и

не следует бургонцев затрагивать, тем более что такими выходками, как в

"Драгоценных", ничего доказать нельзя, а ссориться со всеми крайне опасно!

Глава 14 ПОСЕЯВШИЙ ВЕТЕР

На следующий же день господин Мольер получил официальное извещение от

парижских властей о том, что пьеса его "Смешные драгоценные" к дальнейшим

представлениям воспрещается.

- Палачи!-пробормотал господин де Мольер, опускаясь в кресло.-Кто мог это

сделать?..

Нужно заметить, что Мольер впервые испытал то, что в дальнейшем, это

можно предсказать, ему придется часто испытывать. Описывать его состояние не

стоит. Тот, у кого не снимали пьес после первого успешного представления,

никогда все равно этого не поймет, а тот, у кого их снимали, в описаниях не

нуждается. Но все-таки, кто же это сделал? Неизвестно. Говорили, что добился

запрещения какой-то видный и сильный посетитель салонов типа салона госпожи

Рамбуйе. Во всяком случае, надо отдать справедливость драгоценным: на удар

Мольера они ответили очень мощным ударом.

Придя в себя, Мольер стал соображать, что делать и куда бежать, чтобы

спасти пьесу. Было только одно лицо во Франции, которое могло исправить

положение. Только у него можно было найти защиту в этом каверзном случае,

ибо это лицо бесстрастно и беспристрастно и защищено от влияния каких бы то

ни было литературных партий. Но увы! Этого лица тогда, как назло, не было и

Париже.

Тогда мой герой решил прежде всего послать этому лицу пьесу на просмотр.

И тут же набросал в голове черновик защитительной речи:

"Ваше величество! Здесь очевидное недоразумение! "Драгоценные"-это просто

веселая комедия... Ваше величество, как человек, обладающий исключительным

вкусом и тонким пониманием вещей, без сомнения, разрешит этот забавный

пустячок!.."

Пьеса была отправлена на просмотр королю. Но, кроме того, энергичный

директор Малого Бурбона предпринял и ряд других действий. Произошло

совещание с Мадленой, забегала встревоженная труппа, де Мольер куда-то

поехал наводить справки и кланяться, а вернувшись, решил прибегнуть еще к

одному способу, для того чтобы вернуть пьесу к жизни.

Способ этот издавна известен драматургам и заключается в том, что автор,

под давлением силы, прибегает к умышленному искалечению своего произведения.

Крайний способ! Так поступают ящерицы, которые, будучи схвачены за хвост,

отламывают его и удирают. Потому что всякой ящерице понятно, что лучше жить

без хвоста, чем вовсе лишиться жизни.

Мольер основательно рассудил, что королевские цензоры не знают, что

никакие переделки в произведении ни на йоту не изменяют его основного смысла

и ничуть не ослабляют его нежелательное воздействие на зрителя.

Мольер отломил не хвост, а начало пьесы, выбросив какую-то вступительную

сцену, а кроме того, прошел пером и по другим местам пьесы, портя их по мере

возможности. Первая сцена была необходима, и удаление ее снизило качество

пьесы, но ничего не изменило в основном ее стержне. По-видимому, в этой

сцене заключались данные, говорящие о том, что Като и Мадлон- парижанки, а

цель автора была в том, чтобы успокоить цензоров, подчеркнув то

обстоятельство, что Като и Мадлон-не парижанки, а провинциалки, недавно

приехавшие в Париж.

Пока лукавый комедиант хитрил, марая свою пьесу, в Париже происходило

что-то неслыханное. Не только в самом городе, но, будто бы, на пятьдесят лье

в окружности только и говорили, что о "Смешных драгоценных". Слава

постучалась в дверь господина Мольера и прежде всего приняла облик некоего

литератора Сомеза. Тот бушевал в салонах, доказывая, что Мольер-

просто-напросто плагиатор, а кроме того, пустой и очень поверхностный

фарсер. С ним соглашались.

- Он все похитил у аббата Депюра!-кричали литераторы в гостиных.

- Ах, нет!-возражали другие.-Материал этого фарса похищен у итальянцев!

Известие о запрещении подлило масла в огонь. Все хотели видеть пьесу, в

которой осмеивались люди высшего круга-посетители салонов. В то время когда

парижане кипели, обсуждая новинку, книгопродавец де Люинь явился в театр и

покорнейше попросил предоставить ему копию рукописи, каковая ему

предоставлена не была. Словом, каждый работал в своем направлении, и в конце

концов хитрая механика Мольера дала хорошие результаты.

Он нашел каких-то покровителей среди сильных мира сего, весьма умело

сослался на то, что будет искать защиты у короля, и недели через две комедию

разрешили к представлению, но с исправлениями.

Ликовали в труппе неописуемо, а Мадлена шепнула Мольеру только одну

фразу:

- Поднимайте цены вдвое!

Практичная Мадлена была права. Верный барометр театра-касса-показал бурю.

2 декабря состоялось второе представление, и театр, дававший при

обыкновенных сборах примерно четыреста ливров в вечер, дал в этот вечер

тысячу четыреста ливров. Дальше пошло так же. Мольер стал давать

"Драгоценных" в комбинации либо с корнелевскими, либо со скарроновскими

пьесами, и каждый раз с аншлагами.

Все тот же фельетонист Жан Лоре в выпускаемой им стихотворной "Газете"

писал, что пьеса-пустая и балаганная, но, нужно признаться, очень смешная:

Я думал-колик не снесу,

Вот посмеялся вволю!

За вход я отдал тридцать су,

Смеялся на десять пистолей!

Книгопродавец и издатель Гильом де Люинь своей цели достиг. Каким-то

таинственным образом ему удалось добыть копию рукописи "Драгоценных", и он

известил Мольера, что начинает печатать пьесу. Тому только и оставалось, что

согласиться на это. Он написал предисловие к пьесе, начинающееся словами:

"Однако это странно, что людей печатают помимо их желания!" Но на самом деле

ничего неприятного в том, что пьеса печатается, не было, тем более что

предисловие к пьесе дало возможность автору высказать некоторые свои

соображения относительно "Драгоценных".

Драгоценные, по мнению Мольера, не должны обижаться на эту пьесу, потому

что в ней изображены лишь смешные их подражательницы. Ведь всегда возле

хорошего на свете заводятся дрянные обезьяны... и тому подобное. Кроме того,

Мольер скромно сообщал, что он находился в пределах сатиры честной и

дозволенной, когда сочинял эту пьесу.

Надо опасаться, что Мольер мало кого убедил своим предисловием, и в

Париже нашлись люди, которые заметили, что сатира действительно, как

известно всякому грамотному, бывает честная, но навряд ли найдется в мире

хоть один человек, который бы предъявил властям образец сатиры дозволенной.

Впрочем, предоставим Мольеру защищаться, как он умеет. Ему это необходимо,

потому что стало совершенно ясным, что со времени премьеры "Драгоценных" он

привлек на себя весьма большое и мрачноватое внимание. И господин Мольер,

помимо всякого даже своего желания, в дальнейшем устроился так, что это

внимание ничуть не ослабело.