Мы неспособны к беспримесному наслаждению

От слабости нашей природы проистекает, что нам не дано пользоватьсявещами в их простом и естественном состоянии. Все, что бы мы ни употребляли,подверглось тем или иным изменениям. Это относится и к металлам: даже золото — и к нему приходится что-нибудь примешивать, чтобы сделать его пригоднымдля наших нужд. Ни столь простая и ясная добродетель, с какой мысталкивались у Аристона, Пиррона и затем стоиков, провозгласивших ее цельюжизни, ни наслаждение киренаиков и Аристиппа в чистом виде не достижимы длянас. Среди доступных нам удовольствий и благ не существует ни одного,которое было бы свободно от примеси неприятного и стеснительного,

medio de fonte leporum

Surgit amari aliquid, quod in ipsis floribus angat. [2107]

Наше высшее наслаждение проявляется в таких формах, что становитсяпохожим на жалобы и стенания. Разве мы не могли бы сказать, что это —предсмертные муки? И когда мы тщимся изобразить это наслаждение во всей егополноте, то приукрашаем его эпитетами и свойствами, связанными со страданиеми болезнью, каковы, например, такие слова, как: истома, спазмы, изнеможение,обмирание, morbidezza [2108]. Не есть ли это вернейшеесвидетельство кровной близости и единства наслаждения и боли? Глубокаярадость заключает в себе больше суровости, чем веселья, крайнее и полноеудовлетворение — больше успокоения, чем удовольствия. Ipsa felicitas, senisi temperat, premit [2109]. Блаженство истощает человека. Это то, о чем говорит один небольшойдревнегреческий стих [2110], содержание которого сводится к следующему: «богипродают всякое ниспосылаемое нам ими благо», что означает: они не даруют намни одного совершенного и чистого блага, и мы покупаем его ценойсодержащегося в нем зла.

Тяготы и удовольствия — вещи крайне различные по природе — каким-тообразом соединяются природными узами. Сократ говорит, что некий бог сделалпопытку сплотить в нечто целое и слить воедино страдание и наслаждение, но,так как ему не удалось осуществить этот замысел, он придумал связать их другс другом хотя бы хвостами [2111]. Метродор говорил, что не бывает печали безпримеси удовольствия [2112]. Не знаю, что именно имел он в виду, но я слегкостью представляю себе, что можно намеренно, добровольно и с охотойлелеять свою грусть, и настаиваю на том, что, кроме честолюбия, — а онотакже может сюда примешиваться — во всем этом сквозит еще нечто приятное изаманчивое, которое тешит нас и льстит нашему самолюбию посреди самойбезысходной и тягостной грусти. Разве не существует душ, которые, можносказать, питаются ею?

est quaedam flere voluptas. [2113]

И некий Аттал заявляет у Сенеки [2114], что воспоминание о потерянных намидрузьях нам столь же приятно, как горечь в очень старом вине, —

Minister vetuli, puer, Falerni

Ingere mi calices amariores [2115] —

или как яблоко с легкой кислинкой. Природа раскрывает перед нами этосмешение: живописцы показывают, что одни и те же движения и морщинкинаблюдаются на лице человека и когда он плачет, и когда он смеется. И всамом деле, проследите за работой живописца, пока он не закончил изображениятого или другого из этих двух состояний — и вы так и не сможете установить,какое из них перед вами. Вспомним также, что безудержный смех порождаетслезы. Nullum sine auctoramento malum est [2116].

Мысленно представляя себе человека, испытывающего все желанные для негорадости, — вообразим такой случай, когда все тело этого человека навекиохвачено наслаждением, подобным тому, какое бывает при акте оплодотворения,в момент наибольшей остроты ощущений, — я явственно вижу, как он изнемогаетпод бременем своего блаженства, и чувствую, что ему не под силу выдерживатьстоль беспримесное и столь всеобъемлющее непрерывное наслаждение. Идействительно, едва насытившись им, он уже бежит от него и, побуждаемыйестественным чувством, торопится спрыгнуть сам со ступеньки, на которой емуникоим образом не устоять и с которой он боится сверзиться вниз.

Когда я с предельной откровенностью исповедуюсь себе самому, яобнаруживаю, что даже лучшее, что только есть во мне, даже оно окрашеноизвестным оттенком порочности. И я опасаюсь, как бы Платон, прислушайся онповнимательнее — что, несомненно, он делал не раз — к самой безупречной изсвоих добродетелей (а ведь я — искреннейший и преданнейший поклонник, какоготолько можно сыскать, как этой его добродетели, так и других, скроенных потакому же образцу), так вот, как бы Платон не уловил в этой своейдобродетели некоего фальшивого тона, неизбежного в той совокупности, какуюпредставляет собой человек, правда тона глухого и ощутимого лишь собственнымслухом. Человек во всем и везде — ворох пестрых лоскутьев. И даже законы,блюстители справедливости, не могли бы существовать, если б к ним непримешивалась несправедливость; Платон замечает [2117], что кто притязаеточистить их от непоследовательностей и неудобств, тот пытается отрубитьголову гидре. Omne magnum exemplum habet aliquid ex iniquo, quod contrasingulos utilitate publica rependitur, — говорит Тацит [2118].

Равным образом верно и то, что наши умы бывают иногда слишком светлымии прозорливыми в делах как частной, так и общественной жизни; ясности ипроницательности подобных умов присуща чрезмерная утонченность илюбознательность. Чтобы принудить их покоряться общепринятым правилам иобычаям, нужно отнять у них излишнюю пытливость и остроту; чтобыприспособить их к нашему смутному земному существованию, нужно придать имнекоторую тяжеловесность и заставить их потускнеть. Но бывают также умыобыденные и менее яркие, которые более пригодны для ведения дел и лучшесправляются с ними. Возвышенные и утонченные воззрения философии бесплодны вприложении к повседневной действительности. Эта повышенная живость души, этабеспокойная подвижность и гибкость ее препятствует нам в житейских занятиях.Нужно вести предприятия человеческие проще, не мудрствуя, и добрую долю вних оставлять на усмотрение и произвол судьбы. Освещать дела слишком тонко иглубоко нет никакой надобности: наблюдая столь противоречивое освещение имногообразие форм, теряешься: volutantibus res inter se pugnantes,obtorpuerant animi [2119].

Вот что древние рассказывают о Симониде [2120]: так как его воображение,пытаясь ответить на предложенный царем Гиероном вопрос, — а на обдумываниеответа ему было дано несколько дней — предлагало ему множество все новых иновых остроумных и тонких решений, он, колеблясь, какое же из них счестьнаиболее правильным, отчаялся в конце концов отыскать истину.

Кто пристально разглядывает и старается охватить все до одногообстоятельства и все следствия, тот сам себе затрудняет выбор: обычнаясмекалка с таким же успехом делает свое дело и достаточна для разрешения какмалых, так и больших вопросов. Оглянитесь вокруг себя, и вы увидите, чтолучшие хозяева — это те, кто меньше всего мог бы ответить, каким образом онидобиваются этого, и что велеречивые говоруны чаще всего не достигают ничегопутного. Я знаю одного такого великого болтуна и превосходного мастерарасписывать все, относящееся к любому виду хозяйственных дел; но онглупейшим образом пропустил сквозь пальцы сто тысяч ливров годового дохода.Знаю я и другого: этот уверяет, что разбирается в делах лучше, чем кто-либодругой; притом же на свете не сыщешь более благородной души и другого такогокладезя всяких знаний. А между тем слуги его утверждают, что, когда доходитдо дела, он оказывается совсем не таким. При этом я отнюдь не ставлю этимгосподам в счет случайные бедствия разного рода.