Глава xix

О свободе совести [2088]

Дело обычное, что добрые намерения, если их приводят в исполнение не вмеру усердно, толкают людей на весьма дурные дела. В той распре, из-закоторой Францию наших дней терзают гражданские войны, лучшая и наиболеездравая партия несомненно та, что отстаивает и древнюю веру и древнеегосударственное устройство этой страны [2089]. И все же между честными идобропорядочными людьми, взявшими ее сторону (ибо я никоим образом не говорюо тех, кто пользуется удобным случаем, чтобы свести личные счеты, насытитьсвою алчность или снискать благоволение принцев; я говорю лишь о тех, ктоидет за ней, движимый искренней приверженностью к своей вере и стремлением кмирному существованию и благоденствию родины), так вот, говорю я, среди этихпоследних можно встретить довольно много таких, кого страсть увлекает запределы разумного и заставляет принимать порою решения несправедливые,жестокие и вдобавок еще и безрассудные.

Известно, что в те далекие времена, когда впервые утверждалась нашарелигия и с нею начинали считаться законы, рвение к ней вооружило многихпротив языческих книг, от чего ученые люди понесли ни с чем не сравнимыйущерб; полагаю, что эти бесчинства причинили науке гораздо больше вреда,нежели все пожары, произведенные варварами [2090]. И Корнелий Тацит —достоверный свидетель этому, ибо хотя император Тацит, его потомок, изаполнил благодаря особым указам его «Анналами» все книгохранилища мира, всеже ни один полный экземпляр их так и не уцелел после старательных поисковтех, кто жаждет расправиться с ними из-за пяти или шести ничтожныхзамечаний, враждебных нашей вере [2091]. Эти люди повинны также и в том, что,не колеблясь, расточали лживые похвалы всем без исключения императорам,стоявшим за нас, и огульно осуждали действия и поступки тех из них, которыебыли против нас, как это нетрудно увидеть на примере императора Юлиана,прозванного Отступником [2092].

А между тем это был человек и впрямь великий и редкостный,запечатлевший в своей душе наставления философии и почитавший обязанностьюруководствоваться ими во всей своей деятельности. И поистине нет ни однойдобродетели, замечательные образцы которой он не оставил бы по себе. Чтокасается целомудрия (а о нем ясно свидетельствует вся его жизнь), то тут мыможем прочесть о нем нечто такое, что роднит его с Александром и Сципионом:имея в своей власти множество пленниц поразительной красоты, он не пожелалвзглянуть ни на одну, и это произошло тогда, когда он был в полном расцветесил: ведь ему минул всего лишь тридцать один год, когда он был убитпарфянами [2093]. Что касается его правосудия, то он не гнушался брать на себятруд лично выслушивать тяжущихся и, хотя из любознательности расспрашивалвсех представших перед ним, какой они веры, все же, несмотря навраждебность, которую он испытывал к нашей, признание в принадлежности к нейнисколько не отягощало чаши его весов. Он сам придумал несколько хорошихзаконов и отменил немало податей и налогов, введенных его предшественниками.

Мы располагаем показаниями двух превосходных историков, очевидцев егодеяний. Один из них, Марцеллин, сетует [2094]во многих местах составленной имистории на тот из его указов, который запрещал христианам иметь свои школы истрожайше возбранял христианским риторам и грамматикам всякое преподавание.Марцеллин говорит, что было бы хорошо, если бы этот его поступок осталсянеизвестным. Весьма вероятно, что если бы Юлиан принимал против наскакие-нибудь более жестокие меры, Марцеллин не забыл бы упомянуть об этом,ибо он был очень привержен нашей религии. Юлиан был суров по отношению кнам, это верно, но он не был нашим беспощадным врагом, ибо даже люди нашейверы рассказывают о нем следующую историю [2095]. Однажды, когда онпрогуливался в окрестностях города Халкедона, Марис, епископ этого места,осмелился назвать его негодяем и христопродавцем. Юлиан ограничился тем, чтосказал ему на это: «Поди прочь, несчастный, и оплакивай слепоту свою!»Епископ бросил ему в ответ: «Возношу благодарение Иисусу Христу, ибо онлишил меня зрения, дабы я не видел бесстыдной рожи твоей». Юлиан и тутпроявил терпение истинного философа. Как бы там ни было, а этот случай неочень-то совместим с теми рассказами о жестокостях, которые он якобы творилпо отношению к нам. «Он был, — говорит Евтропий [2096], второй из моихсвидетелей, — врагом христианского учения, но он не проливал кровихристиан».

Возвращаясь к вопросу об отличавшей его справедливости, скажу, что нетничего, пожалуй, такого, что можно было бы поставить ему в вину, кроместрогостей, применявшихся им в начале его правления, против тех, ктопримыкал к партии, поддерживавшей его предшественника Констанция [2097]. Чтокасается присущей ему умеренности, то он неизменно вел солдатский образжизни, как тот, кто готовится и приучает себя к тяготам и невзгодам войны [2098]. Его способность бодрствовать была такова, что, деля ночь на три или,порой, на четыре части, он отдавал отдыху лишь самую меньшую; остальноевремя он тратил на то, чтобы лично проверять состояние своих войск и несениеслужбы дозорами, или на чтение, ибо наряду с прочими редкостными своимикачествами он был к тому же превосходно осведомлен в любом роде литературы.Передают, что Александр Великий, ложась в постель, из опасения, как бы сонне помешал ему заниматься и думать, приказывал ставить у изголовья своеголожа чашу, над которой держал руку с зажатым в ней медным шариком; он делалэто для того, чтобы, в случае если дремота одолеет его и пальцы, ослабев,разожмутся, этот шарик, упав в чашу, разбудит его своим стуком [2099]. ДушаЮлиана, однако, бывала настолько поглощена тем, к чему он стремился, ивинные пары, благодаря поразительной умеренности его образа жизни, так малоомрачали ее, что он отлично обходился и без этого ухищрения. Что касаетсяего дарований в военном деле, то он блистал всеми качествами великогополководца. Почти всю свою жизнь он провел в непрерывных походах, и побольшей части в союзе с нами [2100], во Франции, против алеманнов и франков, имы не находим упоминания о человеке, который повидал бы на своем векустолько опасностей, сколько пришлось изведать ему, и который чаще еговыказывал бы личную доблесть.

Смерть его имеет черты сходства со смертью Эпаминонда, ибо он также былпоражен стрелой и пытался вырвать ее, — и он достиг бы этого, если быстрела, оказавшись по краям режущей, не поранила ему руку и не отняла у неесилу. Он настойчиво требовал, чтобы несмотря на состояние, в котором оннаходился, его снова отнесли в гущу сражения, и он мог бы одобрять своихвоинов, хотя они и без него дрались на этот раз весьма храбро вплоть до тогомгновения, когда ночь разъединила противников [2101]. Благодаря философии онусвоил себе презрение к жизни и к делам человеческим. Он твердо верил вбессмертие души.

В делах религии он был кругом неправ и заслуживает порицания. Егопрозвали Отступником потому, что он отрекся от нашей религии. Впрочем, мнекажется более правдоподобным, что она никогда и не была ему по сердцу, ночто, подчиняясь законам, он притворялся, будто почитает ее, пока не захватилвласть над всей империей. Он был настолько привержен своей религии, чтосовременники, даже из числа его единоверцев, посмеивались над ним,утверждая, что, если бы ему удалось одолеть парфян, он истребил бы всехбыков, какие только водятся на свете, беспрерывно принося их в жертву своимбогам. Он был, к тому же, неравнодушен к искусству гадания и доверял всякогорода прорицаниям. Умирая, он, среди прочего, говорил, что испытывает к богамчувство великой признательности и благодарит их за то, что они не возымелижелания убить его неожиданно, но заблаговременно оповестили о часе и местекончины, причем послали ему не легкую и презренную смерть, подобающуюлентяям и неженкам, и не томительную и медленную, полную страданий, но сочлиего достойным умереть столь благородным образом, посреди его победоносногошествия и в разгар его славы. Ему явился призрак, совсем так же, как МаркуБруту [2102]. В первый раз грозное видение предстало ему, когда он находился вГаллии; затем призрак снова явился ему в Персии, перед самой его смертью.Слова, которые Юлиан будто бы произнес, почувствовав, что поражен насмерть:«Ты победил, Назареянин!» или, как утверждают другие: «Радуйся,Назареянин!», — едва ли были бы забыты моими свидетелями, если бы они зналио них [2103], а между тем они оба находились при войске и отметили все, даженичтожнейшие поступки и слова Юлиана перед его смертью; то же можно сказатьи о других чудесных явлениях, будто бы связанных с нею.

Но возвращаюсь к основной моей теме. Как говорит Марцеллин [2104], Юлиандавно уже таил в своем сердце склонность к язычеству, но, так как его войскосостояло почти сплошь из христиан, он не решался открыто признаться в этом.Наконец, когда он увидел себя достаточно сильным, чтобы открыто выразитьсвою волю, он велел — открыть храмы древних богов и сделал все от негозависящее, чтобы идолопоклонство взяло верх над христианством. Обнаружив вКонстантинополе, что простой народ и христианские первосвященники плохоладят между собой в вопросах веры, Юлиан, чтобы достигнуть желаемой цели,призвал обе стороны к себе во дворец и обратился к ним с настоятельнымувещанием пресечь эти разногласия и предоставить каждому беспрепятственно ивполне свободно служить своей вере [2105]. Он убеждал их в этом очень горячо,рассчитывая, что такая неограниченная свобода умножит среди них число партийи сект и помешает народу объединиться, а следовательно, и укрепиться припомощи доброго согласия и единомыслия, чтобы оказать ему сопротивление. Ондействовал так, убедившись, на основании примеров жестокости некоторыххристиан, что «нет зверя на свете страшнее для человека, чем человек».Таковы примерно его собственные слова.

Тут заслуживает внимания то обстоятельство, что Юлиан пользовался дляразжигания гражданских раздоров тем же самым средством, а именно свободойсовести, какое было совсем недавно применено нашими королями, чтобыуспокоить раздоры. Таким образом, с одной стороны, можно сказать, что снятьс партий узду и предоставить им беспрепятственно придерживаться их взглядовзначит сеять и распространять между ними распри, значит способствоватьумножению этих распрей, поскольку нет больше преград в виде законов,способных обуздывать и останавливать их. Но, с другой стороны, снять спартий узду и предоставить им беспрепятственно придерживаться их взглядовозначает вместе с тем и усыпление и расслабление их из-за легкости иудобства, с какими они могут отныне домогаться своего, означает притуплениеострия их воли, которая оттачивается в борьбе за что-либо необычное итруднодостижимое. И я склонен думать, воздавая честь добрым намерениям нашихвластителей, что, не достигнув желаемого, они сделали вид, будто желалидостигнутого [2106].