Критерий практики в теории познания

Мы видели, что Маркс в 1845 году, Энгельс в 1888 и 1892 гг. вводят критерий практики в основу теории познания материализма ^5в. Вне практики ставить вопрос о том, «соответствует ли человеческому мышлению пред­метная» (т. е. объективная) «истина», есть схоластика, — говорит Маркс во 2-м тезисе о Фейербахе. Лучшее опровержение кантианского и юмистского агностицизма, как и прочих философских вывертов (Schrullen), есть практика, — повторяет Энгельс. «Успех наших дей­ствий доказывает согласие (соответствие, Ubereinstim-mung) наших восприятий с предметной» (объективной) «природой воспринимаемых вещей», — возражает Эн­гельс агностикам ⁶⁷.

Сравните с этим рассуждение Маха о критерии прак­тики. «В повседневном мышлении и обыденной речи противопоставляют обыкновенно казкущееся, иллюзорное действительности. Держа карандаш перед нами в воздухе, мы видим его в прямом положении; опустив его в наклонном положении в воду, мы видим его со­гнутым. В последнем случае говорят: «карандаш ка­жется согнутым, но в действительности он прямой». Но на каком основании мы называем один факт действительностью, а другой низводим до значения иллюзии?.. Когда мы совершаем ту естественную ошибку, что в случаях необыкновенных все же ждем наступления явлений обычных, то наши ожидания, конечно, бывают обмануты. Но факты в этом не виноваты. Говорить в подобных случаях об иллюзии имеет смысл с точки зрения практической, но ничуть не научной. В такой же мере не имеет никакого смысла с точки зрения научной часто обсуждаемый вопрос, существует ли действительно мир, или он есть лишь наша иллюзия, не более как сон. Но и самый несообразный сон есть факт, не хуже всякого другого» («Анализ ощущений», стр. 18—19).

Справедливо, что фактом бывает не только несообраз­ный сон, но и несообразная философия. Сомневаться в этом невозможно после знакомства с философией Эрнста Маха. Как самый последний софист, он смеши­вает научно-историческое и психологическое исследо­вание человеческих заблуждений, всевозможных «не­сообразных снов» человечества вроде веры в леших, домовых и т. п., с гносеологическим различением истинного и «несообразного». Это то же самое, как если бы экономист сказал, что и теория Сениора, по которой всю прибыль капиталисту дает «последний час» труда рабочего, и теория Маркса, — одинаково факт, и с точки зрения научной не имеет смысла во­прос о том, какая теория выражает объективную истину и какая — предрассудки буржуазии и продажность ее профессоров. Кожевник И. Дицген видел в научной, т. е. материалистической, теории познания «универсаль­ное оружие против религиозной веры» («Kleinere philosophische Schriften», S. 55 *), а для ординарного профессора Эрнста Маха «с точки зрения научной не имеет смысла» различие материалистической тео­рии познания и субъективно-идеалистической! Наука беспартийна в борьбе материализма с идеализмом и религией, это — излюбленная идея не одного Маха, а всех современных буржуазных профессоров, этих, по

«Мелкие философские работы», стр. 55. Ред.

справедливому выражению того же И. Дицгена, «дипло­мированных лакеев, оглупляющих народ вымученным идеализмом» (S. 53, там же).

Это именно такой вымученный профессорский идеа­лизм, когда критерий практики, отделяющей для всех и каждого иллюзию от действительности, выносится Э. Махом за пределы науки, за пределы теории позна­ния. Человеческая практика доказывает правильность материалистической теории познания, — говорили Маркс и Энгельс, объявляя «схоластикой» и «философ­скими вывертами» попытки решить основной гносеоло­гический вопрос помимо практики. Для Маха же прак­тика — одно, а теория познания — совсем другое; их можно поставить рядом, не обусловливая первым вто­рого. «Познание, — говорит Мах в своем последнем сочинении: «Познание и заблуждение» (стр. 115 второго немецкого издания), — есть биологически полезное (for-derndes) психическое переживание». «Только успех может отделить познание от заблуждения» (116). «По­нятие есть физическая рабочая гипотеза» (143). Наши русские махисты, желающие быть марксистами, с удиви­тельной наивностью принимают подобные фразы Маха за доказательство того, что он приближается к маркси­зму. Но Мах здесь так же приближается к марксизму, как Бисмарк приближался к рабочему движению, или епископ Евлогий к демократизму. У Маха подобные положения стоят рядом с его идеалистической теорией познания, а не определяют выбор той или иной опре­деленной линии в гносеологии. Познание может быть биологически полезным, полезным в практике чело­века, в сохранении жизни, в сохранении вида, лишь тогда, если оно отражает объективную истину, незави­сящую от человека. Для материалиста «успех» чело­веческой практики доказывает соответствие наших представлений с объективной природой вещей, которые мы воспринимаем. Для солипсиста «успех» есть все то, что мне нужно на практике, которую можно рассматри­вать отдельно от теории познания. Если включить критерий практики в основу теории познания, то мы неизбежно получаем материализм, — говорит марксист. Практика пусть будет материалистична, а теория особь статья, — говорит Мах.

«Практически, — пишет он в «Анализе ощущений», — совершая какие-нибудь действия, мы столь же мало можем обойтись без представления Я, как мы не можем обойтись без представления тела, протягивая руку за какой-нибудь вещью. Физиологически мы остаемся эгоистами и материалистами с таким же постоянством, с каким мы постоянно видим восхождение солнца. Но теоретически мы вовсе не должны придерживаться этого взгляда» (284—285).

Эгоизм тут ни к селу, ни к городу, ибо это — катего­рия вовсе не гносеологическая. Ни при чем и кажу­щееся движение солнца вокруг земли, ибо в практику, служащую нам критерием в теории познания, надо включить также практику астрономических наблюде­ний, открытий и т. д. Остается ценное признание Маха, что в практике своей люди руководятся всецело и ис­ключительно материалистической теорией познания, попытка же обойти ее «теоретически» выражает лишь гелертерски-схоластические и вымученно-идеалисти-ческие стремления Маха.

До какой степени не новы эти усилия выделить прак­тику, как нечто не подлежащее рассмотрению в гно­сеологии, для очистки места агностицизму и идеализму, показывает следующий пример из истории немецкой классической философии. По дороге от Канта к Фихте стоит здесь Г. Э. Шульце (так называемый в истории философии Шульце-Энезидем). Он открыто защищает скептическую линию в философии, называя себя после­дователем Юма (а из древних — Пиррона и Секста). Он решительно отвергает всякую вещь в себе и возмож­ность объективного знания, решительно требует, чтобы мы не шли дальше «опыта», дальше ощущений, причем предвидит и возражение из другого лагеря: «Так как скептик, когда он участвует в жизненных делах, признает за несомненное действительность объектив­ных предметов, ведет себя сообразно с этим и допу­скает критерий истины, — то собственное поведение скептика есть лучшее и очевиднейшее опровержение

его скептицизма» *. «Подобные доводы, — с негодованием отвечает Шульце, — годятся только для черни (Pobel, S. 254), ибо мой скептицизм не затрагивает жизненной практики, оставаясь в пределах философии» (255).

Равным образом и субъективный идеалист Фихте надеется в пределах философии идеализма найти место для того «реализма, который неизбежен (sich auidringt) для всех нас и даже для самого решительного идеа­листа, когда дело доходит до действия, реализм, при­нимающий, что предметы существуют совершенно неза­висимо от нас, вне нас» (Werke, I, 455).

Недалеко ушел от Шульце и Фихте новейший позити­визм Маха! Как курьез, отметим, что для Базарова по этому вопросу опять-таки не существует на свете никого, кроме Плеханова: сильнее кошки зверя нет. Базаров смеется над «сальтовитальной философией Плеханова» («Очерки», стр. 69), который написал дей­ствительно несуразную фразу, будто «вера» в сущест­вование внешнего мира «есть неизбежное salto vitale» (жизненный прыжок) «философии» («Примечание к Л. Фейербаху», стр. 111). Выражение «вера», хотя и взятое в кавычки, повторенное за Юмом, обнаружи­вает путаницу терминов у Плеханова, — слов нет. Но при чем тут Плеханов?? Почему не взял Базаров другого материалиста, ну, хотя бы Фейербаха? Только потому, что он его не знает? Но невежество не есть аргу­мент. И Фейербах, подобно Марксу и Энгельсу, делает непозволительный, с точки зрения Шульце, Фихте и Маха, «прыжок» к практике в основных вопросах теории познания. Критикуя идеализм, Фейербах изла­гает его суть такой рельефной цитатой из Фихте, кото­рая великолепно бьет весь махизм. «Ты полагаешь, — писал Фихте, — что вещи действительны, что они существуют вне тебя, только потому, что ты их видишь, слышишь, осязаешь. Но зрение, осязание, слух суть лишь ощущения... Ты ощущаешь не предметы, а только

• G. Е. Schulze. «Aenesidemus oder tiber die Fundamente der von dem Prot. Reinhold in Jena gelieferten Elementarphilosophie», 1792, S. 253 (Г. Э. Шульце. «Энезидем, или об основах элементарной философии, пре­поднесенной проф. Рейнгольдом из Иены», 1792, стр. 253. Ред.),

свои ощущения» (Фейербах, Werke, X. Band, S. 185). И Фейербах возражает: человек не абстрактное Я, а либо мужчина, либо женщина, и вопрос о том, есть ли мир ощущение, можно приравнять к вопросу: есть ли другой человек мое ощущение или наши отношения на практике доказывают обратное? «В том-то и состоит коренная ошибка идеализма, что он ставит и разрешает вопрос об объективности и субъективности, о действи­тельности или недействительности мира только с теоре­тической точки зрения» (189, там же). Фейербах берет учет всей совокупности человеческой практики в основу теории познания. Конечно, — говорит он, — и идеа­листы признают на практике реальность и нашего Я и чужого Ты. Для идеалистов «это точка зрения, годная только для жизни, а не для спекуляции. Но спекуля­ция, становящаяся в противоречие с жизнью, делаю­щая точкой зрения истины точку зрения смерти, души, отделенной от тела, — такая спекуляция есть мертвая, фальшивая спекуляция» (192). Прежде, чем ощущать, мы дышим; мы не можем существовать без воздуха, без пищи и питья.

«Так, значит, речь идет о пище и питье при разборе вопроса об идеальности или реальности мира? — вос­клицает возмущенный идеалист. — Какая низость! Ка­кое нарушение доброго обычая изо всех сил ругать материализм в научном смысле с кафедры философии и с кафедры теологии, с тем, чтобы за табльдотом прак­тиковать материализм в самом грубом смысле» (195). И Фейербах восклицает, что приравнивать субъективное ощущение к объективному миру «значит приравнивать поллюцию к деторождению» (198).

Замечание не из очень вежливых, но оно попадает не в бровь, а в глаз тем философам, которые учат, что чувственное представление и есть вне нас существующая действительность.

Точка зрения жизни, практики должна быть первой и основной точкой зрения теории познания. И она приводит неизбежно к материализму, отбрасывая с по­рога бесконечные измышления профессорской схола­стики. Конечно, при этом не надо забывать, что критерий

практики никогда не может по самой сути дела под­твердить или опровергнуть полностью какого бы то ни было человеческого представления. Этот критерий тоже настолько «неопределенен», чтобы не позволять знаниям человека превратиться в «абсолют», и в то же время настолько определенен, чтобы вести беспощадную борьбу со всеми разновидностями идеализма и агности­цизма. Если то, что подтверждает наша практика, есть единственная, последняя, объективная истина, — то от­сюда вытекает признание единственным путем к этой истине пути науки, стоящей на материалистической точке зрения. Например, Богданов соглашается при­знать за теорией денежного обращения Маркса объек­тивную истинность только «для нашего времени», называя «догматизмом» приписывание этой теории «надысторически-объективной» истинности («Эмпирио­монизм», книга III, стр. VII). Это опять путаница. Соответствия этой теории с практикой не могут изменить никакие будущие обстоятельства по той же простой причине, по которой вечна истина, что Наполеон умер 5-го мая 1821 года. Но так как критерий практики, — т. е. ход развития всех капиталистических стран за последние десятилетия, — доказывает только объек­тивную истину всей общественно-экономической теории Маркса вообще, а не той или иной части, формулировки и т. п., то ясно, что толковать здесь о «догматизме» марксистов, значит делать непростительную уступку буржуазной экономии. Единственный вывод из того, разделяемого марксистами, мнения, что теория Маркса есть объективная истина, состоит в следующем: идя по пути марксовой теории, мы будем приближаться к объективной истине все больше и больше (никогда не исчерпывая ее); идя же по всякому другому пути, мы не можем прийти ни к чему, кроме путаницы и лжи.

ЛенинВ.И. Материализм и эмпириокритицизм // Полн. собр. соч. 5-е изд. Т.18.С.123–146.