Северогерманский и южногерманский либерализм 251
погибнуть семени, таившемуся в германских конституциях, и извлек из июльской революции ту пользу, которую можно было из нее извлечь для Германии. Он шел от практики к теории и этим путем не пробился к цели; так начнем же с другого конца и попытаемся, отправляясь от теории, проникнуть в практику, — и, как хотите, я готов побиться об заклад, что мы таким образом, в конце концов, двинемся вперед.
Написано Ф. Энгельсом в марте 1842 г. Печатается по тексту газеты
Напечатано без подписи Перевод с немецкого
в «Rheinische Zeitung» M 102, 12 апреля 1842 г.
252 ]
ДНЕВНИК ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЯ I
В таком городе, как Берлин, чужестранец совершил бы истинное преступление по отношению к самому себе и хорошему вкусу, если бы не познакомился со всеми достопримечательностями города. И тем не менее слишком часто случается, что самое значительное в Берлине, именно то, чем прусская столица так сильно отличается от всех других, остается незамеченным чужестранцами; я имею в виду университет. Не внушительный фасад на площади Оперы, не анатомический и минералогический музей имею я в виду, а эти многочисленные аудитории с остроумными и педантичными профессорами, с молодыми и старыми, веселыми и серьезными студентами, новичками и старожилами — аудитории, где раздавались и сейчас еще ежедневно раздаются слова, находящие отзвук далеко за пределами Пруссии и даже за пределами стран немецкого языка. Слава Берлинского университета в том и заключается, что ни один из университетов не стал, в такой степени как он, участником современного идейного движения и не превратил себя в такой мере в арену духовной борьбы. Сколько других университетов — Бонн, Йена, Гиссен, Грейфсвальд, даже Лейпциг, Бреславль и Гейдель-берг — уклонились от этой борьбы и погрузились в ту ученую апатию, которая издавна была злым роком германской науки! Напротив, Берлин насчитывает среди своих университетских преподавателей представителей всех направлений и этим создает живую полемику, которая доставляет учащемуся возможность легкого, ясного сопоставления тенденций современности. При таких условиях у меня явилось желание использовать ставшее ныне общедоступным право посещать лекции в качестве
ДНЕВНИК ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЯ
вольнослушателя, и, таким образом, однажды утром, как раз в начале летнего семестра, я вошел в университет. Несколько профессоров начали уже читать, большинство приступало как раз сегодня. Самым интересным, что мне представилось, было открытие курса лекций Мархейнеке о введении гегелевской философии в теологию. Вообще говоря, первые лекции здешних гегельянцев в этом семестре представляли совершенно особый интерес, так как некоторые уже заранее давали основание рассчитывать на прямую полемику против шеллинговской философии откровения, а от других ожидалось, что они не преминут встать на защиту чести потревоженной тени Гегеля. Курс лекций Мархейнеке был слишком явно направлен против Шеллинга, чтобы не привлечь к себе особенного внимания. Аудитория была полна еще задолго до его прибытия: молодые люди и старики, студенты, офицеры и бог весть кто еще сидели и стояли в битком набитой аудитории. Наконец, он входит; говор и жужжание моментально затихают, шляпы как по команде слетают с голов. Плотная, крепкая фигура, серьезный решительный облик мыслителя, высокое чело, обрамленное волосами, поседевшими в тяжелой работе мысли; в манере изложения — благородная сдержанность, ничего от ученого, уткнувшего нос в тетрадку, по которой он читает, ничего от искусственно-театральной жестикуляции; юношески прямая осанка, взор, внимательно устремленный на аудиторию; само изложение спокойное, полное достоинства, медленное, но неизменно плавное, безыскусственное, но неисчерпаемое по богатству глубоких мыслей, которые спешат одна за другой и каждая последующая еще более метко попадает в цель, чем предыдущая. Мархейнеке на кафедре импонирует своей уверенностью, непоколебимой твердостью и достоинством, но в то же время и свободомыслием, которым дышит все его существо. Но сегодня он вступил на кафедру в совершенно особенном настроении, импонировал своим слушателям гораздо сильнее, чем обычно. Если он в течение целого семестра терпеливо выносил недостойные отзывы Шеллинга о мертвом Гегеле и о его философии, если он до конца спокойно выслушал лекции Шеллинга, — а это, право, не пустяк для такого человека, как Мархейнеке, — то теперь, наконец, наступил момент, когда он мог отразить нападение, когда он мог выступить против гордых слов с гордыми мыслями. Он начал с общих замечаний, в которых мастерски охарактеризовал современное отношение философии к теологии, упомянул с признательностью о Шлейермахере, об учениках его он сказал, что они были приведены к философии пробуждающим мысль мышлением Шлейермахера, а те, кто пошел другим путем, пусть
Ф. ЭНГЕЛЬС
сами на себя пеняют. Постепенно он перешел к философии Гегеля, и вскоре стало ясно, что слова его имеют отношение к Шеллингу.
«Гегель, — сказал он, — прежде всего хотел, чтобы в философии люди поднялись над собственным тщеславием и не воображали, что мыслят что-либо особенное, на чем мысль могла бы окончательно остановиться; п прежде всего он не принадлежал к числу людей, которые выступают с большими обещаниями и громкими фразами, он спокойно предоставлял философскому делу говорить за себя. Никогда не был он в философии miles gloriosus *, который много о самом себе шумит... Ныне, правда, никто не считает себя настолько незнающим и ограниченным, чтобы не быть в состоянии оспаривать Гегеля и его философию, и кто имел бы в кармане основательное ее опровержение, составил бы наверняка свое счастье; ибо насколько можно было бы завоевать доверие таким опровержением, видно на примере тех, кто лишь обещает опровергнуть ее, но затем не выполняет своих обещаний».
При этих последних словах одобрение аудитории, и до сих пор уже время от времени прорывавшееся наружу, вылилось в бурную овацию, — явление новое на теологической лекции, очень поразившее преподавателя. И в своей свежей непосредственности оно наводило на любопытные сопоставления с жидкими одобрительными возгласами, организованными с большим трудом, по заказу, в конце лекций, послуживших для Мар-хейнеке предметом полемики. Движением руки он успокоил приветственные крики и продолжал:
«Однако этого желанного опровержения еще нет, и оно не придет до тех пор, пока вместо спокойного научного исследования против Гегеля будет пускаться в ход раздражение, недоброжелательство, зависть, вообще страсть, — до тех пор, пока будут полагать, что для низложения философской мысли с ее трона достаточно гностики и фантастики. Первое условие такого опровержения заключается, конечно, в том, чтобы правильно понимать противника, и тут-т«, пожалуй, некоторые враги Гегеля подобились карлику, который пошел в бой против великана, или еще олее известному рыцарю, сражавшемуся с ветряными мельницами».
Вот главное содержание первой лекции Мархейнеке, поскольку оно могло, бы интересовать широкую публику. Мархейнеке опять показал, что он всегда мужественно и неутомимо стоит на боевом посту, когда дело идет о том, чтобы защитить свободу науки. Благодаря его характеру и проницательности ему гораздо более пристал титул преемника Гегеля, чем Габле-ру, которого обычно им наделяют. Тот широкий, свободный ввгляд, которым Гегель обозревал всю область мышления и постигал явления жизни, достался в удел и Мархейнеке. Кто осудит его за то, что он не хочет долголетние свои убеждения, свои с тру-
♦ — хвастливым воякой. Рев,
ДЙЕбНЙК ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЯ
дом завоеванные приобретения отдать в жертву прогрессу, который вошел в жизнь всего каких-нибудь пять лет? Мархейнеке достаточно долго шел в ногу со временем, чтобы иметь право на подведение научных итогов. Большим его достоинством является то, что он стоит на уровне самых крайних выводов философии и отстаивает их как свое кровное дело. Так поступал он с момента появления «Гегелингов» Лео 48 и вплоть до отставки Бруно Бауэра 17г.
Между прочим по окончании чтения этих лекций Мархейнеке отдаст их в печать 173.
II
В просторной аудитории сидело в разных местах несколько студентов в ожидании преподавателя. Объявление на двери гласило, что профессор фон Хеннинг будет читать публичный доклад о прусской финансовой системе. Предмет, поставленный в порядок дня Бюловым-Куммеровым 174, равно как и имя преподавателя, одного из старших учеников Гегеля, привлекли мое внимание, и меня удивило, что это, по-видимому, не встретило большого интереса. Вошел Хеннинг, стройный мужчина, «во цвете лет», с редкими светлыми волосами, и начал излагать свой предмет в быстро льющейся, быть может, несколько слишком обстоятельной речи.
«Пруссия, — сказал он, — выделяется из ряда всех государств тем, что ее финансовая система построена целиком на основе новейшей политико-экономической науки, что до сих пор только она одна имела смелость провести на практике теоретические выводы Адама Смита и его последователей. Англия, например, — а ведь в ней-то и возникли эти новейшие теории — по уши погрязает еще в старой монопольной и запретительной системе, Франция, пожалуй, еще больше, и ни Хаскиссон в Англии, ни Дюшатель во Франции не могли своими более разумными взглядами преодолеть частных интересов, не говоря уже совсем об Австрии и России, между тем как Пруссия решительно признала принцип свободной торговли и свободы промышленности и отменила все монополии и запретительные пошлины. Таким образом, эта сторона нашей системы ставит нас высоко над государствами, которые в другом отношении, в развитии политической свободы, далеко нас опередили. И если наше правительство добилось в финансовой области таких исключительных результатов, то, с другой. стороны, следует также признать, что оно нашло для такого рода реформы исключительно благоприятные условия. Удар, нанесенный в 1806 г., расчистил место для возведения нового здания; правительству не связывал рук представительный строй, при котором могли бы приобрести влияние отдельные интересы. К сожалению, все еще не перевелись упрямые старики, которые по своей ограниченности и угрюмости придираются к новому и ставят ему в упрек, что оно якобы неисторично, насильственно сконструировано из абстрактной теории, непрактично; будто с 1806 г. история остановилась и будто недостатком практики является ее согласие
Ф. ЭНГЕЛЬС
с теорией, с наукой; будто сущностью истории является застой, вращение в круге, а не прогресс, будто вообще существует практика, свободная от всякой теории!»
Да будет мне позволено ближе рассмотреть эти последние пункты, к которым, без сомнения, присоединится общественное мнение в Германии и особенно в Пруссии. Давно уже пора решительно выступить против вечных разглагольствований известной партии об «историческом, органическом, естественном развитии», «естественном государстве» и т. д. и разоблачить перед народом эти блестящие формулы. Если существуют государства, которым действительно приходится считаться со своим прошлым и довольствоваться более медленным прогрессом, то к Пруссии это неприложимо- Как бы быстро, стремительно ни развивалась Пруссия, этого все равно недостаточно. Наше прошлое погребено под развалинами до-йенской Пруссии 135, смыто потоком наполеоновского вторжения. Что сковывает нас? Нам не приходится больше влачить на ногах те средневековые колодки, какие мешают двигаться стольким государствам; грязь прошлых столетий не липнет больше к нашим ногам- Как же можно в таком случае говорить здесь об историческом развитии, не имея в виду возвращения к ancien régime* — к реакции, наипозорнейшей из всех когда-либо существовавших, которая самым трусливым образом отрицала бы славнейшие годы прусской истории, которая сознательно или бессознательно была бы изменой отечеству, ибо вызвала бы необходимость новой катастрофы, подобной катастрофе 1806 года. Нет, ясно, как день, что благо Пруссии — только в теории, науке, духовном развитии. Или,подходя к вопросу с другой стороны, Пруссия — не «естественное» государство, а созданное политикой, целеустремленной деятельностью, духом. В последнее время во Франции пытались изобразить эту особенность как величайшую слабость нашего государства; между тем, если только правильно использовать эту особенность, она представляет главную нашу силу. Как самосознающий себя дух возвышается над бессознательной природой, так и Пруссия при желании может поставить себя высоко над «естественными» государствами. Именно потому, что в Пруссии так велики различия между провинциями, ее строй, чтобы не причинить никому ущерба, обязан исходить только из мысли; тогда постепенное слияние различных провинций произойдет само собой, причем своеобразные особенности растворятся в единстве высшего свободного государственного сознания; между тем как в противоположном случае
* — старому порядку. PtO,
дйевнвК воЛьнослупшгеяй 257
было бы мало двух столетий, чтобы создать внутреннее законодательное и национальное единство Пруссии, и первый же сокрушительный удар повлек бы за собой такие последствия для внутренней спайки нашего государства, за которые ни один человек не мог бы взять на себя ответственности. Другим государствам путь, по которому они должны шествовать, предуказан уже их определенным национальным характером; мы свободны от такого принуждения; мы можем сделать с собой, что хотим; Пруссия может, оставив в стороне всякие другие соображения, следовать только внушениям разума, может, как никакое другое государство, учиться на опыте своих соседей, может, а в этом никто ей не подражает, стать образцовым государством для Европы, быть на высоте своего времени, воплощать в своих установлениях законченное государственное сознание своего века.
Это — наше призвание, для этого Пруссия создана. Неужели мы растратим эту будущность из-за пары пустых фраз отжившего направления? Неужели мы не должны прислушиваться к самой истории, указывающей нам призвание воплотить в жизнь цвет всей теории? Опора Пруссии, повторяю еще раз, заключается не в развалинах прошлых столетий, а в вечно юном духе, который в науке обретает сознание и в государстве сам создает свою свободу. И если б мы отступились от духа и его свободы, то отказались бы от самих себя, предали бы самое святое свое благо, умертвили бы нашу собственную жизненную силу и были бы не достойны впредь стоять в ряду европейских государств. Тогда история обратилась бы против нас со страшным смертным приговором: «Ты взвешен на весах и найден очень легким» *.
Печатается по тексту газеты Переводс немецкого |
Написано Ф. Энгельсом между 2 и 24 мая 1842 г.