Преобразование школ к лучшему возможно

1. Исцелять болезни, сделавшиеся хроническими, считается трудным, ненадежным и даже почти невозможным. Но если бы нашелся кто-нибудь, кто обещал бы действительное средство, то неужели больной отвергнул бы его? не пожелал ли бы он скорее привлечь к себе руку помощи? особенно, если бы больной убедился, что врач руководится не случайным предположением, но основательной причиной? Итак, мы должны разъяснить наше необыкновенное обещание, чтобы стало очевидно, во-первых, что́ мы обещаем, а затем, на каком основании.

2. Мы обещаем такое устройство школ, при котором:

I. Всё юношество (разве кроме тех, кому бог отказал в разуме) получало бы образование.

II. Все научались бы всему, что может сделать человека мудрым, честным иблагочестивым.

III. Образование это, как подготовление к жизни, заканчивалось бы до поступления зрелого возраста.

IV. Обучение совершалось бы без побоев, жестокости и принуждения, по возможности легко, приятно и как бы само собой. (Как живое тело увеличивается в объеме, не имея надобности в искусственном растяжении и вытягивании, — ибо, если только питание будет разумно и движение достаточно, тело само по себе будет постоянно и незаметно расти в величине и в силе, — так, говорю, пища и упражнение, предлагаемые разумным образом душе человека естественно ведут его к мудрости, добродетели и благочестию).

V. Образование давалось бы не блестящее, но истинное, не поверхностное, но основательное; т. е., человек, как одаренное разумом существо, должен быть приучаем руководиться не посторонним, но собственным разумом, не только вычитывать чужие мнения о вещах из книг и учиться понимать их, или воспринимать и воспроизводить их — только с помощью памяти, но и собственным размышлением проникать до корня вещей и этим путем уяснять себе их истинную сущность и их употребление. То же самое должно быть достигаемо и в отношении чистоты нравов и благочестия.

VI. Образование приобреталось бы не с трудом, а по возможности легко.Совокупному обучению должны быть посвящены ежедневно только четыре часа, и притом так, что одного учителя будет одновременно достаточно для сотни учеников, при вдесятеро легчайшем труде, чем какой теперь употребляется на каждого ученика отдельно.

3. Но кто поверит этим обещаниям, прежде чем увидит применение их на деле? Известно свойство человеческой природы, что прежде чем сделано какое-нибудь особенное открытие, люди не допускают возможности его; после же того, как открытие сделано, они удивляются — как оно не появилось раньше. Когда Архимедобещал царю Гиерону сдвинуть в море одной рукой такой величины корабль, который не могли сдвинуть с места сто человек, то над ним только посмеялись; однако позже с великим удивлением должны были увидеть осуществление этого обещания.

4. Колумба, когда им высказано было предположение о существовании островов на западе, не хотел слушать ни один король (за исключением Кастильского), — никто не хотел помочь ему осуществить попытку. Немногого недоставало, чтобы спутники его в морском путешествии, как сообщает история — приходившие в отчаяние от бесплодности своих ожиданий, не сбросили Колумба в море и с пустыми руками не возвратились домой. А между тем этот, столь обширный «Новый Свет» все-таки открыт, и теперь все мы удивляемся, как он так долго мог оставаться неизвестным! Сюда же относится и одно комическое происшествие, которое случилось с тем же Колумбом: именно, когда испанцы, завидовавшие ему, как итальянцу, в славе столь великого открытия, осаждали его за обедом насмешками и между прочим высказывали, что другая половина земли была открыта благодаря случаю, а не искусству, и что всякий другой мог бы точно также открыть его, — он дал им весьма тонкую задачу, а именно: «как можно куриное яйцо поставить на его носок без всякой поддержки»? после того, как все присутствовавшие напрасно потрудились над этой задачей, Колумб стукнул легонько яйцо о тарелку и таким образом, вдавив немного его кончик, поставил яйцо. Те рассмеялись и говорили, что и они могли бы сделать тоже самое. «Вы могли бы теперь, ответил он, потому что видели возможность этого; но почему никто раньше меня не мог этого сделать?»

5. Я полагаю, что тоже самое было, когда Иоган Фауст, изобретатель искусства книгопечатания, объявил, что имеет средство, посредством которого один человек в неделю напишет более книг, чем десять лучших писцов в течение одного года, и притом книги будут написаны чище, все экземпляры одинаковы от начала до конца и что все они будут непременно без ошибок, если только подлинник будет соответственно верен, и проч. Кто поверил ему? Кому не показалось это загадкой или ничтожным, бесполезным хвастовством? А между тем теперь каждый ребенок знает, что это именно так.

6. То же случилось и с Бертольдом Шварцом, изобретателем медных огнестрельных орудий, когда он обратился к стрелявшим из лука со следующими словами: «Ваши луки, ваши метательные машины, ваши пращи ничего не стоят. Я хочу дать вам орудие, которое без применения силы руки, единственно с помощью огня, не только должно выкидывать камни и ядра, но и поражать гораздо далее, вернее попадать и сильнее действовать и разрушать». Кто к подобным речам не отнесся бы тогда со смехом? Так бывает обыкновенно, потому что к новому и необычному относятся — как к чудесному и невероятному.

7. Американские дикари наверное не могли бы себе представить, чтоб можно было — без словесной речи, без посла, одним кусочком бумаги — передавать другим ощущения своего духа, возможность чего сознают у нас и тупоумнейшие. Так это — повсюду и со всеми:

«Потомство находит смешным то, что предкам казалось непобедимой трудностью».

8. Что с моим настоящим предприятием случится то же самое, это легко предвидеть, да отчасти я уже и испытал это. Многие удивляются и гневаются за то, что находятся люди, которые упрекают школы, книги, способы обучения и обычные приемы в несовершенстве — и осмеливаются обещать неведомое что-то, необыкновенное и превышающее всякое вероятие.

9. Хотя мне и было бы легче апеллировать к успеху моего утверждения, как к правдивейшему будущему свидетелю; но так как я пишу это не для необразованного народа, но для разумных людей, то я должен представить доказательства того, что всё юношество может быть обучаемо знаниям, нравам и благочестию — без всех тех трудностей и огорчений, которые, вследствие употребляемой до сих пор методы, приходится испытывать учащим и учащимся.

10. Единственное, но тем не менее достаточное основание для этого утверждения есть следующее: Каждое существо не только легко направляется туда, куда влечет его природа, — спешит с некоторым удовольствием туда само, и даже испытывает страдание, когда что-нибудь его удерживает.

11. Ибо известно, что птица научается летать, рыба плавать, дикий зверь бегать — без особого понуждения; они делают это сами, как только почувствуют, что органы, предназначенные для этих отправлений, достаточно окрепли. Воду нечего принуждать течь с горы вниз, огонь — гореть, — если имеется горючий материал и приток воздуха, — круглый камень — катиться с покатости, а квадратный стоять на месте; глаз и зеркало также сами воспринимают предметы при свете; семя не требует принуждения, чтоб развиваться в почве под влиянием влаги и теплоты. Всё стремится само собою исполнить то, к чему оно имеет природную способность, и если только получит поддержку, хотя бы самую незначительную, всё приходит в деятельность.

12. Если же (как мы это видели в V главе) семена знания, добрых нравов и благочестия находятся от природы в каждом человеке (за исключением разве уродов), то отсюда необходимо следует, что для развития их нужно только самое легкое побуждение и искусное руководство.

13. Но, скажут мне: «Не из всякого дерева может быть вырезан Меркурий». — Я отвечу: Но из всякого человека может быть сделан человек, — если будет удалена причина порчи.

14. «Тем не менее, заметит кто-нибудь, наши внутренние силы ослаблены первым грехопадением». Я отвечу: Но не уничтожены совсем; хотя телесные наши силы и ослаблены, мы всё-таки знаем, как привести их к здоровью посредством ходьбы, бегания, упражнений в искусствах и работах. Ибо хотя первые люди, при сотворении, получили способность ходить, говорить, рассуждать, но мы не можем ходить, говорить и мыслить, если не будем этому научены; из этого однако не следует, что всему этому нельзя научиться иначе, как в сбивчивом, труднодоступном и неверном виде. Ибо если мы научаемся без столь огромных затруднений тому, что относится дотела, именно: пить, есть, ходить, скакать, совершать разные работы, то почему же не можем мы точно также научиться и тому, что относится до духа? Только бы не было недостатка в надлежащем указании. К этому я еще нечто прибавлю. В течение немногих месяцев берейтор научает лошадь бегать рысью, скакать, поворачиваться, по знаку хлыста делать различные движения. Искусный фигляр научает медведятанцевать, зайца бить в бубны, собаку пахать, ходить на задних лапах, гадать и т. п. Слабоумная старуха научает своего попугая, сороку или ворону подражать человеческим звукам и мелодиям и т. п., и всё это совершается в короткое время и без естественного влечения к этим занятиям животных. Ужели после этого нельзя с меньшим трудом научить человека тому, к чему его природа — не то что склонна или ведет, но тянет и влечет?! Надо стыдиться серьезно утверждать подобные вещи, чтоб дрессировщики зверей не осмеяли нас самым жестоким образом.

15. «Но самая трудность дела обучения, заметит еще кто-нибудь, такова, что не всякий уразумеет его». Я отвечу: какая же это трудность? Есть ли, спрашиваю я, какое-нибудь тело в природе с таким смутным цветом, чтоб зеркало не могло передать его изображения, если только это тело освящено надлежащим образом? Существует ли что-нибудь, что не могло бы быть передано на картине, предполагая, что живописец умеет рисовать красками? Есть ли хоть одно семя или один корень, который бы земля не могла принять и своей теплотой не могла бы содействовать его прорастанию? Только бы знал сеятель, где, когда и как каждое семя или корень следует посадить или зарыть. К этому я прибавлю еще: нет на свете ни одного утеса или башни такой высоты, на которую кто-нибудь не мог бы взобраться, если только у него есть ноги; следует лишь устроить надлежащим образом лестницу, или образовать удобные, высеченные в скале в надлежащем направлении и расстоянии ступени, а для предохранения от опасности — свалиться с них, приделать к ним перила. Если же столь немногие достигают высот науки, хотя многие принимаются за это с бодрым, любознательным духом, те же, которые приходят к цели, достигают ее только с трудом, с одышкой, с утомлением и головокружением, то это происходит не от того, чтоб человеческому духу была присуща некоторая неспособность к достижению знания, но от того, что ступени, ведущие к науке, дурно устроены, испорчены, а иных и совсем недостает, т. е. потому, что метода запутана. Но что с помощью правильно расположенных, крепких и прочных ступеней всякий человек может добраться до всякой высоты, — это достоверно.

16. Далее говорят: «Бывают такие тупоумные головы, что нет никакой возможности вложит в них что-нибудь». Я отвечаю: Едва ли можно найти зеркало, которое до такой степени было бы загрязнено, что ни в какой мере не могло бы передавать изображений; едва ли доска может быть настолько шероховата, чтобы на ней нельзя было что-нибудь как-нибудь написать. Между тем, если зеркало загрязнилось от пыли или пятен, то до́лжно прежде вытереть его; доску, если она шероховата, выстругать: тогда они опять будут пригодны для дела. Равным образом, если и юношество разумно будет приготовляемо и направляемо к образованию, то оно наверное будет взаимно изощряться и усовершаться, так что наконец всевоспримут всё. (Я неизменно остаюсь при моем убеждении, ибо основание остается неизменным). Без сомнения, при этом окажется то различие, что более медленные головы сознают, что они достигли лишь некоторого понимания вещей, однако сознают; более же талантливые, по любознательности переходя от одного предмета к другим, глубже и глубже будут проникать в предметы и соберут новые, в высшей степени полезные наблюдения о вещах. Наконец, бывают, конечно, натуры, столь же мало пригодные для развития, как сучковатое дерево для резьбы; однако, мое утверждение остается верным относительно средних способностей (de ingeniis mediocribus), развитие которых (по милости божьей) всегда плодотворно. Впрочем, столь слабо одаренные натуры встречаются так же редко, как люди, от природы лишенные некоторых членов. Ибо несомненно, что слепота, глухота, увечье, слабость — в редких случаях прирождены людям, но являются по нашей вине: так же и чудовищная тупость мозга.

17. Могут еще возразить: Многим недостает не способности к учению, но охоты; а заставлять учиться этих упрямцев и неприятно, и бесполезно. Ответ: где-то написано, что у одного философа было двое учеников, один непонятливый, другой легкомысленный, и что он их обоих прогнал; ибо один из них и очень хотел учиться, но не мог, другой и мог, но не хотел. Но справедливо ли это, если сами учителя — причина отвращения учеников от наук? Аристотель справедливо говорит, чтолюбознательность прирождена человеку. Что это именно так, мы показали в предыдущих (V и XI) главах. Но иногда нежное баловство родителей портит это естественное стремление в детях; иногда легкомысленное товарищество привлекает их к пустым вещам; иногда сами дети увлекаются городскими и придворными обычаями, или внешностью — и тем отдаляются от свойственной человеку духовной деятельности; от этого происходит, что нет в них никаких стремлений к неизвестному и они не могут легко сосредоточиваться. (Ибо как язык, привыкший кодному какому-нибудь вкусу, нехорошо различает другой; так точно и дух, если он уже занят каким-нибудь одним предметом, нелегко направляет свое внимание на другой). В таких людях следует сначала устранить привитую им извне тупость, привести природу к ее первоначальной свежести, — и любознательность (sciendi appetitus) наверно снова возвратится. Но многие ли из тех, которые взялись за образовывание юношества, думают о том, что сначала они должны подготовить его для того образования, которое намереваются сообщить ему? Токарь, прежде чем вытачивать какую-нибудь вещь из дерева, придает ему приблизительную форму с помощью топора; кузнец, прежде чем ковать железо, предварительно раскаляет его;ткач, прежде чем прясть, делать основу и ткать, сначала очищает, промывает и расчесывает шерсть; сапожник сперва приготовляет кожу, натягивает ее на колодку и очищает, прежде чем шить из нее сапоги; но думает ли кто о том, чтоб подобным же образом и учитель, прежде чем образовывать ученика путем наставлений, сначала пробуждал в нем стремление к образованию, развивал в нем восприимчивость и готовность следовать за учителем по пути изучения науки? Почти каждый учитель, каким встретит ученика, таким и обрабатывает: он то вытачивает его, то кует, то расчесывает и ткет, то приспособляет к своим моделям, то полирует его и желает придать ему блеск^[1], и если это немедленно не удается по желанию (а как это может удасться, спрашиваю я?), то он делается недоволен, сердится, шумит. И можно ли удивляться, что есть люди, которые всеми силами устраняются и бегут от подобной методы? Скорее надо удивляться, если кто-нибудь может выдержать ее.

18. Здесь представляется случай заметить кое-что о различии способностей, — именно, что одни натуры бывают остры, другие — тупы, третьи — мягки исговорчивы, четвертые — упрямы и непокорны; одни сами по себе стремятся к наукам, между тем как другие находят более удовольствия в ремеслах. И из этого трояко-двойного рода способностей возникает шесть способов обращения с природными дарованиями юношества.

19. Во-первых, что касается натур с острым умом, любознательных, способных к образованию и сравнительно с другими более склонных к занятиям собственно науками, то им нужно только предлагать пищу мудрости; развиваются же они подобно благородным растениям. Надобно только предусмотрительно не дозволять им слишком торопиться, дабы через то раньше времени им не ослабеть и не истощиться.

20. Другие натуры остроумны, но медленны, хотя и послушны. Эти нуждаются только в поощрении.

21. В-третьих, есть натуры остроумные и любознательные, но при этом дерзкие инепокорные. Учеников такого рода обыкновенно ненавидят в школах и считают их отпетыми, а между тем из них обыкновенно и выходят великие люди, если только с ними обращаются надлежащим образом. Пример подобного рода представляет история в Фемистокле, великом афинском полководце, который еще юношей имел непокорный нрав (так что учитель его сказал ему: «Мальчик! Посредственности из тебя не выйдет, но будешь ты или великим благом для государства, или великим злом»). Когда впоследствии кто-то удивлялся перемене его нрава, то он выразился так: «Дикие жеребцы бывают лучшими конями, если с ними поступают надлежащим образом». То же самое можно видеть и на Буцефале Александра Великого. Когда Александр увидел, что отец его Филипп признал негодным этого дикого коня, который не терпел на себе всадника, то сказал: «Какую прекрасную лошадь портят люди, не умеющие воспользоваться ею по своей неловкости!» И принявшись за нее с удивительным искусством, без побоев — он приобрел над ней полную власть, так что она не только тогда, но и впоследствии позволяла ездить на себе только Александру, и в целом свете едва ли можно было отыскать другую более благородную лошадь, достойную столь великого героя. Рассказ об этом передает Плутарх, причем он замечает: «Эта лошадь приводит нам на память, что много хорошо одаренных голов пропадает от ошибок воспитателей, которые коней обращают в ослов, не умея управлять свободными и сознающими свое достоинство людьми».

22. В-четвертых, есть послушные и в то же время любознательные натуры, номедленные и туповатые. Они охотно следуют за другими; а чтоб сделать для них это возможным, нужно снисходить к их слабости, не возлагая на них чрезмерной тяжести, избегая резких порицаний, но всегда относясь к ним доброжелательно, поддерживая, ободряя и вселяя в них мужество, чтоб они не падали духом. Подобные люди, хотя и позднее, достигнут своей цели; зато они прочнее держатся на ней, как это бывает с поздними плодами. И как печать труднее оттискивается на свинце, но зато крепче держится (чем на воске), так люди подобного рода нередко обладают большей силой, чем талантливые, и что они однажды усвоили, то у них легко не пропадает. Поэтому исключать их из школы не следует.

23. В-пятых, некоторые натуры тупы, и, кроме того, вялы и ленивы; но их также можно исправить, только бы в них не было упорства. Здесь, однако, надо много уменья и терпения.

24. Наконец, бывают еще тупоумные, от природы извращенные, злобные и большею частью испорченные натуры. Но поелику везде в природе против яда найдется и противоядие, и деревья, от природы неплодоносные, посредством надлежащей посадки и ухода за ними могут быть сделаны плодоносными, то вообще не следует терять надежды и в этом случае, а, напротив, посмотреть, нельзя ли по крайней мере победить и искоренить упорство. Если и это окажется невозможным, — только тогда придется оставить искривленный и узловатый чурбан, из которого уже нельзя надеяться вырезать Меркурия. «Бесполезно обрабатывать и засевать бесплодную почву», — говорит Катон. Впрочем, подобного рода бездарность едва можно найти у одного на тысячу, что служит превосходным доказательством благости божьей.

25. Сущность всего сказанного может быть выражена словами Плутарха: «То, какими родятся дети, не зависит от человека; но сделать их посредством правильного воспитания добрыми, — это в нашей власти». Да, в нашей власти! говорит он. Это несомненно, ибо из корневого отпрыска садовник выращивает дерево, употребляя повсюду одно и то же искусство посадки.

26. Но возможность обучать и образовывать всё юношество, при всех его столь различных природных задатках, по одной и той же методе, вытекает из следующих четырех положений.

27. Во-первых: Всех людей следует приводить к одним целям мудрости, нравственности и благочестия.

28. Далее: Все люди, как бы они ни расходились в своих природных дарованиях имеют одинаковую человеческую натуру, снабженную одинаковыми органами.

29. В-третьих: Упомянутое различие в дарованиях есть ничто иное, как отклонение или недостаток естественной гармонии, в том же роде, как болезни тела представляют нарушение гармонии его в отношении влажности или сухости, теплоты или холода. Например, что такое остроумие, как не тонкость и подвижность нервной силы^[2] в мозгу, пробегающей с величайшей быстротой по орудиям чувств и неуловимо проникающей в свойство предметов? Если эта подвижность не будет сдерживаться благоразумием, то может случиться, что дух станет рассеянным, а мозг или ослабеет, или отупеет, — что мы видим и на выдающихся талантах, которые при чрезмерном напряжении обыкновенно или рановременно умирают, или притупляются. Напротив, что такое тупость ума, как не медленное движение нервной силы в мозгу и темнота, которые потому необходимо устранять и просветлять усиленным возбуждением? Что такое, спрашиваю я, высокомерие инеукротимость, как не излишняя суровость и неуступчивость сердца, которое потому должно быть смягчаемо соответственной дисциплиной? Далее, что такоевялость, как не чрезмерное ослабление сердца, нуждающееся в укреплении? И как для тела наиболее полезны не те врачебные средства, которые к одной крайности присоединяют другую (ибо этим только усиливается борьба), но те, которые приносят с собой смягчение крайностей, дабы на одной стороне не было недостатка, а на другой не было излишка: так пригоднейшим средством против ошибок человеческого ума будет такая метода, с помощью которой умерялись бы излишества и пополнялись недостатки в характерах — и всё приводилось бы к приятному согласию и гармонии. Следуя этому началу, предлагаемая нами метода приспособляется для средних дарований (ingeniis mediocribus), (составляющих всегда огромное большинство), дабы она умеряла натуры быстрые, которые для предупреждения преждевременного истощения нуждаются в задержке, а для более медленных натур, нуждающихся в поощрении, — служила бы шпорами и стимулом.

30. Наконец, предупреждать излишек или недостаток в природных дарованиях всего лучше — пока они свежи. Подобно тому, как на войне новички перемешаны с ветеранами, слабые — с сильными, вялые — с проворными, все обязаны драться под одним знаменем, повиноваться общим приказаниям, пока бой продолжается в правильном боевом порядке; когда же победа одержана, каждый солдат преследует врага, насколько хватит сил и желания, причем он по вкусу выбирает себе и добычу: так точно и в этом научном походе уместен тот же порядок, — именно, чтобы более медленные были перемешаны с более быстрыми, туповатые — с более остроумными, упрямые — с послушными — и чтоб все подчинялись одним и тем же предписаниям и примерам, пока будут нуждаться в руководстве; по выпуске же из школы, каждый будет преследовать остальную часть научных занятий с такой быстротой, какая для кого возможна.

31. Это соединение учащихся я разумею не только относительно места, но — и даже гораздо более — в отношении к помощи; если, например, учитель замечает более талантливого ученика, то пусть он поручит ему двух или троих, менее способных для обучения; найдет ли он ученика с добрыми нравственными наклонностями, пусть передаст ему для надзора и руководства учеников с дурным характером^[3]. Таким образом удовлетворялось бы попечение о той и другой стороне, особенно если учитель будет наблюдать, чтобы всё шло сообразно с планом. Но теперь пора уже приступить к изложению самого дела.

 

Примечания[править]

1. Перейти↑ Оригинальная образность этого места, очевидно, стоит в связи с вышеприведенными примерами подготовки материала при механических производствах — кузнеца, ткача, столяра, сапожника, и заключает в себе ту мысль, что для успеха обучения также необходима предварительная подготовка натуры дитяти; учителя же, забывая или не желая выполнить это требование, поступают насильственно и произвольно, делая детей безответными предметами своих экспериментов, осуждая на безуспешность свой труд и обращая самое учение в истязание для детей. Мы не сочли себя вправе заменить это место парафразом, дорожа верностью перевода подлиннику.

2. Перейти↑ Spiritus animalis — это начало телесно-духовной жизни, которое признавалось современными мыслителями эпохи Каменского и которое признавали такие умы, как Бэкон, Декарт и др. мыслители. Начало это известно под разными наименованиями: Жизненная сила, Животный дух, Нервный дух,Spiritus vitalis

3. Перейти↑ Это начало так называемого взаимного обучения, которое в свое время составляло эпоху и было предметом общего увлечения. Изобретателями его считаются обыкновенно Белль и Ланкастер, хотя несомненно, что не только идея этого обучения, но и практическая обработка его принадлежат Каменскому. Опыт уже давно показал педагогические неудобства этой формы обучения, с которой мы еще встретимся далее; здесь же заметим, что поручение ученикам товарищей в отношении нравственного надзора представляет особенные — и опасности, и неудобства.