Глава III. Наши чувства устремляются за пределы нашего «я»

Наши чувства устремляются за пределы нашего «я»

Те, которые вменяют людям в вину их всегдашнее влечение к будущему иучат хвататься за блага, даруемые нам настоящим, и ни о чем больше непомышлять, — ибо будущее еще менее в нашей власти, чем даже прошлое, —затрагивают одно из наиболее распространенных человеческих заблуждений, еслитолько можно назвать заблуждением то, к чему толкает нас, дабы мы продолжалитворить ее дело, сама природа; озабоченная в большей мере тем, чтобы мы былидеятельны, чем чтобы владели истиной, она внушает нам среди многих других иэту обманчивую мечту. Мы никогда не бываем у себя дома, мы всегда пребываемгде-то вовне. Опасения, желания, надежды влекут к будущему; они лишают насспособности воспринимать и понимать то, что есть, поглощая нас тем, чтобудет хотя бы даже тогда, когда нас самих больше не будет. Calamitosus estanimus futuri anxius. [31]

Вот великая заповедь, которую часто приводит Платон: «Делай свое дело ипознай самого себя» [32]. Каждая из обеих половин этой заповеди включает всебе и вторую половину ее и, таким образом, охватывает весь круг нашихобязанностей. Всякий, кому предстоит делать дело, увидит, что прежде всегоон должен познать, что он такое и на что он способен. Кто достаточно знаетсебя, тот не посчитает чужого дела своим, тот больше всего любит себя ипечется о своем благе, тот отказывается от бесполезных занятий, бесплодныхмыслей и неразрешимых задач. Ut stultitia, etsi adepta est quod concupivitnunquam se tamen satis consecutam putat: sic sapienta semper eo contenta estquod adest, neque eam unquam sui poenitet. [33]

Эпикур считает, что мудрец не должен предугадывать будущее итревожиться о нем.

Среди правил, определяющих наше отношение к умершим, наиболееобоснованным, на мой взгляд, является то, которое предписывает обсуждатьдеяния государей после их смерти. Они — собратья законов, если только не ихгоспода. И поскольку правосудие не имело власти над ними, справедливо, чтобыоно обрело ее над их добрым именем и наследственным достоянием ихпреемников: ведь и то и другое мы нередко ценим дороже жизни. Этот обычайприносит большую пользу народам, которые его соблюдают, а также крайнежелателен для всякого доброго государя, имеющего основание жаловаться, что кего памяти относятся точно так же, как к памяти дурных государей. Мы обязаныповиноваться и покорятся всякому без исключения государю, так как он имеетна это бесспорное право; но уважать и любить мы должны лишь его добродетели.Так будем же ради порядка и спокойствия в государстве терпеливо сноситьнедостойных меж ними, будем скрывать их пороки, будем помогать своимодобрением даже самым незначительным их начинаниям, пока их власть нуждаетсяв нашей поддержке. Но лишь только нашим взаимоотношениям с ними приходитконец, нет никаких оснований ограничивать права справедливости и свободувыражения наших истинных чувств, отнимая тем самым у добрых подданных славуверных и почтительных слуг государя, чьи недостатки были им так хорошоизвестны, и лишая потомство столь поучительного примера. И кто из чувстваличной благодарности за какую-нибудь оказанную ему милость превозносит незаслуживающего похвалы государя, тот, воздавая ему справедливость в частном,делает это в ущерб общественной справедливости. Прав Тит Ливий, говоря, чтоязык людей, выросших под властью монарха, исполнен угодливости и суетногопритворства; каждый расхваливает своего повелителя, каков бы он ни был,приписывая ему высшую степень доблести и царственного величия [34].

Быть может, некоторые и осудят дерзкую отвагу тех двух воинов, которыене побоялись бросить Нерону в лицо все, что они о нем думали. Первый из нихна вопрос Нерона, почему он желает ему зла, ответил: «Я был предан тебе илюбил тебя, пока ты заслуживал этого; но после того, как ты убил свою мать,как ты стал поджигателем, скоморохом, возницею на ристалищах, я возненавиделтебя, ибо чего же другого ты стоишь?» Второй же, когда ему был задан Нерономвопрос, почему он замыслил его убить, сказал на это в ответ: «Потому, что яне видел другого способа пресечь твои бесконечные злодеяния». [35]Но кто жев здравом уме вздумал бы обсуждать те бесчисленные свидетельства о мерзких ичудовищных преступлениях этого императора, которые заклеймили его послесмерти и останутся на вечные времена?

Меня огорчает, что, при всей безупречности принятого у лакедемонянобраза жизни, мы находим у них нижеследующий весьма лицемерный обряд: послесмерти царя все союзники и соседи, все илоты, мужчины и женщины, собравшисьбеспорядочной толпой, раздирали себе в знак скорби лицо и громко стенали иплакали, возглашая, что покойный — каков бы он ни был на деле — был лучшимиз их царей; таким образом, они воздавали сану умершего ту похвалу, котораяпринадлежит по праву только заслугам и должна воздаваться лишь тому, ктоимеет совершенно исключительные заслуги, хотя бы он и принадлежал к самомунизшему званию. Аристотель, который не упустил, кажется, ни одной вещи насвете, задается вопросом в связи со словами Солона, что никто прежде смертине может быть назван счастливым: а можно ли назвать счастливым того, кто жили умер, как подобает, если он оставил по себе недобрую славу и еслипотомство его презренно? [36]Пока мы движемся, мы устремляем наши заботыкуда нам угодно, но лишь только мы оказываемся вне бытия, мы не поддерживаембольше общения с тем, что существует. И потому Солон был бы более прав, еслиб сказал, что человек никогда не бывает счастливым, раз он может бытьсчастлив лишь после того, как перестал существовать.

Quisquam

Vix radicitus e vita se tollit, et eiicit:

Sed facit esse sui quiddam super inscius ipse,

Nec removet satis a proiecto corpore sese, et

Vindicat. [37]

Бертран Дю Геклен [38]умер во время осады замка Ранкон, расположенногоблиз Пюи в Оверни. Осажденных, сдавшихся уже после его смерти, принудиливозложить ключи крепости на тело покойного. Бартоломео д’Альвиано [39],начальствовавший над войсками венецианцев, скончался в Брешии, руководя тамвоенными действиями. Чтобы доставить его тело в Венецию, надо былопроследовать через земли враждебных веронцев. Большинство в войскевенецианцев находило, что для этого следует испросить у веронцев пропуск.Теодоро Тривульцио [40], однако, воспротивился этому: он предпочел пробитьсяоткрытою силой, подвергнув себя случайностям битв. «Не подобает, — сказалон, — чтобы тот, кто при жизни никогда не боялся врагов, высказал послесмерти страх перед ними».

Здесь будет кстати вспомнить о том, что, согласно обычаям греков,всякий, обращавшийся к врагу с просьбой выдать для погребения чье-либо тело,как бы отказывался тем самым от чести быть победителем и лишался, такимобразом, права на то, чтобы воздвигнуть трофей [41]. Победителями считалисьте, к кому обращались с подобною просьбой. Именно по этой причине Никий [42]не мог воспользоваться тем преимуществом, которого он добился в войне скоринфянами, и, напротив, Агесилай [43]закрепил за собой сомнительнуюпобеду над беотийцами.

Эти обычаи могли бы казаться странными, если бы людям всегда и везде небыло свойственно не только простирать заботы о себе за пределы своегоземного существования, но, сверх того, также верить, что милости небадовольно часто следуют за нами в могилу и изливаются даже на наши останки.Сказанное можно подтвердить таким обилием примеров из древности, — не говоряуже о примерах из нашего времени, — что я не вижу нужды распространяться обэтом. Эдуард I [44], король английский, удостоверившись во времяпродолжительных войн своих с шотландским королем Робертом [45], насколькоего присутствие способствовало успеху в делах, — ибо всему, чем он личноруководил, неизменно сопутствовала победа, — умирая, связал своего сынаторжественной клятвой, чтобы тот, после его кончины, выварил его тело и,отделив кости от мяса, предал погребению плоть; что до костей, то он завещалсыну хранить их и возить с собою и с войском всякий раз, когда ему случитсядраться с шотландцами, — словно судьба роковым образом привязала победу кего костяку.

Ян Жижка [46], возмутивший Богемию ради поддержки заблуждений Уиклифа [47], высказал пожелание, чтобы с него после смерти была содрана кожа ичтобы эту кожу натянули на барабан, который будет созывать на битву сврагами; он полагал, что это поможет закрепить преимущества, достигнутые имв упорной борьбе. Равным образом, некоторые индейцы, отправляясь сражаться сиспанцами, несли с собой кости одного из умерших вождей, памятуя о техудачах, которые сопровождали его при жизни. Да и другие народы Нового Светаберут на войну останки своих доблестных, погибших в сражениях воинов, дабыони служили им примером храбрости и залогом победы [48].

В первых наших примерах за умершими сохраняется только та слава,которую они приобрели своими былыми деяниями, тогда как последниеприписывают им, сверх того, способность действовать и после их смерти.Гораздо прекраснее и возвышеннее поступок нашего полководца Баярда [49],который, почувствовав, что смертельно ранен выстрелом из аркебузы, наубеждения окружающих выйти из боя ответил, что не станет под конец жизнипоказывать врагу спину, и продолжал биться, пока его не покинули силы;чувствуя, что теряет сознание и что ему не удержаться в седле, он приказалсвоему слуге положить его у подножия дерева, но так, чтобы он мог умеретьлицом к неприятелю; так он и скончался.

Мне кажется необходимым присоединить сюда также следующий пример,который в этом отношении еще примечательнее, чем предыдущие. ИмператорМаксимилиан, прадед ныне царствующего короля Филиппа [50], был государем,наделенным множеством достоинств и среди них — необыкновенною телесноюкрасотою. Но наряду с этими качествами он обладал еще одним, вовсе несвойственным государям, которые, дабы поскорее разделаться с важнейшимигосударственными делами, превращают порою в трон свой стульчак: он непозволял видеть себя за нуждою никому, даже самому приближенному из своихслуг. Он всегда мочился в укромном месте и, будучи стыдлив, какдевственница, не открывал ни перед врачами, ни перед кем бы то ни было техчастей тела, которые принято прикрывать. Что до меня, то, обладая языком, неведающим ни в чем стеснения, я, тем не менее, также наделен от природыстыдливостью подобного рода. Если нет крайней необходимости и меня нетолкает к этому любовное наслаждение, я никогда не позволяю себе нескромныхпоступков и не обнажаю ни перед кем того, что по обычаю должно бытьприкрыто. Я страдаю скорее застенчивостью, и притом в большей мере, чемподобает, как я полагаю, мужчине, особенно же мужчине моего положения. Ноимператор Максимилиан до такой степени был в плену у этого предрассудка, чтоособо оговорил в своем завещании, чтобы ему после кончины наделиподштанники, и добавил в особой приписке, чтобы тому, кто это проделает сего трупом, завязали глаза. Если Кир [51]завещал своим детям, чтобы ни они,ни кто другой ни разу не взглянули на его труп и не прикоснулись к нему,после того как душа его отлетит от тела, то я склонен искать объяснениеэтому в каком-нибудь религиозном веровании; ведь и его историк и сам он,помимо прочих великих достоинств, отличались еще и тем, что насаждали напротяжении всей своей жизни рвение и уважение к религиозным обрядам. Мнеочень не по душе нижеследующий рассказ, услышанный мною от некоего вельможи,об одном из моих свойственников, оставившем по себе память и на мирном и навоенном поприще. Умирая в преклонном возрасте у себя дома и испытываяневыносимые боли, причиняемые каменною болезнью, он в последние часы своейжизни находил утешение в разработке мельчайших подробностей церемониаласвоих похорон, причем заставлял навещавших его придворных клясться ему, чтоони примут участие в похоронной процессии. Он обратился с настойчивойпросьбой даже к самому королю, которого видел перед своей кончиной, чтобытот велел своим приближенным прибыть на его погребение, подкрепляя своеходатайство многочисленными соображениями и примерами, подтверждавшими, чточеловек его положения имеет на это бесспорное право; он скончался,по-видимому, успокоенный и довольный, так как успел добиться от короля стольжеланного обещания и распорядиться по своему усмотрению устройством ицеремониалом своих собственных похорон.

Столь упорного и великого тщеславия я еще никогда не встречал.

А вот еще одна странность совершенно противоположного свойства,образчики которой также найдутся в моем роду; она представляется мнеединокровной сестрой упомянутой выше. Эта странность также состоит в том,чтобы предаваться со страстью заботе о своей похоронной процессии, нопроявлять при этом исключительную, совершенно не принятую в таких случаях,бережливость, ограничивая себя только одним слугою и одним фонарем. Я знаю,что многие хвалят подобную скромность и, в частности, одобряют последнююволю Марка Эмилия Лепида [52], запретившего своим наследникам устраивать емупосле смерти обычные церемонии. Неужели, однако, умеренность ивоздержанность в том только и заключаются, чтобы избегать расточительности иизлишества, когда они уже не могут более доставить нам пользу иудовольствие? Вот, действительно, легкий и недорогой способсамосовершенствования! Если бы требовалось перед смертью оставлять на этотсчет распоряжения, то, полагаю, и здесь, как и во всяком житейском деле,каждый должен был бы считаться с возможностями своего кошелька. И философЛикон [53]поступил весьма мудро, наказав друзьям предать его тело землетам, где они сочтут наилучшим; что же касается похорон, то он завещал, чтобыони не были ни слишком пышными, ни слишком убогими. Лично я предоставляюобычаю установить распорядок похоронного обряда и охотно отдам свое мертвоетело на благоусмотрение тех, — кто бы это ни оказался, — кому придется взятьна себя эту заботу: Totus hic locus est contemnendus in nobis, nonnegligendus in nostris. [54]И святая истина сказана одним из святых: Curatiofuneris, condicio sepulturae, pompa exsequiarum, maqis sunt vivorum solatia,quam subsidia mortuorum. [55]Вот почему, когда Критон спросил Сократа в последние мгновенияего жизни, каким образом желает он быть погребенным, тот ответил ему: «Каквам будет угодно». Если бы я простирал заботы о своем будущем столь далеко,я счел бы более заманчивым для себя уподобиться тем, кто, продолжая жить идышать, ублажает себя мыслями о церемониале своих похорон и о пышностипогребальных обрядов и находит удовольствие видеть в мраморе своибезжизненные черты. Счастлив тот, кто умеет тешить и ублажать свои чувстватем, что бесчувственно, кто умеет жить своей собственной смертью.

Я проникаюсь ненавистью к народоправству, хотя этот образ правления ипредставляется мне наиболее естественным и справедливым, когда вспоминаю обесчеловечном произволе афинян, беспощадно казнивших, не пожелав дажевыслушать их оправданий, своих храбрых военачальников, только что выигравшиху лакедемонян морское сражение при Аргинусских островах [56], самоезначительное, самое ожесточенное среди всех, какие когда-либо давалисьгреками на море. Их казнили только за то, что, одержав победу наднеприятелем, они воспользовались предоставленными ею возможностями, а незадержались на месте, дабы собрать и предать погребению тела убитыхсограждан. Особенно гнусною представляется мне эта расправа, когда явспоминаю о Диомедоне, одном из осужденных на казнь, человеке замечательнойвоинской доблести и гражданских добродетелей. Выслушав обвинительныйприговор, он вышел вперед, чтобы произнести речь, и, хотя ему впервыепозволили беспрепятственно выступить перед народом, воспользовался ею не длясамозащиты и не для того, чтобы показать очевидную несправедливость стольжестокого решения судей, но для того, чтобы проявить заботу об ожидающейэтих судей судьбе; он обратился к богам с мольбою не карать их за приговори, опасаясь, как бы боги не обрушили на них своего гнева за невыполнение техобетов, которые были даны им и его товарищами, в ознаменование стольблистательного успеха, уведомил своих судей, в чем они состояли. Не сказавбольше ни слова, ничего не оспаривая и ни о чем не прося, он мужественно,твердой походкой направился к месту казни. Через несколько лет, однако,судьба при сходных обстоятельствах отметила афинянам. Хабрий,главнокомандующий афинского флота, одержав верх над Поллисом, возглавлявшимморские силы спартанцев, в сражении у острова Наксоса, упустил всепреимущества этой бесспорной победы, столь существенной для афинян, толькоиз опасения, как бы не подвергнуться столь же печальной участи, какаяпостигла его предшественников. И, чтобы не потерять в море несколько труповсвоих убитых друзей, он позволил ускользнуть множеству живых и невредимыхврагов, заставивших впоследствии дорогою ценою заплатить за этот нелепейшийпредрассудок.

Quaeris quo iaceas post obitum loco?

Quo non nata iacent. [57]

Другой поэт также наделяет бездыханное тело ощущением ничем ненарушаемого покоя:

Neque sepulcrum, quo recipiatur, habeat portum corporis.

Ubi, remissa humana vita, corpus requiescat a malis. [58]