Разумное, доброе и вечное на весах престижа

Вручение очередной премии имени Андрея Бе­лого дает повод поразмышлять о процессах не слишком актуальных в масштабе повседневности, но зато имеющих некоторое отношение к попыт­кам загипнотизировать вечность, к авансирован­ному проживанию будущего, которое лишь в силу этого имеет шанс наступить. Сгусток времен, все­гда предъявленных к проживанию, не сводится к отношениям линейной хронологии «прежде – те­перь – потом». Просто «нынешним временем» мы именуем то время, в котором соизмеряют свои поступки, мысли и чувства большинство присут­ствующих – именно это время отсчитывается ци­ферблатами и календарями, к нему приурочены все экономические и социальные регулярности. Обитатели самого густонаселенного слоя времен считают свое время настоящим, примерно так же, как представители любой профессии считают «на­стоящим делом» свое собственное занятие. Про­живающие в других временах субъекты восприни­маются как люди «не от мира сего», их событий­ность в упор невидима для господствующего типа повседневности. Речь идет о выдвинутых в буду­щее авангардах, среди которых и художественный авангард.

Взаимное непонимание между художественным авангардом и преобладающим временем повсе­дневности, так называемой «современностью» – вещь очевидная, удивление должны вызывать ско­рее редкие случаи взаимопонимания, когда хотя бы удается говорить об одном и том же. Вручение пре­мии вполне можно рассматривать как попытку пе­ресчета неосязаемых, «бесценных» ценностей в линейную размерность повседневности.

***

Самая подходящая линейка, которой гражданс­кое общество измеряет весомость вкладов своих высокопарящих обитателей, – это таблицы коти­ровок, регулярно поставляемые многочисленными биржами культуры: академиями, журналами, экс­пертными советами и проч., включая особоупол­номоченных индивидуальных котировщиков (их прообразом может служить персонаж эпопеи Пру­ста, господин Сван). Итоговая продукция бирж культуры и искусства имеет исключительно высо­кий спрос, в каком то смысле превосходящий спрос на результаты котировок товарно-финансовых бирж. Рейтинги, хит-парады, горячие десятки, списки лауреатов представляют собой идеальный товар. Этот товар прекрасно распаковывается в средства массовой информации и потребляется мгновенно. По существу, познания в области рей­тингов составляют основу того, что можно назвать текущей эрудицией. Непрерывная котировка со­провождается столь же непрерывным фоновым речитативом по поводу профанации высокого ис­кусства, опошления истинных ценностей, упадка духовности и прочего в том же духе. Однако тако­го рода заклинания нисколько не меняют суть дела, они складываются в собственный жанр, внутри которого устанавливаются те же самые подразде­ления. Автор, специализирующийся в обличении бездуховности, тоже не прочь занять место повы­ше в рейтинге несуетных мыслителей – другое дело, что соответствующая таблица едва ли будет отнесена к соревнованиям «высшей лиги», ибо поза мудрости хотя и имеет хождение и даже некоторый шарм среди рядовых потребителей идеального товара, но в среде котировщиков она воспринима­ется как фальшивка № 1.

Как бы там ни было, но вновь создаваемое искус­ство создается на территории, размеченной стро­ками грандиозной турнирной таблицы, уходящей в бесконечность, причем не только в «правую бес­конечность» будущего, но и в «левую бесконеч­ность» непрерывной переоценки уже созданного. Отсюда можно извлечь ряд полезных следствий, например, принцип различения между «эфемера­ми» и «посмертниками». Эфемеры участвуют толь­ко в прижизненной котировке – таковы богданы титомиры всех времен и народов. Посмертники, или классики, продолжают свое скрытое иноприсутствие в таблицах, и каждое новое поколение котировщиков (критиков, искусствоведов, писате­лей) передвигает, меняет местами навечно внесен­ные имена, причем общество оплачивает эту дея­тельность, считая ее престижной и необходимой.

***

В сущности, вечное искусство представляет собой сумму вкладов, оказавшихся в левой бесконечнос­ти. Целенаправленно исключить имя из этого спис­ка практически невозможно: все попытки сбросить с корабля современности кого-либо из числа уже обладающих статусом классика, заканчивались безрезультатно. С посмертниками, уже признанными в качестве классиков, дело обстоит так же, как с членами Французской академии; разница в том, что именно физическая смерть претендента открыва­ет вакансию для его возможного избрания в число посмертников. Первая заявка довольно часто де­лается уже в некрологах – но как раз этот жанр не имеет никакого значения для бирж культуры и справедливо игнорируется всеми котировщиками. Москва слезам не верит – а уважающая себя кри­тика не верит похоронным маршам. Просто выдер­живается ритуальная пауза, после которой только и можно обнаружить, имеет ли в действительности место «нетленность мощей». В дальнейшем, ког­да мистическая процедура причисления к лику свершилась, происходит лишь медленная есте­ственная эрозия: случайное выпадение отдельных имен, «слипание вкладов» в пользу наиболее ярко­го (быть может, Шекспир здесь один из последних примеров), наконец уплотнение единиц хранения, соединение файлов в папки, в результате чего по­являются такие персонажи, как «досократики», «со­фисты», «младогегельянцы» и т. д.

***

В котировках чрезвычайно ценится элемент предчувствия. Мы и здесь все время сталкиваем­ся с попытками вести «гамбургский счет», так удач­но придуманный Виктором Шкловским. Предла­гаемые списки завтрашних авторитетов чаще все­го оказываются сродни гаданиям на кофейной гуще, но ведь и трудности воистину велики. Если уж продолжать аналогию со спортом, то можно сказать так: распознать живого классика – это все равно что определить победителя марафонской дистанции по результатам стометровки. Тем более что все участники сверхмарафонского забега ру­ководствуются напутствием Пастернака: «И пораженье от победы ты сам не должен отличать». Разумеется, не различают этого и трибуны, для них принципиально невидима финишная ленточка, расположенная в поле зрения трансцендентного арбитра. Но и о нем предельно лаконично выска­зался Поль Валери: «Мне неведомы литературные вкусы Господа Бога».

Однако трудность предвосхищения вовсе не означает полной безнадежности. Не говоря уже о различии «дисциплин» (ясно, например, что пан­теон классической музыки формируется более своевременным и единодушным суждениям, чем пантеон классической литературы), выручает еще встроенный внутренний измеритель, своеобразный эстетический орган – инстанция вкуса. Беда лишь в том, что этот тончайший инструмент край­не неравномерно распределен между своими обла­дателями – зато настройка инстанции вкуса может задаваться не только преобладающими аккордами эпохи, но и камертоном вечности.

***

Вернемся теперь к премии Андрея Белого и по­пробуем повнимательнее присмотреться к ее кон­цепции. Ряд противоречий сразу же бросается в глаза. Во-первых, премия заявлена как некоммер­ческая и не имеет денежного эквивалента, во-вто­рых, она присуждается совершенно безотносительно к мнению «широкого читателя»; вообще в боль­шинстве случаев премии удостаивались рукописи (или самиздатовские публикации). С другой сторо­ны, и в ней есть явный элемент состязательности, вроде бы не очень подобающий тем, кто отказался от шума и ярости... Но это противоречие можно считать конструктивным в силу его неизбежности. По меньшей мере со времен разговора поэта с кни­гопродавцем нам известно: не продается вдохно­венье, но можно рукопись продать. Гораздо более иронически воспринимается восклицание Андрея Вознесенского: «Я не люблю лидировать, где тара­каньи бега...» Отсюда современному котировщику нетрудно извлечь определение тараканьих бегов: «Это то состязание, где я не лидирую (и даже не котируюсь)». Вообще, скверные отношения меж­ду эфемерами и посмертниками вызывают некото­рое удивление – вроде бы и дистанции разные, и призы несопоставимы... Похоже, единственное объяснение – это склочный характер посмертников, та самая «надменная улыбка», которой они привыкли встречать не только друг друга.

Есть еще одна неопределенность в концепции всех котировок, применяемых по отношению к экзистенциальным и художественным авангардам, которая и представляется мне решающей.

Допустим, мы отвергаем общепризнанность в качестве критерия оценки. Вместо нее предлага­ется признание со стороны «немногих, но лучших», как сказал бы Гераклит. Сразу же возникают во­просы.

В чем, собственно говоря, состоит прозорли­вость лучших? В умении разглядеть то неочевидное, что станет всем очевидно завтра? К чему же тогда сводится то, что мы назвали «инстанцией вкуса», как оно работает?

***

Если рассматривать произведения искусства как объекты желания, можно заметить важные разли­чия в конструкции этих объектов. Большинство из них устроено наподобие специальных насадок к уже имеющимся приводам. Сюда целиком относят­ся произведения порноиндустрии и позиционной эротики, упакованная в текст сладость мести, шпионологическая (детективная) составляющая с при­водом глубинного желания «скрываться и выслежи­вать» и многое другое. Предъявление такого объек­та потенциальному потребителю вызывает принудительную и хорошо предсказуемую (а значит управляемую) реакцию: современную продук­цию Голливуда можно привести как образец точ­ного расчета креплений насадок к приводам. В сущ­ности, наличие подобных объектов гарантирует экзистенциальную укорененность искусства, а за­действование встроенных резонаторов (неважно каких, эротических или детективных) обеспечива­ет соответствующим произведениям устойчивую товарную форму.

Но существуют и произведения другого рода. Они тоже являются объектами желания, но доста­точно странными объектами: в своем предъявле­нии они не опираются ни на какой готовый резо­натор. Их считывание не имеет гормонального сопровождения, что и отражается в понятии «чис­тое искусство». Произведения чистого искусства не щекочут нервы, хотя бы потому, что не достают до этого слоя. Они разыгрываются в висячих садах воображения и отсюда их другое собирательное название – высокое искусство.

Речь идет о виртуальных объектах желания, вбра­сываемых в мир еще до появления в нем желающе­го. Представим себе: цветы распустились, распрос­траняют аромат, но пока еще нет ноздрей, способ­ных к различению и восхищению. Согласно Фрейду, стадия выбора объекта наступает тогда, когда вле­чение сформировано. Чистое искусство предпола­гает обратную процедуру: рой желаний залетает извне, как только обнаруживает подходящий улей. Эти залетные гости должны прижиться, прежде чем отправиться за нектаром, – да сколько еще времени пройдет, пока материализуется вкус меда... Целенаправленный поиск того, что однажды само пожало­вало и пожелалось – результат действия уже сфор­мированной инстанции вкуса, настроенной по из­бирательным созвучиям, уловимым лишь сверхчувствительными локаторами.

***

В процедуре одомашнивания новых неслыханных объектов желания остается еще много таинственно­го. Быть может, необходимы даже какие-то изначаль­ные неполадки в работе встроенных резонаторов, досадная неспособность реагировать на понятный для всех прочих сигнал – на ярость благородную, вскипающую как волна, на счастье золушки, нашед­шей принца. Необходимы особые читатели, прирож­денные сталкеры вымышленных пространств, кото­рые испытывают благодарность к художественным авангардам, ведь должен кто-то вбрасывать загадоч­ные объекты, подлежащие исследованию.

По мере избирательного культивирования обна­руженных новаций случается любопытная и в ме­тафизическом смысле очень важная вещь: висячие сады воображения опускаются, вернее, пускают корни в нижележащем слое надежной почвы. Про­исходит ороговение свободнопарящих желаний, появление новых приводов и их закрепление в генофонде культуры. Новые модусы эстетического восприятия иногда получают имена их авторов или персонажей: шекспировские страсти, донкихот­ство, тартюфство – и Кафка в этом несколько странном смысле становится былью. Имена клас­сиков используются как важные различители ню­ансов чувственности:

Бессонница, Гомер, тугие паруса...

Или:

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,

И Гете, свищущий на вьющейся тропе,

И Гамлет, мыслящий пугливыми шагами...

Мы видим, как в ряду перечислений имена вос­полняют нехватку или неточность терминов для обозначения состояний мира. Они отсылают нас не к текстам, а скорее к привкусу от того или ино­го текста. Обозначаемые именами из левой беско­нечности фрагменты мира легко чередуются с от­тенками цветоразличения; рядом с шорохом листвы, через запятую, может мелькнуть Уитмен, Гайдн, тот же Мандельштам:

………………………………….

И много прежде, чем я смел родиться,

Я буквой был, был виноградной строчкой,

Я книгой был, которая вам снится...

Настоящее освоение «чистого искусства» – это все глубже погружающаяся клавиатура синтезиро­ванных желаний, быть может, вплоть до гормо­нальных глубин. Ревнители элитарного искусства могли бы примерно так отстаивать свою позицию, оставив байки про разумное-доброе-вечное второ­му и третьему эшелону: учителям словесности и методистам домов культуры.

***

Таким образом, концепция премии Андрея Бе­лого имеет достаточно прочную метафизичес­кую основу, хотя и понимаемую скорее интуитив­но и, стало быть, приблизительно. Список лау­реатов премии – это рейтинг авансированного будущего, его точность может быть оценена лишь ретроспективно. Оглядывая список лауре­атов за все время существования премии, мы на­ходим достойные имена: Борис Гройс, теперь уже признанный как мыслитель европейского уровня, Саша Соколов с его несравненной прозой, Аркадий Драгомощенко, Шамшад Абдуллаев. Отсутствие этих имен в коммерческих рей­тингах столь же легко объяснимо, как и тот факт, что Шнитке не котируется в хит-парадах попу­лярной музыки.

Увы, список лауреатов прошлого года вызывает разочарование и, более того, сожаление. Число номинаций увеличилось до четырех, значительно расширился круг присуждающих, но в итоговых результатах котировки не осталось даже намеков на гамбургский счет. Эта литературная премия не смогла сохранить реноме точности и безогляднос­ти. Исключение составляет книга Андрея Крусано-ва «Русский авангард» (номинация «Критика, эссеистика, публицистика»), хотя и для нее скорее по­дошла бы другая номинация, например, «За тихую аскезу в культуре». Возможно, что это кропотливое исследование заинтересовало бы самого «покрови­теля» премии, и не только потому, что речь идет о его времени.

Прочие лауреаты, наверняка имеющие «опреде­ленные достоинства» или заслуги, на меня не про­извели никакого впечатления (разве что ощущени­ем вторичности), и я не буду говорить о них персо­нально. Но концептуальный провал в целом заслуживает более пристального анализа, ведь он, в некотором роде, симптом современного воспри­ятия высокой словесности.

***

Дело в том, что «странные объекты желания», производством которых занимается чистое искус­ство, а оценкой и адаптацией – котировщики аван­гардов, образуют в высшей степени неоднородную группу. Произведение искусства, принципиально игнорирующее законы читабельности, то есть встроенную жанровую акупунктуру, тем самым еще отнюдь не приобретает права на внимание немно­гих истинных знатоков.

Вообще, попытки гибридизации жанров очень напоминают гибридизацию видов, излюбленный метод академика Лысенко. В результате такого про­цесса появляются, в основном, химеры, нежизне­способные создания, не способные, прежде всего, к самокопированию (т. е. в нашем случае, непри­годные к публикациям). В искусстве есть свой на­бор «хороших форм», устойчивых жанров, сопо­ставимый с набором устойчивых видов в живой природе. И poesis, или процесс произведения, в случае его отклонения от хороших форм, дает ни­чуть не больший процент удачи, чем genesis при схожих обстоятельствах.

Продолжая аналогию, следует заметить, что дерзкая рискованная гибридизация в висячих садах воображения может привести к созданию шедевра – того самого аленького цветочка, кра­ше которого еще не было. Но очень редко. При­личных селекционеров в сфере поэзиса несрав­ненно меньше хороших жанровых мастеров, пи­шущих детективы, триллеры или снимающих боевики. Вот блестящий пример удавшегося скрещивания – произведение Саши Соколова «Между собакой и волком», чарующая и воисти­ну редкая книга. Однако на некотором расстоя­нии от нее расположен целый бестиарий урод­цев, который условно можно назвать «Между хорьком и скунсом». Бестиарий непрерывно по­полняется, авторы претендуют на место в коти­ровке во вновь учрежденной весовой категории, и порой небезуспешно.

Как-то ученики спросили у наставника Лю:

– Верно ли, что молчание – признак мудрости? Ведь мудрый Гун был погружен в молчание.

– Мудрость не в следствиях, а в причинах, – отве­тил Лю, – мудрый Гун молчал, ибо избегал слов. Но и глупец Цунь-Ши молчал, ибо слова избегали его.

(«Тай Лю-цзин»)

Есть некоторая разница между тем, кто отходит от жанрового канона, ибо все слишком ясно и не­интересно, и тем, кто выбалтывает свой никому ненужный внутренний мир в описаниях – ибо по­строение сюжета так утомительно, а концы с кон­цами свести нелегко.

Когда примерно лет десять назад «широкой фи­лософской общественности» стал доступен Хайдеггер, началась повальная имитация нового типа философской речи. Как и следовало ожидать, «вы­сокий щебет птичий» не смог породить что-нибудь членораздельное, но прилегающая территория была расчищена, вклад мыслителя обрел очерта­ния хорошей формы, адаптированной теперь и русским философским дискурсом.

Как ни странно, но конструкция нового объекта желаний требует, быть может, еще большей точно­сти, чем подгонка очередной насадки к уже имею­щемуся приводу. Приходится создавать одновре­менно язык и текст на этом языке, синтезируемый объект желаний должен напоминать ловушку, за­манивающую в лабиринты, благодаря неуловимой игре сходства и несходства.

«Гений – это тот, кто дает искусству правила», – говорит Кант в «Критике способности суждения». Гениальное произведение есть лабиринт, из кото­рого невозможно выйти таким же, каким ты вошел (если, конечно, смог войти). Вовлечение в лабиринт предполагает собранность, некое неомрачен­ное нулевое самочувствие. Едва ли не главный при­знак странных объектов желания состоит в том, что они не дают развлечения. Развлекательное чтение или зрелище обладают общеполезным дей­ствием: нехитрые жанровые насадки позволяют на холостом ходу сбросить с приводов накопившееся статическое напряжение методом так называемо­го символического отреагирования. Произведе­ния чистого искусства задают самовозрастающую сосредоточенность, они не столько потребляются, сколько потребляют и преобразуют прильнувше­го к ним. Но они же и соблазняют к авторствованию, порождают многочисленных агентов воли-к-произведению. Именно здесь, а отнюдь не среди создателей детективов, свирепствует эпидемия графомании, тщетных попыток подделать след­ствие, не владея причинами, пригодными для их причинения.

Можно, конечно, пожалеть пораженных вирусом авторствования, но было бы в высшей степени глу­по поощрять за сам факт соблазненности.

***

Вроде бы всем понятно, что литературная пре­мия не может вручаться за нравственные качества, даже самые превосходные. Для этого существуют свои награды вроде приза «fair play». Очень труд­но, однако, противостоять искушению повсюду утверждать порядочность, впрочем, понимаемую с большими индивидуальными вариациями. Речь не идет о примитивных интригах или о «взвешен­ной художественной политике». В этом отношении Букеровское жюри трудно переплюнуть. Но вот, допустим, перенесенные страдания – как не возна­градить за них, за десятилетия пребывания в неуслышанности, в котельных и дворницких? Как не умилиться автору из провинции, который пишет совсем как настоящий?

Так, набираясь капля за каплей, посторонние мотивации перевешивают на весах престижа суж­дения высокой инстанции вкуса. И размывается уникальность премии, носящей имя утонченного эстета. Ясно, что формула Монтеня – «Меня не интересует нравственность моего повара, мне важ­но как он готовит обед» – применима далеко не везде, но она есть безусловное основание для суж­дений вкуса, причем литературного даже в боль­шей мере, чем кулинарного.

Пора, однако, вспомнить любимую поговорку парторгов и прочих штатных охранителей устоев: критиковать легко, попробуй предложить что-ни­будь позитивное. Что ж, попробуем. В моем пред­ставлении идеальный вариант некоммерческой премии за чистое искусство мог бы выглядеть так. Сначала люди, знающие друг друга – пусть это бу­дет тот же оргкомитет, – избирают из своей среды котировщика, причем одного-единственного. Во внутреннем статусе «Who is who» любой тусовки такая фигура, как правило, имеется и не вызывает сомнений. Ему и делегируются все полномочия наподобие тех, что американские избиратели де­легируют своим выборщикам. Избранник как бы становится временной аватарой своего «бога-по­кровителя», самого Андрея Белого. Впрочем, ни­чего особенного избранник не делает, просто в течение года занимается своим обычным чтением. Хорошо было бы, конечно, ему это занятие опла­тить, но тут уж как получится. По прошествии вре­мени котировщик выносит вердикт о лучшем цвет­ке, распустившемся в висячих садах воображения. Он может свой выбор обосновать, но может не приводить никаких резонов, руководствуясь при­мером Того, Кто сказал «хорошо весьма», не вдава­ясь в объяснение причин, почему хорошо и что, собственно говоря, хорошего.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Просто, если выборщики почувствуют, что вкус их уполномоченному изменил, они изби­рают на следующий срок другого котировщика. У меня есть странная уверенность, что именно в этом случае выбор лауреатов определялся бы миниму­мом художественной политики и максимумом эстетической точности.

* Так в книге Чжуан-цзы определяется «изначальное свой­ство», предшествующее личностному началу.

* Можно для усиления говорить о русской интеллигенции, но можно этого и не делать: иной и не бывает.

* Правительство молодых реформаторов, сподвижников Ельцина, было рекрутировано преимущественно из интеллигенции. Тем более любопытно отношение к нему со стороны «основной массы вкладчиков»: участники кратковременного десанта во власть были быстро идентифицированы как «не наши». «Из них только Егор Гайдар проявил себя интеллигентным человеком», – признался мне профессор N. На вопрос «почему?» последовал очень ха­рактерный ответ: «Ну, как же, он не стал цепляться за кресло».

* По степени выраженности данного невроза можно безошибочно определить принадлежность к общей подпочвенности. Тут и бессребреник Николай Федоров, провозглашавший общее дело воскрешения отцов. Вселенский размах задачи не мешает ему, однако, высказаться и по проблеме Константинополя – понятно, что сей град должен быть российским, только тогда станет возможным устранение розни между всеми братьями.

Но тут и поэт Иосиф Бродский – он, конечно, отстаивает право быть свободным художником, но по тому, как он это делает, нетрудно догадаться о принадлежности и поразиться всхожести семян. Явственно воспроизводится родовая черта интеллигента – упоение обидой, – вспомним категорический отказ приехать в Россию и столь же демонстративное нежелание писать на русском языке, выраженное в последние годы. И похороны в Венеции по завещанию... Как тут не обратиться к прекрасному «автопортрету интеллигента», набросанному в двух строчках Арсения Тарковского:

Похожий на Раскольникова с виду,

Как скрипку я держу свою обиду...

** Нельзя не отметить точную характеристику, данную Нико­лаем Бердяевым: «И кто же они, эти отвергнутые, непонятые, разочарованные люди? Агрономы, учителя, сельские врачи... и вот стоят они на самых святых местах, и проклинает каждый свое постылое место». Остается лишь добавить, «что возможность проклинать свое постылое место они никому и никогда не уступят (не случайно враг № 1 для интеллигенции – самодо­вольный мещанин).

* В этологии «эффектом Брюс» называется имеющаяся у боль­шинства млекопитающих способность самца вызывать абортив­ную реакцию (напр., выкидыш) у самки, если та беременна от другого самца. Эффект Брюс является важнейшим противообманным устройством, предотвращающим пронос чужих генов, т. е. вклад самца в пустоту. У некоторых видов, в частности у грызунов, абортивная реакция вызывается одним запахом муж­ского полового секрета.

* Термин «категория» тоже обязан своим происхождением по­нятию «агора», и первоначально отработан именно софистами. На происхождение «категории» особое внимание обратил Хайдеггер: сложено из . означает публичное собрание людей в отличие от закрытого, на заседании совета, – публичную открытость веча, судоговорения, рынка и общения: значит: публично выступать, о чем-то известить общество, объявить, выявить означает: сверху на что-то вниз, в смысле брошенного на что-то взгляда; . соответственно, значит: сделать что-то общедоступным, откры­то объявить при намеренном вглядывании во чтото, что именно оно есть» (Хайдеггер М. Европейский нигилизм. В кн. Хайдеггер М. Время и бытие. М., Республика, 1993. Пер. В. Бибихина. С. 83).

* Различия между любовью и трепетом в данном случае несу­щественны. Самосознание абсолютного властителя рано или поздно приводит к открытию известного принципа: пусть бо­ятся, лишь бы любили...

* Понятно, сколь затруднительной была бы для крысы функ­ция палача! По той же причине крыса не могла бы быть и хи­рургом для своих собратьев – все это привилегии человека.

* Караморчун – букв, «черный всадник». У норманнов сход­ную роль выполняли берсерки.

* Для себя я отмечаю две фигуры: это мыслитель Хайдеггер, носитель духовного первородства западной философии, и слав­ный полководец, выдающийся воин блеска генерал Роммель.

* Имеется в виду первая война в Заливе 1991 г. (ред.).

** Трудно отделаться от мысли, что если бы Ирак смог укло­ниться от навязанных правил, нашел бы в себе стойкость для попытки сконструировать собственную войну, дело могло при­нять иной оборот.

* Многие проницательные мыслители пришли к пониманию этой суровой необходимости, не всегда называя ее по имени. Не говоря уже о Гегеле (особенно периода «йенской реальной философии») и Ницше, можно упомянуть «путь воина» Кастанеды, идею номадизма Делеза и Гваттари. Не кто иной как Николай Федоров предложил сублимацию воинской повинности в сверхзадачу воскрешения мертвых. Как я понимаю, в целях притока чистой энергетики духа.

* Минимальное социально-культурное единство, находящее­ся в состоянии активного неравновесия и способное поддер­живать себя в таком состоянии, будем называть «монадой». Дан­ное определение исходит из понимания монады Лейбницем.

* О роли Духа Воинственности в консолидации русской ис­тории см. подробнее: Секацкий А. К. Налетели ветры злые (ка­зачество в мегамасштабе истории) // Казачий Петербург. СПб.1995. С. 47-60.

** Кстати, для традиции драк в Белозерье характерно, что откладывалась не только месть, но даже и сознание необходи­мости отомстить – откладывались вплоть до следующего пре­стольного праздника, до нового рокового поворота калейдо­скопа.

* На этот вид причинения обратил внимание еще Аристо­тель в своей «Метафизике», а на роль недостачи в инициирова­нии сказочной нарративности указал В. Я. Пропп, см. его «Мор­фологию сказки».

* В тех краях, где гармошка не получила такого распростра­нения, ее может заменять другой инструмент. Например, в Псковской области это гусли. Под гусли исполнялись лиричес­кие песни, частушки и др., а также и особые мелодии ярости – «скобари», подогревающие драку и доводящие ее до нужного масштаба (сообщение О. Николаева).