О том, что трудности распаляют наши желания

Нет ни одного положения, которому не противостояло бы противоречащееему, говорит наиболее мудрая часть философов [1895]. Недавно я вспомнилзамечательные слова одного древнего мыслителя [1896], которые он приводит, дабыподчеркнуть свое презрение к смерти: «Никакое благо не может доставить намстолько же удовольствия, как то, к потере которого мы приготовились». Inaequo est dolor amissae rei, et timor amittendae [1897], —говорит тот же мыслитель, желая доказать, что наслаждение жизнью не можетдоставить нам истинной радости, если мы страшимся расстаться с нею. Мнекажется, что следовало бы сказать совершенно обратное, а именно: мы держимсяза это благо с тем большей цепкостью и ценим его тем выше, чем мынеувереннее в нем и чем сильнее страшимся лишиться его. Ведь вполнеочевидно, что подобно тому как огонь, войдя в соприкосновение с холодом,становится ярче, так и наша воля, сталкиваясь с препятствиями, закаляется иоттачивается:

Si nunquam Danaen habuisset aenea turris,

Non esset Danae de Iove facta parens, [1898]

и что нет, естественно, ничего столь противоположного нашему вкусу, какпресыщение удовольствиями, и ничего столь для него привлекательного, как то,что редко и малодоступно: omnium rerum voluptas ipso quo debet fugarepericulo crescit [1899].

Galla, nega; satiatur amor, nisi gaudia torquent. [1900]

Желая оградить супругов от охлаждения любовного пыла, Ликург повелелспартанцам посещать своих жен не иначе, как только тайком, и, найди ихкто-нибудь вместе, это повлекло бы за собой такой же позор, как если бы тобыли люди, не связанные брачными узами [1901]. Трудности в отыскании надежногоместа для встреч, опасность быть застигнутыми врасплох, страх передожидающим назавтра позором,

et languor, et silentium,

Et latere petitus imo spiritus, [1902]

это-то и создает острую приправу.

Сколько сладострастных забав порождается весьма скромными и пристойнымирассуждениями о делах любви [1903].

Сладострастие любит даже усиливать себя посредством боли; оно гораздоострее, когда обжигает и сдирает кожу. Куртизанка Флора рассказывала, чтоона никогда не спала с Помпеем без того, чтобы не оставить на его телеследов своих укусов [1904]:

Quod petiere, premunt arcte, faciuntque dolorem

Corporis, et dentes inlidunt saepe labellis:

Et stimuli subsunt, qui instigant laedere id ipsum

Quodcumque est, rabies unde illae germina surgunt. [1905]

Так же обстоит дело и со всем другим: трудность придает вещам цену.Тот, кто живет в провинции Анкона, охотнее дает обет совершить паломничествок святому Иакову Компостельскому, а жители Галисии — к богоматери Лоретской [1906]; в Льеже высоко ценят луккские целебные воды, а в Тоскане — целебныеводы в Спа; в фехтовальной школе, находящейся в Риме, почти вовсе не увидишьжителей этого города, но зато там сколько угодно французов. И великий Катон,уподобляясь в этом всем нам, был пресыщен своею женою до полного отвращенияк ней, пока она принадлежала ему, и начал жаждать ее, когда ею стал обладатьдругой [1907].

Я удалил с конского завода и отправил в табун старого жеребца, который,даже ощущая близ себя запах кобыл, оставался бессильным; доступностьудовлетворения похоти вызвала в нем пресыщение своими кобылами. Совсем иначеобстоит дело с чужими, и при виде любой из них, появляющейся близ егопастбища, он разражается неистовым ржанием и загорается столь же бешенымпылом, как прежде.

Наши желания презирают и отвергают все находящееся в нашемраспоряжении; они гонятся лишь за тем, чего нет:

Transvolat in medio posita, et fugientia captat. [1908]

Запретить нам что-либо, значит придать ему в наших глазах заманчивость:

nisi tu servare puellam

Incipis, incipiet desinere esse mea; [1909]

предоставить же его сразу, значит заронить в нас к нему презрение. Иотсутствие, и обилие действуют на нас одинаково:

Tibi quod superest, mihi quod delit, dolet. [1910]

И желание, и обладание в равной мере тягостны нам. Целомудрие любовницнесносно; но чрезмерная доступность и уступчивость их, говоря по правде, ещенесноснее. Это оттого, что досада и раздражение возникают из высокой оценкитого, что вызывает наше желание, ибо она обостряет и распаляет любовь;однако обладание вдосталь порождает в нас холодность, и страсть становитсявялой, притупленной, усталой, дремлющей:

Si qua volet regnare diu, contemnat amantem. [1911]

… contemnite, amantes,

Sic hodie veniet si qua negavit heri. [1912]

Чего ради Поппея [1913]вздумала прятать под маской свою красоту, если недля того, чтобы придать ей в глазах любовников еще большую цену? Почемуженщины скрывают до самых пят те прелести, которые каждая хотела бы показатьи которые каждый желал бы увидеть? Почему под столькими покровами,наброшенными один на другой, таят они те части своего тела, которые главнымобразом и являются предметом наших желаний, а следовательно и ихсобственных? И для чего служат те бастионы, которые наши дамы начали снедавнего времени воздвигать на своих бедрах, если не для того, чтобыдразнить наши вожделения и, отдаляя нас от себя, привлекать к себе?

Et fugit ad salices, et sе cupit ante videri. [1914]

Interdum tunica duxit opera moram. [1915]

К чему эти уловки девического стыда, эта неприступная холодность, этострогое выражение в глазах и на всем лице, это подчеркнутое неведение техвещей, которые они знают лучше нас с вами, будто бы обучающих их всемуэтому, если не для того, чтобы разжечь в нас желание победить, преодолеть,разметать все эти церемонии и преграды, мешающие удовлетворению нашейстрасти? Ибо не только наслаждение, но и гордое сознание, что ты соблазнил изаставил безумствовать эту робкую нежность и ребячливую стыдливость, обуздали подчинил своему любовному экстазу холодную и чопорную бесстрастность,одержал верх над скромностью, целомудрием, сдержанностью, — в этом, пообщему мнению, для мужчины и в самом деле великая слава; и тот, кто советуетженщинам отказаться от всего этого, совершает предательство и по отношению кним, и по отношению к себе самому. Нужно верить, что сердце женщины трепещетот ужаса, что наши слова оскорбляют ее чистый слух, что она ненавидит нас зато, что мы произносим их, и уступает лишь нашему грубому натиску, склоняясьперед насилием. Красота, сколь бы могущественной она ни была, не в состояниибез этого восполнения заставить поклоняться себе. Взгляните на Италию, гдетакое обилие ищущей покупателя красоты, и притом красоты исключительной;взгляните, к скольким уловкам и вспомогательным средствам приходится ей тамприбегать, чтобы придать себе привлекательность! И все же, что бы она ниделала, — поскольку она продажна и доступна для всех, — ей не удаетсявоспламенять и захватывать. Вообще — и это относится также и к добродетели —из двух равноценных деяний мы считаем более прекрасным сопряженное сбольшими трудностями и большей опасностью.

Божественный промысел преднамеренно допустил, чтобы святая церковь егобыла раздираема столькими треволнениями и бурями. Он сделал это затем, чтобыразбудить этой встряскою благочестивые души и вывести их из той праздности исонливости, в которые их погрузило столь длительное спокойствие. И еслиположить на одну из двух чаш весов потери, понесенные нами в лице многихзаблудших, а на другую — выгоду от того, что мы вновь стали дышать полнойгрудью и, взбудораженные этой борьбой, обрели наше былое рвение и душевныесилы, то, право, не знаю, не перевесит ли польза вреда.

Полностью устранив возможность развода, мы думали укрепить этим брачныеузы; но, затянув узы, налагаемые на нас принуждением, мы в той же мереослабили и обесценили узы, налагаемые доброй волей и чувством. В древнемРиме, напротив, средством, поддерживавшим устойчивость браков, долгое времяпребывавших незыблемыми и глубоко почитаемыми, была неограниченная свободаих расторжения для каждого выразившего такое желание; поскольку у римлянсуществовала опасность потерять своих жен, они окружали их большей заботой,нежели мы, и, несмотря на полнейшую возможность развода, за пятьсот с лишнимлет здесь не нашлось никого, кто бы ею воспользовался: Quod licet, ingratumest; quod non licet acrius urit [1916].

К вышесказанному можно добавить мнение одного древнего автора,считавшего, что смертные казни скорее обостряют пороки, чем пресекают их;что они не порождают стремления делать добро (ибо это есть задача разума иразмышления), но лишь стремление не попадаться, творя злые дела: Latiusexcisae pestis contagia serpunt [1917].

Не знаю, справедливо ли это суждение, но по личному опыту знаю, чтомеры подобного рода никогда не улучшают положения дел в государстве: порядоки чистота нравов достигаются совершенно иными средствами.

Древнегреческие историки упоминают об аргиппеях, обитавших по соседствусо Скифией [1918]. Они жили без розог и карающей палки; никто между ними нетолько не помышлял о нападении на другие народы, но, больше того, есликто-нибудь спасался к ним бегством, он пользовался у них полной свободой —такова была чистота их жизни и их добродетель. И никто не осмеливалсяпреследовать укрывшегося у них. К ним обращались за разрешением споров,возникавших между жителями окрестных земель.

Существуют народы, у которых охрана садов и полей, если они хотят ихуберечь, осуществляется при помощи сетки из хлопчатой бумаги, и онаоказывается более надежной и верной, чем наши изгороди и рвы [1919]: Furemsignata sollicitant. Aperta effractarius praeterit [1920]. Среди всегопрочего, ограждающего мой дом от насилий, порождаемых нашими гражданскимивойнами, его оберегает, быть может, и легкость, с какою можно проникнуть внего. Попытки как-то защититься распаляют дух предприимчивости, недоверие —желание напасть. Я умерил пыл наших солдат, устранив из их подвигов этогорода какой бы то ни было риск и лишив их тем самым даже крупицы воинскойславы, которая обычно оправдывает и покрывает такие дела: когда правосудиябольше не существует, все, что сделано смело, то и почетно. Я же превращаюзахват моего дома в предприятие для трусов и негодяев. Он открыт всякому,кто постучится в него; весь его гарнизон состоит из одного-единственногопривратника, как это установлено старинным обычаем и учтивостью, ипривратник этот нужен не для того, чтобы охранять мои двери, но для того,чтобы пристойно и гостеприимно распахивать их. У меня нет никаких другихстражей и часовых, кроме тех, которые мне даруют светила небесные. Дворянинуне следует делать вид, будто он собирается защищаться, если он и впрямь неподготовлен к защите. Кто уязвим хоть с одной стороны, тот уязвим отовсюду:наши отцы не ставили своей целью строить пограничные крепости. Способыштурмовать — я имею в виду штурмовать без пушек и без большой армии —захватывать наши дома с каждым днем все умножаются, и они совершеннееспособов обороны. Изобретательность, как правило, бывает направлена именно вэту сторону: над захватом ломают голову все, над обороной — только богатые.Мой замок был достаточно укреплен по тем временам, когда его возводили. Вэтом отношении я ничего к нему не добавил и всегда опасался, как бы крепостьего не обернулась против меня самого; к тому же, когда наступит мирноевремя, понадобится уничтожить некоторые из его укреплений. Опасноотказываться от них навсегда, но трудно вместе с тем и полагаться на них,ибо во время междоусобиц иной из числа ваших слуг может оказатьсяприверженцем партии, которой вы всего больше и опасаетесь, и где религиядоставляет благовидный предлог, там нельзя доверять даже родственникам,поскольку у них есть возможность сослаться на высшую справедливость.

Государственная казна не в состоянии содержать наши домашние гарнизоны;это ее истощило бы. Не можем содержать их и мы, ибо это привело бы нас кразорению или — что еще более тягостно и более несправедливо — к разорениюпростого народа. Государство от моей гибели нисколько не ослабеет. В концеконцов, если вы гибнете, то в этом повинны вы сами, и даже ваши друзьястанут в большей мере винить вашу неосторожность и неосмотрительность, чемоплакивать вас, а также вашу неопытность и беспечность в делах, которые вамнадлежало вести. И если столько хорошо охраняемых замков подверглось потокуи разграблению, тогда как мой все еще пребывает в полной сохранности, то этонаводит на мысль, уж не погубили ли они себя именно тем, что тщательноохранялись. Ведь это порождает стремление напасть и оправдывает действиянападающего: всякая охрана связана с представлением о войне. Если тогопожелает господь, она обрушится, разумеется, и на меня, но я-то во всякомслучае не стану ее призывать: дом мой — убежище, в котором я укрываюсь отвойн. Я пытаюсь оградить этот уголок от общественных бурь, как пытаюсьоградить от них и другой уголок у себя в душе. Наша война может сколькоугодно менять свои формы; пусть эти формы множатся, пусть возникают новыепартии; что до меня, то я не пошевелюсь.

Во Франции немало укрепленных замков, но, насколько мне известно, излюдей моего положения лишь я один всецело доверил небу охрану моего жилища.Я никогда не вывозил из него ни столового серебра, ни фамильных бумаг, никовров. Я не хочу ни наполовину бояться, ни наполовину спасаться. Еслиполное и искреннее доверие к воле господней может снискать ееблагосклонность, то она пребудет со мной до конца дней моих, если же нет, тоя пребывал под ее сенью достаточно долго, чтобы счесть длительность этогопребывания поразительной и отметить ее. Неужели? Да, вот уже добрых тридцатьлет [1921]!