Происхождение и развитие нравственности

Петр Кропоткин

ЭТИКА¹

Глава первая. СОВРЕМЕННАЯ ПОТРЕБНОСТЬ В ВЫРАБОТКЕ ОСНОВ НРАВСТВЕННОСТИ *

Успехи науки и философии за последние сто лет.- Прогресс современной техники.- Возможность создания этики, основанной на естественных науках.- Теории нравственности нового времени.- Коренной недостаток современных Этических систем.- Теория борьбы за существование; ее неправильное толкование-- Взаимопомощь в природе.- Природа не аморальна.- Первые уроки морали человек получает из наблюдения природы **.

Когда мы обозреваем громадные успехи естественных наук в течение XIX века и видим то, что они нам обещают в своем даль­нейшем развитии, мы не можем не сознавать, что перед челове­чеством открывается новая полоса в его жизни или, по крайней мере, что оно имеет в своих руках все средства, чтобы открыть такую новую эру.

За последние сто лет создались под именем науки о человеке (антропологии), науки о первобытных общественных учрежде­ниях (доисторической этнологии) и истории религий новые отрасли знания, открывающие нам совершенно новое понимание всего хода развития человечества. Вместе с тем благодаря открытиям в области физики относительно строения небесных тел и вещества вообще выработались новые понятия о жизни вселенной. В то же время прежние учения о происхождении жизни, о положении человека в мироздании, о сущности разума были в корень изме­нены вследствие быстрого развития науки о жизни (биологии) и появления теории развития (эволюции), а также благодаря прогрессу науки о душевной жизни (психологии) человека и жи­вотных.

Сказать, что во всех своих отраслях - за исключением, может быть, астрономии - науки сделали больше успехов в течение XIX века, чем в продолжение любых трех или четырех столетий прежних времен, было бы недостаточно. Нужно вернуться за две с лишним тысячи лет, ко временам расцвета философии в Древней Греции, чтобы найти такое же пробуждение человеческого ума, но и это сравнение было бы неверно, так как тогда человек еще не дошел до такого обладания техникой, какое мы видим теперь; развитие же техники наконец дает человеку возможность освобо­диться от рабского труда.

* Эта глава впервые появилась по-английски в журнале «Nineteenth Century» в номере за август 1904 года ²

** Содержание глав составлено Н. Лебедевым ³.

В современном человечестве развился вместе с тем дерзки смелый дух изобретательности, вызванный к жизни недавними успехами наук; и быстро последовавшие друг за другом изобре­тения настолько увеличили производительную способность чело­веческого труда, что для современных образованных народов стало наконец возможно достижение такого всеобщего благо­состояния, о котором нельзя было мечтать ни в древности, ни в средние века, ни в первой половине XIX века. Впервые челове­чество может сказать, что его способность удовлетворить все свои потребности превзошла потребности, что теперь нет более надоб­ности налагать иго нищеты и приниженности на целые классы людей, чтобы дать благосостояние немногим и облегчить им их дальнейшее умственное развитие. Всеобщее довольство - ни на кого не налагая бремени подавляющего и обезличивающего труда - стало теперь возможным; и человечество может наконец перестроить всю свою общественную жизнь на началах справед­ливости.

Хватит ли у современных образованных народов достаточно строительного общественного творчества и смелости, чтобы ис­пользовать завоевания человеческого ума для всеобщего блага - трудно сказать заранее. Но несомненно одно: недавний расцвет науки уже создал умственную атмосферу, нужную для того, чтобы вызвать к жизни надлежащие силы; и он уже дал нам знания, необходимые для выполнения этой великой задачи.

Вернувшись к здравой философии природы, остававшейся в пренебрежении со времен Древней Греции до тех пор, пока Бэкон не пробудил научное исследование от его долгой дремоты, современная наука выработала основы философии мироздания, свободной от сверхприродных гипотез и от метафизической «ми­фологии мыслей»,- философии столь великой, поэтической и вдох­новляющей и так проникнутой духом освобождения, что она, конечно, способна вызвать к жизни новые силы. Человеку нет более нужды облекать в покровы суеверия свои идеалы нравст­венной красоты и свои представления о справедливо построенном л обществе; ему нечего ждать перестройки общества от Высшей Премудрости. Он может заимствовать свои идеалы из природы, и из изучения ее жизни он может черпать нужные силы.

Одним из главных достижений современной науки было то, что она доказала неразрушимость энергии, каким бы преобразо­ваниям она ни подвергалась. Для физиков и математиков эта мысль была богатым источником самых разнообразных откры­тий, ею, в сущности, проникнуты все современные исследования. Но и философское значение этого открытия одинаково важно. Оно приучает человека понимать жизнь вселенной как непрерыв­ную, бесконечную цепь превращений энергии; механическое дви­жение может превратиться в звук, в теплоту, в свет, в электричество; и обратно, каждый из этих видов энергии может быть превращен в другие. И среди всех этих превращений зарождение нашей планеты, постепенное развитие ее жизни, ее конечное разложение в будущем и переход обратно в великий космос, ее поглощение вселенною суть только бесконечно малые явления - простая минута в жизни звездных миров.

То же самое совершается и в изучении органической жизни. Исследования, сделанные в обширной промежуточной области, отделяющей неорганический мир от органического, где простейшие процессы жизни в низших грибках едва можно отличить, и то не вполне, от химических перемещений атомов, постоянно проис­ходящих в сложных телах - эти исследования отняли у жизнен­ных явлений их таинственный мистический характер. Вместе с тем наши понятия о жизни так расширились, что мы привыкаем теперь смотреть на скопления вещества во вселенной - твердые, жидкие и газообразные (таковы некоторые туманности звездного мира) - как на нечто живущее и проходящее те же циклы разви­тия и разложения, какие проходят живые существа. Затем, возвратясь к мыслям, когда-то пробивавшимся в Древней Греции, современная наука шаг за шагом проследила дивное развитие живых существ, начавшееся с простейших форм, едва заслужи­вающих название организмов, вплоть до бесконечного разнообра­зия живых существ, ныне населяющих нашу планету и придающих ей ее лучшую красоту. И. наконец, освоивши нас с мыслью, что всякое живое существо в громадной мере является продуктом среды, где оно живет, биология разрешила одну из величайших загадок природы: она объяснила приспособления к условиям жизни, с которыми мы встречаемся на каждом шагу.

Даже в самом загадочном из всех проявлений жизни, в области чувства и мысли, где разуму человека приходится улавливать те самые процессы, при помощи которых в нем запечатлеваются впечатления, получаемые извне,- даже в этой области, еще самой темной из всех, человеку уже удалось заглянуть в механизм мышления, следуя методам исследования, принятым физиологией.

Наконец, в обширной области человеческих учреждений, обычаев и законов, суеверий, верований и идеалов такой свет был пролит антропологическими школами истории, законоведения и по­литической экономии, что можно уже с уверенностью сказать, что стремление к «наибольшему счастью наибольшего числа людей»⁴ уже более не мечта, не утопия. Оно возможно; причем также доказано, что благосостояние и счастье ни целого народа, ни от­дельного класса не могут быть основаны, даже временно, на угне­тении других классов, наций и рас.

Современная наука достигла, таким образом, двойной цели. С одной стороны, она дала человеку очень ценный урок скромно­сти. Она учит его считать себя лишь бесконечно малою частичкою вселенной. Она выбила его из узкой эгоистической обособлен­ности и рассеяла его самомнение, в силу которого он считал себя центром мироздания и предметом особой заботливости Создателя. Она учит его понимать, что без великого целого наше «Я» ничто; что «Я» не может даже определить себя без некоторого «Ты». И в то же время наука показала, как могуче человечество в своем прогрессивном развитии, если оно умело пользуется безграничною энергией природы.

Таким образом, наука и философия дали нам как материаль­ную силу, так и свободу мысли, необходимые для того, чтобы вызвать к жизни деятелей, способных двинуть человечество на новый путь всеобщего прогресса. Есть, однако, одна отрасль зна­ния, оставшаяся позади других. Эта отрасль - этика, учение об основных началах нравственности. Такого учения, которое было бы в соответствии с современным состоянием науки и использовало бы ее завоевания, чтобы построить основы нравственности на ши­роком философском основании, и дало бы образованным народам силу, способную вдохновить их для предстоящей великой пере­стройки,- такого учения еще не появилось. Между тем в этом всюду и везде чувствуется потребность. Новой реалистической науки о нравственности, освобожденной от религиозного догма­тизма, суеверий и метафизической мифологии, подобно тому как освобождена уже современная естественнонаучная философия, и вместе с тем одухотворенной высшими чувствами и светлыми надеждами, внушаемыми нам современным знанием о человеке и его истории,- вот чего настоятельно требует человечество.

Что такая наука возможна - в этом нет никакого сомнения. Если изучение природы дало нам основы философии, обнимающей жизнь всего мироздания, развитие живых существ на земле, законы психической жизни и развитие обществ,- то это же изу­чение должно дать нам естественное объяснение источников нравственного чувства. И оно должно указать нам, где лежат силы, способные поднимать нравственное чувство до все большей и большей высоты и чистоты. Если созерцание вселенной и близ­кое знакомство с природой могли внушить великим натуралистам и поэтам девятнадцатого века высокое вдохновение, если про­никновение в глубь природы могло усиливать темп жизни в Гете, Байроне, Шелли, Лермонтове при созерцании ревущей бури, спо­койной и величавой цепи гор или темного леса и его обитателей, то отчего же более глубокое проникновение в жизнь человека и его судьбу не могло бы одинаково вдохновить поэта. Когда же поэт находит настоящее выражение для своего чувства обще­ния с Космосом и единения со всем человечеством, он становится способен вдохновлять миллионы людей своим высоким порывом. Он заставляет их чувствовать в самих себе лучшие силы, он будит в них желание стать еще лучшими. Он пробуждает в людях тот самый экстаз, который прежде считали достоянием религии. В самом деле, что такое псалмы, в которых многие видят высшее выражение религиозного чувства, или же наиболее поэтические , части священных книг Востока, как не попытки выразить экстаз человека при созерцании вселенной, как не пробуждение в нем чувства поэзии природы.

Потребность в реалистической этике чувствовалась с первых же лет научного Возрождения, когда Бэкон, вырабатывая основы для возрождения наук, одновременно наметил также и основные черты эмпирической научной этики менее обстоятельно, чем это сделали его последователи, но с широтою обобщения, которой с тех пор достигли немногие и дальше которой мы мало подвину­лись в наши дни ⁵.

Лучшие мыслители XVII века продолжали в том же направ­лении, тоже стараясь выработать системы этики, независимые от предписаний религий. Гоббс, Кэдворс (Cudworth), Локк, Шефтсбери, Пэли (Paley), Хатчесон, Юм и Адам Смит смело работали в Англии над разрешением этого вопроса, рассматри­вая его с разных сторон. Они указывали на природные источники нравственного чувства и в своих определениях нравственных заданий они большею частью, (кроме Пэли) стояли на той же почве точного знания. Они старались различными путями сочетать «интеллектуализм» (умственность) и «утилитаризм» (теорию полезности) Локка с «нравственным чувством» и чувством красоты Хатчесона, с «теорией ассоциации» Хартлея и с этикой чувства Шефтсбери. Говоря о целях этики, некоторые из них говорили уже о «гармонии» между себялюбием и заботой о своих сороди­чах, которая приобрела такое значение в теориях нравственности в XIX веке; и они рассматривали ее в связи с хатчесоновым «жела­нием похвалы» и с «симпатией» Юма и Адама Смита. Наконец, если они затруднялись найти рациональное объяснение чувству долга, они обращались к влиянию религии в первобытные вре­мена, или же к «прирожденному чувству», или к более или менее видоизмененной теории Гоббса, который признавал законы глав­ной причиной образования общества, считая первобытного дика­ря необщительным животным.

Французские материалисты и энциклопедисты обсуждали за­дачу в том же направлении, несколько больше настаивая на себялюбии и стараясь согласовать два противоположных стрем­ления человеческой природы - узколичное и общительное. Об­щественная жизнь, доказывали они, неизбежно способствует развитию лучших сторон человеческой природы. Руссо, со своей рациональной религией, был связующим звеном между материа­листами и верующими, и, смело подходя к социальным вопросам той эпохи, он имел гораздо больше влияния, чем другие. С другой стороны, даже крайние идеалисты, как Декарт и его последова­тель пантеист Спиноза, и даже одно время «трансцендентальный» идеалист Кант не вполне верили происхождению нравственных начал через откровение. Они пытались поэтому дать этике более широкую основу, не отказываясь, однако, от сверхчеловеческого происхождения нравственного закона.

То же стремление найти реальную основу нравственности проявляется с еще большей силой в XIX веке, когда ряд проду­манных систем этики был выработан на основе себялюбия (эгоиз­ма) или же на «любви к человечеству» (Огюст Конт, Литтрэ и многие другие, менее видные их последователи), на «симпа­тии» и «умственном отождествлении своей личности с челове­чеством» (Шопенгауэр), на утилитаризме, т.е. на «полезности» (Бентам и Милль), и, наконец, на теории развития (Дарвин, Спенсер, Гюйо), не говоря уже о системах, отрицающих нравст­венность, ведущих свое происхождение от Ларошфуко и Мандевиля и развитых в XIX веке Ницше и некоторыми другими, утвер­ждавшими верховные права личности, но стремившимися вместе с тем поднять уровень нравственности своими резкими нападками на половинчатые нравственные понятия нашего времени.

Две теории нравственности - позитивизм⁶ Конта и утилита­ризм⁷ Бентама - оказали, как известно, глубокое влияние на мышление нашего века; причем учение Конта наложило отпеча­ток на все научные исследования, составляющие гордость совре­менной науки. От них также берет начало целая группа произ­водных систем, так что почти все выдающиеся современные ра­ботники по психологии, теории развития и антропологии обогатили литературу по этике более или менее самостоятельными иссле­дованиями высокого достоинства. Достаточно назвать из них Фейербаха, Бэна (Bain), Лесли Стифена (Lasley Steffen), Прудона, Вундта, Сиджвика, Марка Гюйо⁸, Йодля, не говоря о многих других, менее известных. Наконец, нужно также упомянуть о воз­никновении множества этических обществ для широкой пропаган­ды учений о нравственности, основанных не на религии. И одно­временно с этим громадное движение, экономическое по существу, но в сущности глубоко этическое, началось в первой половине XIX века под названием фурьеризма, оуэнизма, сен-симонизма и несколько позднее - интернационального социализма и анар­хизма. Это движение, все более и более разрастающееся, стре­мится при участии рабочих всех стран не только пересмотреть коренные основы всех нравственных понятий, но и перестроить жизнь так, чтобы в ней могла развернуться новая страница нрав­ственных понятий в человечестве.

Казалось бы, что ввиду стольких рационалистических систем этики, выработанных за последние два столетия, нельзя внести в эту область ничего такого, что не было бы повторением уже сказанного или попыткой сочетания различных частей ранее выработанных систем. Но уже то, что из главных систем, предло­женных в XIX веке, - позитивизм Конта, теория полезности (утилитаризм) Бентама и Милля и альтруистический эволюцио­низм, т.е. - теория общественного развития нравственности, пред­ложенная Дарвином, Спенсером и Гюйо, каждая прибавляла что-нибудь существенное к теориям предшественников, - одно это уже доказывает, что вопрос об этике еще не исчерпан.

Если взять одни только три последние теории, мы видим, что Спенсер, к сожалению, не использовал все данные, которые нахо­дятся в замечательном очерке этики Дарвина, в его «Происхож­дении человека», тогда как Гюйо ввел в исследование нравствен­ных побуждений такой в высшей степени важный элемент, как избыток энергии в чувствах, в мыслях и в воле, еще не принятый во внимание предыдущими исследователями. Тот самый факт, что каждая новая система могла внести новый и важный элемент, уже доказывает, что наука о нравственных побуждениях далеко еще не сложилась. В сущности, можно даже сказать, что этого никогда не будет, так как новые стремления и новые силы, создан­ные новыми условиями жизни, всегда придется принимать в сооб­ражение по мере дальнейшего развития человечества.

Между тем, несомненно, что ни одна из этических систем, созданных в XIX веке, не смогла удовлетворить даже образован­ную часть цивилизованных народов. Не говоря уже о многочис­ленных философских работах, в которых несостоятельность совре­менной этики ясно выражена *, лучшим доказательством служит тот определенный возврат к идеализму, который мы наблюдаем в конце XIX века. Отсутствие поэтического вдохновения в пози­тивизме Литтрэ и Герберта Спенсера и их неспособность дать удовлетворительный ответ на великие вопросы современной жиз­ни; узость некоторых взглядов, которою отличается главный фи­лософ теории развития Спенсер; мало того, тот факт, что поздней­шие позитивисты отвергают гуманитарные теории французских энциклопедистов XVIII века,- все это способствовало сильной реакции в пользу какого-то нового, мистически религиозного идеализма. Как говорит совершенно справедливо Фудлье (Fouillee), одностороннее истолкование дарвинизма, данное ему глав­ными представителями теории развития (причем в течение первых двенадцати лет после появления «Происхождения видов» не было ни слова протеста со стороны самого Дарвина против такого истолкования), несомненно дало особенную силу противникам естественного объяснения нравственной природы человека, так называемого «натуризма».

* Достаточно назвать здесь критические и исторические труды Паульсена, В. Вундта, Лесли Стифена, Лихтенбарже, Фуллье, Де-Роберти и стольких других.

Начавшись возражением против некоторых ошибок естествен­нонаучной философии, критика скоро обратилась и против поло­жительного знания вообще. Стали торжественно провозглашать «банкротство науки».

Между тем людям науки известно, что всякая точная наука всегда идет от одного «приближения» к другому, т.е. от первого приблизительного объяснения целого разряда явлений к следую­щему, более точному приближению. Но эту простую истину совер­шенно не желают знать «верующие» и вообще любители мистики. Узнав, что в первом приближении открываются неточности, они спешат заявить о «банкротстве науки» вообще. Между тем людям науки известно, что самые точные науки, как, например, астро­номия, идут именно этим путем постепенных приближений. Узнать, что все планеты ходят вокруг солнца, было великим открытием, и первым «приближением» было предположить, что они описы­вают круги вокруг солнца. Потом найдено было, что они ходят по слегка вытянутым кругам, т.е. по эллипсам, и это было второе «приближение». За ним пришло «третье приближение», когда мы узнали, что все планеты вращаются по волнистым линиям, по­стоянно уклоняясь в ту или другую сторону от эллипса и никогда не проходя в точности по тому же пути; и наконец, теперь, когда мы знаем, что солнце не неподвижно, а само несется в простран­стве, астрономы стараются определить характер и положение спиралей, по которым несутся планеты, постоянно описывая слегка волнистые эллипсы вокруг солнца.

Те самые переходы от одного приблизительного решения задач к следующему, более точному, совершаются во всех науках. Так, например, естественные науки пересматривают теперь «пер­вые приближения», касающиеся жизни, психической деятельно­сти, развития растительных и животных форм, строений вещества и т. д., к которым они пришли в эпоху великих открытий в 1856- 1862 гг. Эти приближения необходимо пересмотреть, чтобы достичь следующего «приближения», т.е. следующих более глубоких обобщений. И вот этим пересмотром малознающие люди пользу­ются, чтобы уверить других, еще менее знающих, что наука вооб­ще оказалась несостоятельной в своей попытке объяснить вели­кие вопросы мироздания.

В настоящее время очень многие стремятся заменить науку «интуицией», т.е. просто догадкой или слепою верою. Вернув­шись сперва к Канту, а потом к Шеллингу и даже к Лотце, мно­жество писателей проповедуют теперь «индетерминизм», «спири­туализм», «априоризм», «личный идеализм», «интуицию» и т.д., доказывая, что вера, а не наука - источник истинного познания. Но и этого оказалось недостаточно. В моде теперь мистицизм св. Бернарда и неоплатоников. Является особое требование на «символизм», на «неуловимое», «недостижимое пониманию». Воскресили даже веру в средневекового сатану *.

* Сравните Фуллье «Идеалистическое движение и реакция против позитив­ной науки» («Le movement idealiste et la reaction contre la science» par A. Fouillee. 2-е изд.); также Поля Дежардена «Долг настоящего времени» («Le devoir present» par Paul Desjardins), выдержавшее пять изданий в короткое время, и мно­гие другие.

Правда, что ни одно из этих новых течений не достигло широ­кого и глубокого влияния, но надо сознаться, что общественное мнение колеблется между двумя крайностями: безнадежным стремлением вернуться к темным средневековым верованиям со всеми их суевериями, идолопоклонством и даже верой в колдовст­во, а с другой стороны, воспеванием «аморализма» (безнравст­венности) и преклонением перед «высшими натурами», ныне назы­ваемыми «сверх-человеками», или «высшими индивидуализаци-ямк» (высшими выражениями личности), которые Европа пере­живала уже однажды, во времена байронизма и романтики.

А потому особенно необходимо рассмотреть теперь, основатель­но ли в самом деле сомнение насчет авторитетности науки в нравственных вопросах и не дает ли нам наука основы этики, которые, если они будут правильно выражены, смогут дать ответ на совре­менные запросы.

Слабый успех этических систем, развившихся в течение после­дних ста. лет, показывает, что человек не может удовлетвориться одним только естественнонаучным объяснением происхождения нравственного чувства. Он требует оправдания этого чувства. В вопросах нравственности люди не хотят ограничиться объясне­нием источников нравственного чувства и указанием, как такие-то причины содействовали его росту и утончению. Этим можно до­вольствоваться при изучении истории развития какого-нибудь цветка. Но здесь этого недостаточно. Люди хотят найти основа­ние, чтобы понять само нравственное чувство. Куда оно ведет нас? К желательным последствиям или же, как утверждают некоторые, к ослаблению силы и творчества человеческого рода и в конце концов к его вырождению.

Если борьба за существование и истребление физически сла­бых - закон природы и если без этого невозможен прогресс, то не будет ли мирное «промышленное состояние», обещанное нам Кантом и Спенсером, началом вырождения человеческого рода, как это утверждает с такой силой Ницше. А если такой исход нежелателен, то не должны ли мы в самом деле заняться переоценкой тех нравственных «ценностей», которые стремятся ослабить борьбу или по крайней мере сделать ее менее болез­ненной.

Главную задачу современной реалистической этики состав­ляет поэтому, как это заметил Вундт в своей «Этике»⁹, опреде­ление прежде всего моральной цели, к которой мы стремимся. Но эта цель или цели, как бы идеальны они ни были и как бы далеки мы ни были от их осуществления, должны все-таки принадлежать к миру реальному.

Целью нравственности не может быть нечто «трансценден­тальное», т.е. сверхсущественное, как этого хотят некоторые идеалисты: оно должно быть реально. Нравственное удовлетворе­ние мы должны найти в жизни, а не в каком-то внежизненном состоянии.

Когда Дарвин выступил со своей теорией о «борьбе за сущест­вование» и представил эту борьбу как главный двигатель прогрес­сивного развития, он снова поднял этим самым старый вопрос о нравственном или безнравственном лике природы. Происхожде­ние понятий о добре и зле, занимавшее умы со времен Зенд-Авесты, снова стало предметом обсуждения - с новой энергией и с боль­шей глубиною, чем когда-либо. Природу дарвинисты представляли как громадное поле битвы, на котором видно одно истребление слабых сильными и наиболее ловкими, наиболее хитрыми. Выхо­дило, что от природы человек мог научиться только злу.

Эти воззрения, как известно, широко распространились. Но если бы они были верны, то философу-эволюционисту предстояло бы разрешить глубокое противоречие, им же самим внесенное в свою философию. Он, конечно, не может отрицать, что у чело­века есть высшее представление о «добре» и что вера в постепен­ное торжество добра над злом глубоко внедрена в человеческую природу. Но раз оно так, он обязан объяснить, откуда взялось это представление о добре? Откуда эта вера в прогресс? Он не может убаюкивать себя эпикурейскою верою, которую поэт Теннисон выразил словами: «Каким-то образом добро будет конечным исходом зла». Он не может представлять себе природу, «обагрен­ную кровью» - «red in tooth and claw» ¹⁰, как писали тот же Теннисон и дарвинист Гексли, повсюду находящуюся в борьбе с началом добра,- природу, представляющую отрицание добра в каждом живом существе,- и, несмотря на это, утверждать, что «в конце концов» доброе начало все-таки восторжествует. Он должен по крайней мере сказать, как он объясняет себе это противоречие.

Если ученый признает, что «единственный урок, который человек может почерпнуть из природы,- это урок зла», то он вынужден будет признать существование какого-то другого влия­ния, стоящего вне природы, сверхприродного, которое внушает человеку понятие о «верховном добре» и ведет развитие челове­чества к высшей цели. И таким образом он сведет на нет свою попытку объяснить развитие человечества действием одних при­родных сил*.

* Так и случилось с Гексли в его лекции «Эволюция и этика»¹¹, где он сперва отверг присутствие всякого нравственного начала в жизни Природы и этим самым пришел к необходимости признания этического начала вне природы, а потом отка­зался и от этой точки зрения в позднее прибавленном примечании, в котором он признал присутствие этического начала в общественной жизни животных.

В действительности положение теории развития вовсе не так шатко и она вовсе не ведет к таким противоречиям, в какие впал Гексли, потому что изучение природы отнюдь не подтверждает вышеприведенного пессимистического представления о ее жизни, как это указал уже сам Дарвин во втором своем сочинении «Происхождение человека». Представление Теннисона и Гексли не полно, оно односторонне и, следовательно, ложно; и оно тем более ненаучно, что Дарвин сам указал на другую сторону жизни природы в особой главе только что названной книги.

В самой природе, писал он, мы видим рядом со взаимною борьбою другой разряд фактов, имеющих совершенно другой смысл: это факт взаимной поддержки внутри самого вида; и эти факты даже важнее первых, потому что они необходимы для сохранения вида и его процветания. Эту в высшей степени важную мысль, на которую большинство дарвинистов отказывается обра­тить внимание и которую Альфред Рэссель Уоллес даже отрицает, я постарался развить и подтвердил массою фактов в ряде статей, где я показал громаднейшее значение Взаимопомощи для сохранения животных видов и человечества, в особенности для их прогрессивного развития, их совершенствования *.

* Журнал Nineteenth Century, 1890, 1891, 1892, 1894 и 1896 годов и книга <Mutual Aid, a Factor of Evolution». London (Heinemann). Русское издание товари­щества «Знания»: «Взаимная помощь как фактор эволюции». Спб., 1905¹².

Нисколько не стараясь умалить то, что громадное множество животных питается видами, принадлежащими к другим отделам животного мира, или же более мелкими видами того же отдела, я указывал на то, что борьба в природе большею частью ограни­чена борьбою между различными видами; но что внутри каждого вида, а очень часто и внутри групп, составленных из различных видов, живущих сообща, взаимная помощь есть общее правило. А потому общительная сторона животной жизни играет гораздо большую роль в жизни природы, чем взаимное истребление. Она также гораздо более распространена. Действительно, число общи­тельных видов среди жвачных, большинства грызунов, многих птиц, пчел, муравьев и т. д., которые не живут охотой на другие виды, весьма значительно; и число особей в каждой из этих общи­тельных видов чрезвычайно велико. Кроме того, почти все хищные звери и птицы, а особенно те из них, которые не вырождаются в силу быстрого истребления человеком или других причин, тоже практикуют в некоторой мере взаимную помощь. Взаимопомощь - преобладающий факт природы.

Но если взаимопомощь так распространена, то произошло это потому, что она дает такие преимущества видам животных, прак­тикующим ее, что совершенно изменяет соотношение сил не в пользу хищников. Она представляет лучшее оружие в великой борьбе за существование, которая постоянно ведется животными против климата, наводнений, бурь, буранов, мороза и т. п., и по­стоянно требует от животных новых приспособлений к постоянно изменяющимся условиям жизни. Взятая в целом, природа ни в каком случае не является подтверждением торжества физиче­ской силы, скорого бега, хитрости и других особенностей, полез­ных в борьбе. В природе мы видим, наоборот, множество видов безусловно слабых, не имеющих ни брони, ни крепкого клюва или пасти для защиты от врагов, и во всяком случае вовсе не воинст­венных; и тем не менее они лучше других преуспевают в борьбе за существование и благодаря свойственной им общительности и взаимной защите они даже вытесняют соперников и врагов, несравненно лучше их вооруженных. Таковы муравьи, пчелы, го­луби, утки, суслики и другие грызуны, козы, олени и так далее. Наконец, можно считать вполне доказанным, что тогда как борьба за существование одинаково ведет к развитию как прогрессивному, так и регрессивному, т.е. иногда к улучшению породы, а иногда и к ее ухудшению, практика взаимопомощи представляет силу, всегда ведущую к прогрессивному развитию. В прогрессивное эволюции животного мира, в развитии долголетия, ума и того, что мы в цепи живых существ называем высшим типом, взаимопомощь является главною силою. Этого моего утверждения до сих пор не опроверг ни один биолог *.

* См, замечания по этому вопросу Ллойда-Моргана и мой ответ на них.

Являясь, таким образом, необходимым для сохранения, процве­тания и прогрессивного развития каждого вида, инстинкт взаимо­помощи стал тем, что Дарвин назвал постоянно присущим инстин­ктом (a permanent instinct), который всегда в действии у всех общительных животных, в том числе, конечно, и у человека. Проявившись уже в самом начале развития животного мира, этот инстинкт, без сомнения, так же глубоко заложен во всех животных, низших и высших, как и материнский инстинкт, быть может, даже глубже, так как он присущ даже и таким животным, как слизняк, некоторым насекомым и большей части рыб, у кото­рых едва ли есть какой-либо материнский инстинкт. Дарвин поэто­му был совершенно прав, утверждая, что инстинкт «взаимной сим­патии» более непрерывно проявляется у общительных животных, чем чисто эгоистический инстинкт личного самосохранения. Он видел в нем, как известно, зачатки нравственной совести, что, к сожалению, слишком часто забывают дарвинисты.

Но и это еще не все, в этом же инстинкте лежит зачаток тех чувств благорасположения и частного отождествления особи со своею группою, которые составляют исходную точку всех высоких этических чувств. На этой основе развилось более высокое чувство справедливости или равноправия, равенства, а затем и то, что принято называть самопожертвованием.

Когда мы видим, что десятки тысяч различных водных птиц прилетают большими стаями с далекого юга, чтобы гнездиться на склонах «птичьих гор», на берегу Ледовитого океана, и живут здесь, не ссорясь между собою из-за лучших мест. что стаи вели­канов мирно живут друг возле друга на берегу моря, причем каждая стая держится своей части, моря для ловли рыбы, что тысячи видов птиц и млекопитающих тем или другим образом доходят до какого-то соглашения насчет своих районов пропита­ния, своих мест для гнездования, своих мест для ночлега, своих охотничьих областей, не воюя между собой, когда мы видим, на­конец, что молоденькая птица, утащившая несколько соломинок или веток из чужого гнезда, подвергается за это нападению своих сородичей, мы улавливаем уже в жизни общественных животных начало и даже развитие чувства равноправности и справедли­вости.

И, наконец, подвигаясь в каждом классе животных к высшим представителям этих классов (муравьям, осам и пчелам у насеко­мых; журавлям и попугаям среди птиц; высшим жвачным, обезья­нам и, наконец, человеку среди млекопитающих), мы находим, что отождествление особи с интересами своей группы, а иногда даже и самопожертвование ради группы растут по мере того, как мы переходим от низших представителей каждого класса к выс­шим, в чем, конечно, нельзя не видеть указания на естественное происхождение не только зачатков этики, но и высших этических чувств.

Таким образом оказывается, что природа не только не дает нам урока аморализма, т, е. безразличного отношения к нравственно­сти, с которым какое-то начало, чуждое природе, должно бороться, чтобы победить его, но мы вынуждены признать, что самые поня­тия о добре и зле наши умозаключения о «Высшем добре» заимст­вованы из жизни природы. Они - не что иное, как отражение в рассуждениях человека того, что он видел в жизни животных; причем во время дальнейшей жизни обществами и вследствие такой жизни названные впечатления складывались в общее понятие о Добре и Зле. И нужно заметить, что здесь мы имеем в виду вовсе не личные суждения исключительных людей, а сужде­ния большинства. Эти суждения уже содержат основные начала справедливости и взаимного сочувствия, у кого бы из чувствую­щих существ они ни встречались, точно так же как понятия о меха­нике, выведенные из наблюдений на поверхности земли, приложимы к веществу в межзвездных пространствах.

То же самое следует признать относительно дальнейшего развития человеческого характера и людских учреждений. Раз­витие человека совершалось в той же среде природы и получало от нее то же направление, причем самые учреждения взаимной помощи и поддержки, сложившиеся в человеческих обществах, все более и более показывали человеку, какой силой он был им обязан. В такой общественной среде все более и более вырабатывался нравственный облик человека. На основании новейших исследований в области истории мы можем теперь представить историю человечества с точки зрения развития этического эле­мента как развитие присущей человеку потребности организовать свою жизнь на .началах взаимной поддержки сперва в родовом быте, потом в сельской общине и в республиках вольных городов; причем эти формы общественного строя, несмотря на регрессивные промежутки, сами становились источниками дальнейшего про­гресса.

Конечно, мы должны отказаться от мысли изложить историю человечества в виде непрерывной цепи развития, идущего со вре­мени каменного века вплоть до настоящего времени. Развитие человеческих обществ не было непрерывно. Оно несколько раз начиналось сызнова - в Индии, Египте, Месопотамии, Греции, Скандинавии и Западной Европе,- каждый раз исходя от перво­бытного «рода» и затем сельской общины. Но если рассматривать каждую из этих линий развития, мы, конечно, видим в каждой из них, особенно в развитии Западной Европы со времени падения Римской империи, постоянное расширение понятий о взаимной поддержке и взаимной защите от рода к племени, нации и, наконец, международному союзу наций. С другой стороны, несмотря на временные отступательные движения, проявлявшиеся даже у наи­более образованных наций, мы видим - по крайней мере среди представителей передовой мысли у образованных народов и в прогрессивных народных движениях - желание постоянно расши­рять ходячие понятия о человеческой взаимности и справедли­вости; в них ясно видно стремление улучшать характер взаимных отношений и видно также появление в виде идеала понятий о том, чего желательно достичь в дальнейшем развитии.

То самое, что на регрессивные, т.е. отступательные, движе­ния, совершавшиеся по временам у разных народов, образованная часть общества смотрит как на временные болезненные явления, возврат которых в будущем желательно предупредить,- это самое доказывает, что этическое мерило теперь выше, чем оно было раньше. А по мере того, как средства удовлетворения по­требностей всех жителей увеличиваются в образованных общест­вах и таким образом расчищается путь для более высокого поня­тия о справедливости по отношению ко всем, этические требования необходимо становятся все более и более утонченными.

Итак, стоя на точке зрения научной реалистической этики, человек может не только верить в нравственный прогресс, но и обосновать эту веру научно, несмотря на все получаемые им пессимистические уроки; он видит, что вера в прогресс, хотя в начале она была только простым предположением, гипотезой (во всякой науке догадка предшествует научному открытию), тем не менее она была совершенно верна и подтверждается теперь научным зна­нием.