Тема 3. Бытие, природа, познание. Наука представляет собой по сути анархистское предприятие: теоретический анархизм более гума­нен и прогрессивен

Наука представляет собой по сути анархистское предприятие: теоретический анархизм более гума­нен и прогрессивен, чем его альтернативы, опираю­щиеся на закон и порядок

Данное сочинение написано в убеждении, что, хотя анархизм, быть может, и не самая привлекательная по­литическая философия, он, безусловно, необходим как эпистемологии, так и философии науки.

Основания этому найти нетрудно. «История вообще, история революций в частности, всегда богаче содержанием, разнообразнее, разносторон­нее, живее, «хитрее»», чем могут вообразить себе даже самые лучшие историки и методологи. История полна «случайностей и неожиданностей», демонстрируя нам «сложность социальных изменений и непредсказуемость отдаленных последствий любого действия или решения человека». Можем ли мы на самом деле верить в то, что наивные и шаткие правила, которыми руководствуются методологи, способны охватить эту «паутину взаимодействий»? И не очевидно ли, что успешное со­участие в процессе такого рода возможно лишь для крайнего оппортуниста, который не связан никакой: частной философией и пользуется любым подходящим к случаю методом?

Именно к такому выводу должен прийти знающий и вдумчивый наблюдатель. «Отсюда, — продолжает В. И. Ленин,- вытекают два очень важных практиче­ских вывода: первый, что революционный класс для осуществления своей задачи должен уметь овладеть всеми, без малейшего изъятия, формами или сторонам» общественной деятельности... второй, что революцион­ный класс должен быть готов к самой быстрой и не­ожиданной смене одной формы другою». «Внешние условия, — пишет Эйнштейн, — которые [для ученого — Я. Ф.] установлены фактами опыта, не позволяют ему при построении концептуального мира чрезмерно строго придерживаться какой-то одной эпистемологической си­стемы. Поэтому последовательному эпистемологу ученый должен казаться чем-то вроде недобросовестного оп­портуниста...» Сложная обстановка, складывающаяся в результате неожиданных и непредсказуемых измене­ний, требует разнообразных действий и отвергает анализ, опирающийся на правила, которые установлены заранее без учета постоянно меняющихся условий исто­рии.

Конечно, можно упростить обстановку, в которой ра­ботает ученый, посредством упрощения главных дей­ствующих лиц. В конце концов, история науки вовсе не складывается только из фактов и; выведенных за­ключений. Она включает в себя также идеи, интерпре­тации фактов, проблемы, создаваемые соперничающими интерпретациями, ошибки и т. п. При более тщатель­ном анализе мы обнаружим, что наука вообще не знает «голых фактов», а те «факты», которые включены а наше познание, уже рассмотрены определенным обра­зом и, следовательно, существенно концептуализирова­ны. Если это так, то история науки должна быть столь, же сложной, хаотичной, полной ошибок и разнообра­зия, как и те идеи, которые она содержит. В свою очередь эти идеи должны быть столь же сложными, хао­тичными, полными ошибок и разнообразия, как и мыш­ление тех, кто их выдумал. Напротив, небольшая «про­мывка мозгов» может заставить нас сделать историю» науки беднее, проще, однообразнее, изобразить ее бо­лее «объективной» и более доступной для осмысления: на базе строгих и неизменных правил.

Известное нам сегодня научное образование пресле­дует именно эту цель. Оно упрощает «науку», упрощая ее составные элементы. Сначала определяется область, исследования. Она отделяется от остальной истории (физика, например, отделяется от метафизики и теоло­гии), и задается ее собственная «логика». Полное овла­дение такой «логикой» оказывается необходимым усло­вием для работы в данной области: она делает действия исследователей более единообразными и вместе с тем стандартизирует большие отрезки исторического процес­са. Возникают устойчивые «факты», которые сохраняют­ся, несмотря на все изменения истории. Существенная часть умения создавать такие факты состоит, по-види­мому, в подавлении интуиции, которая может привести; к размыванию установленных границ. Например, рели­гия человека, его метафизика или его чувство юмора (естественное чувство юмора, а не вымученная и чаще всего желчная профессиональная ироничность) не долж­ны иметь никакой связи с его научной деятельностью.. Его воображение ограниченно, и даже язык не является: его собственным. Это в свою очередь находит отражение в природе научных «фактов», которые восприни­маются как независимые от мнений, веры и основ куль­туры.

Таким образом, ложно создать традицию, которая будет поддерживаться с помощью строгих правил и до некоторой степени станет успешной. Но желательно ли поддерживать такую традицию и исключать все осталь­ное? Должны ли мы передать ей все права в области познания, так что любой результат, полученный каким-либо другим методом, следует сразу же отбросить? Именно этот вопрос я намерен обсудить в настоящей работе. Моим ответом на него будет твердое и реши­тельное «нет!».

Для такого ответа есть два основания. Первое заключается в том, что мир, который мы хотим исследо­вать, представляет собой в значительной степени неиз­вестную сущность. Поэтому мы должны держать свои глаза открытыми и не ограничивать себя заранее. Одни эпистемологические предписания могут показаться блестящими в сравнении с другими эпистемологическими предписаниями иди принципами, однако; кто может га­рантировать, что они указывают наилучший путь к от­крытию подлинно глубоких секретов природы, а не не­скольких изолированных «фактов»? Второе основание «состоит в том, что описанное выше научное образование (как оно осуществляется в наших школах) несовмести­мо с позицией гуманизма, Оно вступает в противоречие «с «бережным отношением к индивидуальности, которое только и может создать всесторонне развитого челове­ка». Оно «калечит, как китаянки калечат свои ноги, зажимая в тиски каждую часть человеческой природы, которая хоть сколько-нибудь выделяется», и форми­рует человека исходя из того, идеала рациональности, который случайно оказался модным в науке или в фи­лософии науки. Стремление увеличить свободу, жить полной, настоящей, жизнью и соответствующее стрем­ление раскрыть секреты природы и человеческого, бытия приводят, следовательно, к отрицанию всяких универ­сальных стандартов и косных традиций. (Естественно, что это приводит и к отрицанию значительной части со­временной науки.)

Просто удивительно, насколько профессиональные анархисты не замечают нелепого эффекта «законов раз­ума», или законов научной практики. Выступая против ограничений любого рода и за свободное развитие ин­дивида, не стесненное какими-либо: законами, обязан­ностями или обязательствами, они, тем не менее, безро­потно принимают все те строгие рамки, которые ученые и логики накладывают на научное исследование и лю­бой вид познавательной деятельности. Законы научного метода или же то, что отдельные авторы считают за­конами научного метода, иногда проникают даже в сам анархизм. «Анархизм есть мир понятий, опирающийся: на механистическое объяснение всех феноменов, — писал Кропоткин. — Его метод исследования есть метод точ­ного естествознания... метод индукции и дедукции». «Отнюдь не очевидно, — пишет современный «радикаль­ный» профессор из Колумбии, — что научное исследова­ние требует абсолютной свободы слова и дискуссий. Практика скорее показывает, что определенного рода, несвобода не препятствует развитию науки...».

Разумеется, есть люди, которым это «не очевидно». Поэтому мы начнем с рассмотрения основ анархистской методологии и соответствующей анархистской науки. Не следует опасаться, ч-га уменьшение интереса к зако­ну и порядку в науке и обществе, характерное для анар­хизма этого рода, приведет к хаосу. Нервная система людей для этого слишком хорошо организована. Ко­нечно, может прийти час, когда разуму будет необходи­мо предоставить временное преобладание и когда он - будет мудро защищать свои правила, отставив в сторону все остальное. Однако, на мой взгляд, пока этот час еще не настал.

Это доказывается и анализом конкретных исторических событий, и абстрактным анализом отношения между идеей и действием. Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип допустимо все (anything goes)

Идея метода, содержащего жесткие, неизменные я абсолютно обязательные принципы научной деятель­ности, сталкивается со значительными трудностями» сопоставлении с результатами исторического исследова­ния. При этом выясняется, что не существует правила — сколь бы правдоподобным и эпистемологически обоснованным оно ни казалось»—'Которое в то или иное время не было бы нарушено. Становится очевидным что такие нарушения не случайны и не являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать. Напротив, мы видим, что они необходимы для прогресса науки. Действи­тельно, одним из наиболее замечательных достижений¹ недавних дискуссий в области истории и философию науки является осознание того факта, что такие собы­тия и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современ­ного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построе­ние волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательна решили разорвать путы «очевидных» методологических правил, либо непроизвольно нарушали их.

Еще раз повторяю: такая либеральная практика есть не просто факт истории науки — она и разумна, абсолютно необходима для развития знания. Для любого данного правила, сколь бы «фундаментальным» и «необходимым» для науки оно ни было, всегда найдутся обстоятельства, при которых целесообразно не толы игнорировать это правило, но даже действовать вопреки ему. Например, существуют обстоятельства, при которых вполне допустимо вводить, разрабатывать и защищать гипотезы ad hoc, гипотезы, противоречащие хорошо обоснованным и общепризнанным экспериментальным результатам, или же такие гипотезы, содержание которых меньше, чем содержание уже существующих и эмпирически адекватных альтернатив, или просто противоречивые гипотезы и т. л.

Существуют даже обстоятельства — и встречают! они довольно часто, — при которых аргументация лишается предсказательной силы и становится препятствием на пути прогресса. Никто не станет утверждать, что обучение маленьких детей сводится исключительно к рассуждениям (argument) (хотя рассуждение должны входить в процесс обучения, и даже в большей степени чем это обычно имеет место), и сейчас почти каждый согласен с тем, что те факторы, которые представляются результатом рассудочной работы---овладение языком, наличие богатого перцептивного мира, логические способности, — частично обусловлены обучение а частично — процессом роста, который осуществляет с силой естественного закона. В тех же случаях, рассуждения представляются эффективными, их эффек­тивность чаще всего обусловлена физическим повторе­нием, а не семантическим, содержанием.

Согласившись с этим, мы должны допустить воз­можность нерассудочного развития и у взрослых, а так­же в теоретических построениях таких социальных ин­ститутов, как наука, религия, проституция и т. п. Весьма сомнительно, чтобы то, что возможно для маленького* ребенка — овладение новыми моделями поведения при малейшем побуждении, их смена без заметного уси­лия, - было недоступно его родителям. Напротив, ка­тастрофические изменения нашего физического окруже­ния, такие, как войны, разрушения систем моральных ценностей, политические революции, изменяют схемы реакций также и взрослых людей, включая важнейшие схемы рассуждений. Такие изменения опять-таки могут быть совершенно естественными, и единственная функ­ция рационального рассуждения в этих случаях может заключаться лишь в том, что оно повышает то умствен­ное напряжение, которое предшествует изменению пове­дения и, вызывает его.

Если же существуют факторы—не только рассуж­дения, — заставляющие нас принимать новые стандарты, включая новые и более сложные формы рассуждения, то не должны ли в таком случае сторонники status quo представить противоположные причины, а не просто контраргументы? («Добродетель без террора бессиль­на»,— говорил Робеспьер.) И если старые формы рас­суждения оказываются слишком слабой причиной, то» не обязаны ли их сторонники уступить либо прибегнуть к более сильным и более «иррациональным» средствам? (Весьма трудно, если не невозможно, преодолеть с по­мощью рассуждения тактику «промывания мозгов».), В этом случае даже наиболее рафинированный рациона­лист будет вынужден отказаться от рассуждений и ис­пользовать пропаганду и принуждение и не вследствие того, что его доводы потеряли значение, а просто пото­му, что исчезли психологические условия, которые де­лали их эффективными и способными оказывать влия­ние на других. А какой смысл использовать аргументы,, оставляющие людей равнодушными?

Разумеется, проблема никогда не стоит именно в такой форме. Обучение стандартам и их защита никог­да не сводятся лишь к тому, чтобы сформулировать их перед обучаемым и сделать по мере возможности яс­ными. По предположению, стандарты должны обладать максимальной каузальной силой, что весьма затрудняет установление различия между логической силой и мате­риальным воздействием некоторого аргумента. Точно так же> как хорошо воспитанный ученик будет повино­ваться своему воспитателю независимо от того, насколь­ко велико при этом его смятение и насколько необхо­димо усвоение новых образцов поведения, так и хорошо воспитанный рационалист будет повиноваться мысли­тельным схемам своего учителя, подчиняться стандартам рассуждения, которым его обучили, придерживаться их независимо от того, насколько велика путаница, в ко­торую он погружается. При этом он совершенно не спо­собен понять, что то, что ему представляется «голосом разума», на самом деле есть лишь каузальное следствие полученного им воспитания и что апелляция к разуму, с которой он так легко соглашается, есть не что иное, как политический маневр.

Тот факт, что заинтересованность, насилие, пропаганда и тактика «промывания мозгов» играют в развитии нашего знания и науки гораздо большую роль, чем принято считать, явствует также из анализа отношений между идеей и действием. Предполагается, что ясное и отчетливое понимание новых идей предшествует и должно предшествовать их формулировке и социальному выражению. («Исследование начинается с проблем»,— говорит Поппер.) Сначала у нас есть идея или пробле­ма, а затем мы действуем, т, е. говорим, созидаем или разрушаем. Однако маленькие дети, которые пользуют­ся словами, комбинируют их, играют с ними, прежде чем усвоят их значение, первоначально выходящее за пределы их понимания, действуют совершенно иначе. Первоначальная игровая активность является суще­ственной предпосылкой заключительного акта понима­ния. Причин, препятствующих функционированию этого механизма, у взрослых людей нет. Можно предполо­жить, например, что идея свободы становится ясной только благодаря тем действиям, которые направлены на ее достижение. Создание некоторой вещи и полное понимание правильной идеи этой вещи являются, как правило, частями единого процесса и не могут быть отделены одна от другой без остановки этого процесса. Сам же процесс не направляется и не может направляться четко заданной программой, так как содержит) в себе условия реализации всех возможных программ, Скорее этот процесс направляется некоторым неопре­деленным побуждением, некоторой «страстью» (Кьеркегор). Эта страсть дает начало специфическому поведению, которое в свою очередь создает обстоятельства и идеи, необходимые для анализа и объяснения самого процесса, представления его в качестве «рациональ­ного».

Прекрасный пример той ситуации, которую я имею в виду, дает развитие теории Коперника от Галилея до XX столетия. Мы начали с твердого убеждения, проти­воречащего разуму и опыту своего времени. Эта вера росла и находила поддержку в других убеждениях, в равной степени неразумных, если не сказать больше (закон инерции, телескоп). Далее исследование приоб­рело новые направления, создавались новые виды ин­струментов, «свидетельства» стали по-новому соотно­ситься с теориями, и наконец появилась идеология, до­статочно богатая для того, чтобы сформулировать неза­висимые аргументы для любой своей части, и достаточ­но подвижная для того, чтобы найти такие аргументы, «ели они требуются. Сегодня мы можем сказать, что Галилей стоял на правильном пути, так как его настой­чивая разработка на первый взгляд чрезвычайно неле­пой космологии постепенно создала необходимый мате­риал для защиты этой космологии от нападок со сто­роны тех, кто признает некоторую концепцию лишь в том случае, если она сформулирована совершенно опре­деленным образом и содержит определенные магические фразы, называемые «протоколами наблюдения». И это не исключение, это норма: теории становятся Ясными и «разумными» только после того, как их отдель­ные несвязанные части использовались длительное вре­мя. Таким образом, столь неразумная, нелепая, антиме­тодологическая предварительная игра оказывается не­избежной . предпосылкой ясности и эмпирического успеха.

Когда же мы пытаемся понять и дать общее описание процессов развития такого рода, мы вынуждены, разумеется, обращаться к существующим формам речи, которые не принимают во внимание этих процессов и поэтому должны быть разрушены, перекроены и транс­формированы в новые способы выражения, пригодные для непредвиденных ситуаций (без постоянного насилия над языком невозможны ни открытие, ни .прогресс). «Кроме того, поскольку традиционные категории пред­ставляют собой евангелие повседневного мышления (включая обычное научное мышление) и повседневной практики, постольку попытка такого понимания будет создавать, в сущности, правила и формы ложного мыш­ления и действия — ложного, конечно, с точки зрения (научного) здравого смысла». Это показывает, что «диалектика составляет природу самого мышления, что в качестве рассудка оно должно впадать в отрицание самого себя, в противоречие» всем канонам формальной логики.

(Между прочим, частое использование таких слов» как «прогресс», «успех», «улучшение» и т. л.» не озна­чает, что я претендую на обладание специальным зна­нием о том, что в науке хорошо, а что—плохо, и хочу внушить это знание читателю, Эти термины каждый мо­жет понимать по-своему и в соответствии с той тради­цией, которой он придерживается. Так, для эмпириста «прогресс» означает переход к теории; предполагающей прямую эмпирическую проверку большинства базисных положений. Некоторые считают квантовую механику примером теории именно такого рода. Для других «прогресс» означает унификацию и гармонию, достигаемые даже за счет эмпирической адекватности. Именно так Эйнштейн относился к общей теории относительности. Мой же тезис состоит в том, что анархизм помогает Достигнуть прогресса в любом смысле. Даже та нау­ка, которая опирается на закон и порядок, будет успешно развиваться лишь в том случае, если в ней хотя бы иногда будут происходить анархистские движения.)

В этом случае становится очевидным, что идея же­сткого метода или жесткой теории рациональности по­коится на слишком наивном представления о человеке и его социальном окружении. Если иметь в виду об­ширный исторический материал и не стремиться «очис­тить» его в угоду своим низшим инстинктам или в силу стремления к интеллектуальной безопасности до степени ясности, точности, «объективности», «истинности», то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития, — допустимо все.

Теперь этот абстрактный принцип следует проанали­зировать и объяснить более подробно.

Вопросы:

1. Как П. Фейерабенд объясняет необходимость методологического анархизма в развитии теории научного познания и философии науки?

2. Какие факты науки свидетельствуют о продуктивности , в некоторых случаях, отрицания (отбрасывания) существующих «очевидных» методологических правил?