Экзистенциализм — это гуманизм

... Итак, что такое экзистенциализм?

Это исключительно строгое учение, меньше всего претендующее на скандальную известность и предназначенное пре­жде всего для специалистов и философов. Тем не менее можно легко дать ему определение.

Дело, впрочем, несколько осложняется тем, что существуют две разновидности экзистенциалистов: во-первых, это христианские экзи­стенциалисты, к которым я отношу Ясперса и исповедующего католи­цизм Габриэля Марселя; и, во-вторых, экзистенциалисты-атеисты, к которым относятся Хайдеггер и французские экзистенциалисты, в том числе я сам. Тех и других объединяет лишь убеждение в том, что существование предшествует сущности, или, если хотите, что нужно исходить из субъекта. Как это, собственно, следует понимать?

Возьмем изготовленный человеческими руками предмет, например книгу или нож для резания бумаги. Он был сделан ремесленником, ко­торый руководствовался при его изготовлении определенным поняти­ем, а именно понятием ножа, а также известной техникой, которая предполагается этим понятием и есть, в сущности, рецепт изготовле­ния. Таким образом, нож является предметом, который, с одной сторо­ны, производится определенным способом, а с другой — приносит оп­ределенную пользу. Невозможно представить себе человека, который бы изготовлял этот нож, не зная, зачем он нужен. Следовательно, мы можем сказать, что у ножа его сущность, то есть сумма приемов и ка­честв, которые позволяют его изготовить и определить, предшествует его существованию. И это обусловливает наличие здесь, передо мной, данного ножа или данной книги. В этом случае мы имеет дело с техни­ческим взглядом на мир, согласно которому изготовление предшеству­ет существованию.

Когда мы представляем себе бога-творца, то этот бог по большей части уподобляется своего рода ремесленнику высшего порядка. Ка­кое бы учение мы ни взяли — будь то учение Декарта или Лейбница, — везде предполагается, что воля в большей или меньшей степени сле­дует за разумом или, по крайней мере, ему сопутствует, и что бог, ко­гда творит, отлично себе представляет, что именно он творит. Таким образом, понятие «человек» в божественном разуме аналогично по­нятию «нож» в разуме ремесленника. И бог творит человека, сообразуясь с техникой и замыслом, точно так же, как ремесленник изготов­ляет нож в соответствии с его определением и техникой производства. Так же и индивид реализует какое-то понятие, содержащееся в боже­ственном разуме.

В XVIII веке атеизм философов ликвидировал понятие бога, но не идею о том, что сущность предшествует существованию. Эта че­ловеческая природа, являющаяся «человеческим» понятием, имеет­ся у всех людей. А это означает, что каждый отдельный человек — лишь частный случай общего понятия «человек». У Канта из этой всеобщности вытекает, что и житель лесов — естественный человек, и буржуа подводятся под одно определение, обладают одними и те­ми же основными качествами. Следовательно, и здесь сущность че­ловека предшествует его историческому существованию, которое мы находим в природе.

Атеистический экзистенциализм, представителем которого явля­юсь я, более последователен. Он учит, что если даже бога нет, то есть, по крайней мере, одно бытие, у которого существование предшеству­ет сущности, бытие, которое существует прежде, чем его можно опре­делить каким-нибудь понятием, и этим бытием является человек, или, по Хайдеггеру, человеческая реальность. Что это означает: «Су­ществование предшествует сущности»? Это означает, что человек сначала существует, встречается, появляется в мире, и только потом он определяется.

Для экзистенциалиста человек потому не поддается определе­нию, что первоначально ничего собой не представляет. Человеком он становится лишь впоследствии, причем таким человеком, каким он сделает себя сам. Таким образом, нет никакой природы человека, как нет и бога, который бы ее задумал. Человек просто существует, и он не только такой, каким себя представляет, но такой, каким он хо­чет стать. И поскольку он представляет себя уже после того, как на­чинает существовать, и после этого порыва к существованию, то он есть лишь то, что сам из себя делает. Таков первый принцип экзи­стенциализма. Это и называется субъективностью, за которую нас упрекают. Но что мы хотим этим сказать, кроме того, что у человека достоинства больше, нежели у камня или стола? Ибо мы хотим ска­зать, что человек прежде всего существует, что человек — существо, которое устремлено к будущему и сознает, что оно проецирует себя в будущее. Человек — это прежде всего проект, который переживает­ся субъективно, а не мох, не плесень и не цветная капуста. Ничто не существует до этого проекта, нет ничего на умопостигаемом небе, и человек станет таким, каков его проект бытия. Не таким, каким он пожелает. Под желанием мы обычно понимает сознательное реше­ние, которое у большинства людей появляется уже после того, как они из себя что-то сделали. Я могу иметь желание вступить в партию, написать книгу, жениться, однако все это лишь проявление более первоначального, более спонтанного выбора, чем тот, который обычно называют волей. Но если существование действительно предшест­вует сущности, то человек ответствен за то, что он есть. Таким обра­зом, первым делом экзистенциализм отдает каждому человеку во владение его бытие и возлагает на него полную ответственность за существование.

Но когда мы говорим, что человек ответствен, то это не означает, что он ответствен только за свою индивидуальность. Он отвечает за всех людей. Слово «субъективизм» имеет два смысла, и наши оппо­ненты пользуются этой двусмысленностью. Субъективизм означает, с одной стороны, что индивидуальный субъект сам себя выбирает, а с другой стороны — что человек не может выйти за пределы челове­ческой субъективности. Именно второй смысл и есть глубокий смысл экзистенциализма. Когда мы говорим, что человек сам себя выбира­ет, мы имеет в виду, что каждый из нас выбирает себя, но тем самым мы также хотим сказать, что, выбирая себя, мы выбираем всех людей.

Действи­тельно, нет ни одного нашего действия, которое, создавая из нас человека, каким мы хотели бы быть, не создавало бы в то же время образ человека, каким он, по нашим представлениям, дол­жен быть. Выбрать себя так или иначе означает одновременно утверждать ценность того, что мы выбираем, так как мы ни в коем случае не можем выбирать зло. То, что мы выбираем, — всегда благо. Но ничто не может быть благом для нас, не явля­ясь благом для всех. Если, с другой стороны, существование пред­шествует сущности и если мы хотим существовать, творя одно­временно наш образ, то этот образ значим для всей нашей эпохи в целом. Таким образом, наша ответственность гораздо больше, чем мы могли бы предполагать, так как распространяется на все человечество. Если я, например, рабочий и решаю вступить в христианский профсоюз, а не в коммунистическую партию, если я этим вступлением хочу сказать, что покорность судьбе — наи­более подходящее для человека решение, что царство человека не на земле, — то это не только мое личное дело: я хочу быть покорным ради всех и, следовательно, мой поступок затрагивает все человечество. Возьмем более индивидуальный случай. Я хочу, например, жениться и иметь детей. Даже если эта женитьба за­висит единственно от моего положения, или моей страсти, или моего желания, то тем самым я вовлекаю на путь моногамии не только себя самого, но и все человечество. Я ответствен, таким образом, за себя самого и за всех и создаю определенный образ человека, который выбираю, выбирая себя я выбираю человека вообще.

Это позволяет нам понять, что скрывается за столь громкими сло­вами, как «тревога», «заброшен­ность», «отчаяние». Как вы увидите, в них заложен чрезвычайно простой смысл. Во-первых, что понимается под тревогой? Экзистенциалист охот­но заявит, что человек — это тревога. А это означает, что человек, который на что-то решается и сознает, что он еще и законодатель, выбирающий одновременно с собой и все челове­чество, не может избежать чувства полной и глубокой ответственности. Правда, многие не ведают никакой тревоги, но мы считаем, что эти люди прячут это чувство, бегут от него. Несомненно, многие люди полагают, что их действия касаются лишь их са­мих, а когда им говоришь: а что, если бы все так поступали? — они пожи­мают плечами и отвечают: но ведь все так не поступают. Однако на самом деле всегда следует спрашивать: а что бы произошло, если бы все так по­ступали? От этой беспокоящей мыс­ли можно уйти, лишь проявив неко­торую нечестность. Тот, кто лжет, оправдываясь тем, что все так поступают, — не в ладах с совес­тью, так как факт лжи означает, что лжи придается значение универсаль­ной ценности. Тревога есть, даже если ее скрывают. Это та тревога, которую Кьеркегор называл тревогой Авраа­ма. Вы знаете эту историю. Ангел приказал Аврааму принести в жертву сына. Хорошо, если это на самом деле был ангел, который пришел и сказал: «Ты — Авраам и ты пожертвуешь сво­им сыном». Но каждый вправе спро­сить: «Действительно ли это ангел и действительно ли я Авраам? Где доказательства?»… Если мне явится ангел, то отку­да я узнаю, что это и на самом деле ангел? И если я услышу голоса, то что докажет, что они доносятся с не­бес, а не из ада или подсознания, что это не следствие патологического со­стояния? Что докажет, что они обра­щены именно ко мне? Действитель­но ли я предназначен для того, что­бы навязать человечеству мою кон­цепцию человека и мой выбор? У меня никогда не будет никакого доказательства, мне не будет дано никакого доказательства, мне не бу­дет дано никакого знамения, чтобы в этом убедиться. Если я услышу голос, то только мне решать, является ли он гласом ангела. Если я сочту данный поступок благим, то именно я, а не кто-то другой, решаю, что этот по­ступок благой, а не злой. Мне вовсе не обязательно быть Авраамом, и тем не менее на каждом шагу я вынужден совершать поступки, служащие при­мером для других. Для каждого чело­века все происходит так, как будто взоры всего человечества обращены к нему и будто все сообразуют свои действия с его поступками. И каж­дый человек должен себе сказать: дей­ствительно ли я имею право дейст­вовать так, чтобы человечество брало пример с моих поступков? Если же он не говорит себе этого, значит, скрывает от себя свою тревогу. Речь идет здесь не о том чувстве, кото­рое ведет к квиетизму, к бездействию. Это — тревога, известная всем, кто брал на себя какую-либо ответствен­ность. Когда, например, военачаль­ник берет на себя ответственность, отдавая приказ об атаке и посылая людей на смерть, то, значит, он ре­шается это сделать и, в сущности, принимает решение один. Конечно, имеются приказы свыше, но они слишком общие и требуют конкрет­ного истолкования. Это истолкование исходит от него, и от этого истолко­вания зависит жизнь десяти, четырнадцати или двадцати человек. При­нимая решение, он не может не ис­пытывать какого-то чувства тревоги. Такая тревога знакома всем руководителям. Однако она не мешает им действовать, наоборот, составляет условие действия, так как предпола­гает, что рассматривается множество различных возможностей. И когда они выбирают одну, то понимают, что она имеет ценность именно потому, что она выбрана. Эта тревога, о ко­торой толкует экзистенциализм, объ­ясняется, кроме того, прямой ответ­ственностью за других людей. Это не барьер, отделяющий нас от действия, но часть самого действия.

Говоря о «заброшенности» (из­любленное выражение Хайдеггера), мы хотим сказать только то, что бога нет и что отсюда необходимо сделать все выводы. Экзистенциализм проти­востоит той распространенной свет­ской морали, которая желает изба­виться от бога с минимальными из­держками. Когда около 1880 года не­которые французские профессора пытались выработать светскую мо­раль, они заявляли примерно следую­щее: Бог — бесполезная и дорого­стоящая гипотеза, и мы ее отбрасы­ваем. Однако для того, чтобы суще­ствовала мораль, общество, мир куль­туры, необходимо, чтобы некоторые ценности принимались всерьез и счи­тались существующими а рriori. Не­обходимость быть честным, не лгать, не бить жену, иметь детей и т.д. и т.п. должна признаваться априорно. Следовательно, нужно еще немного поработать, чтобы показать, что цен­ности все же существуют как скри­жали в умопостигаемом мире, даже если бога нет. Иначе говоря, ничто не меняется, если бога нет; и это — умонастроение всего того, что во Франции называют радикализмом. Мы сохраним те же нормы честнос­ти, прогресса, гуманности; только бог превратился в устаревшую гипотезу, которая спокойно, сама собой отомрет. Экзистенциалисты, напротив, обеспокоены отсутствием бога, так как вместе с богом исчезает всякая возможность найти какие-либо цен­ности в умопостигаемом мире. Не может быть больше блага а рriori, так как нет бесконечного и совершенно­го разума, который бы его мыслил. И нигде не записано, что благо су­ществует, что нужно быть честным, что нельзя лгать; и это именно пото­му, что мы находимся на равнине, и на этой равнине живут одни только люди.

Достоевский как-то писал, что «если бога нет, то все дозволено». Это — исходный пункт экзистенциализма. В самом деле, все дозволе­но, если бога не существует, а потому человек заброшен, ему не на что опереться ни в себе, ни вовне. Прежде всего у него нет оправданий. Действительно, если существование предшествует сущности, то ссыл­кой на раз навсегда данную человеческую природу ничего нельзя объ­яснить. Иначе говоря, нет детерминизма, человек свободен, человек— это свобода.

С другой стороны, если бога нет, мы не имеем перед собой ника­ких моральных ценностей или предписаний, которые оправдывали бы наши поступки. Таким образом, ни за собой, ни перед собой — в светлом царстве ценностей — у нас не имеется ни оправданий, ни извинений. Мы одиноки, и нам нет извинений. Это и есть то, что я выражаю словами: человек осужден быть свободным. Осужден, по­тому что не сам себя создал; и все-таки свободен, потому что, однаж­ды брошенный в мир, отвечает за все, что делает. Экзистенциалист не верит во всесилие страсти. Он никогда не станет утверждать, что бла­городная страсть — это всесокрушающий поток, который неумолимо толкает человека на совершение определенных поступков и поэтому может служить извинением. Он полагает, что человек ответственен за свои страсти. Экзистенциалист не считает, что человек может полу­чить на Земле помощь в виде какого-то знака, данного ему как ориен­тир. По его мнению, человек сам расшифровывает знамения, причем так, как ему вздумается. Он считает, следовательно, что человек, не имея никакой поддержки и помощи, осужден всякий раз изобретать человека. В одной своей замечательной статье Понж [франц. поэт] писал: «Чело­век — будущее человека». И это совершенно правильно. Но совер­шенно неправильно понимать это таким образом, что будущее пред­начертано свыше и известно богу, так как в подобном случае это уже не будущее. Понимать это выражение следует в том смысле, что, ка­ким бы ни был человек, впереди его всегда ожидает неизведанное бу­дущее.

Конечно, свобода, как определение человека, не зависит от другого, но, как только начинается действие, я обязан желать вместе с моей сво­бодой свободы других; я могу принимать в качестве цели мою свободу лишь в том случае, если поставлю целью также свободу других.

Уж если я ликвидировал бога-отца, то должен же кто-то изо­бретать ценности. Нужно принимать вещи такими, как они есть. И, кроме того, сказать, что мы изобретаем ценности, — значит ут­верждать лишь то, что жизнь не имеет априорного смысла. Пока вы не живете своей жизнью, она ничего собой не представляет, вы сами должны придать ей смысл, а ценность есть не что иное, как этот вы­бираемый вами смысл. Тем самым вы обнаруживаете, что есть воз­можность создать человеческое сообщество.

Экзистенциализм — это не что иное, как попытка сделать все выводы из последовательного атеизма. Он вовсе не пытается ввергнуть человека в отчаяние. Но если отчаянием называть, как это делают христиане, всякое неверие, тогда именно первородное от­чаяние — его исходный пункт. Экзистенциализм — не такой атеизм, который растрачивает себя на доказательства того, что бог не суще­ствует. Скорее он заявляет следующее: даже если бы бог существо­вал, это ничего бы не изменило. Такова наша точка зрения. Это не значит, что мы верим в существование бога, — просто суть дела не в том, существует ли бог. Человек должен обрести себя и убедиться, что ничто не может его спасти от себя самого, даже достоверное до­казательство существования бога. В этом смысле экзистенциализм — это оптимизм, учение о действии. И только вследствие нечестности, путая свое собственное отчаяние с нашим, христиане могут назы­вать нас отчаявшимися.